Эргали Гер: Надо писать так, чтобы нельзя было снять кино

Эргали Гер. Фото: Ia-center.ru

— Да, но вообще не то чтобы я специально хотел этим заниматься — случайно все получилось. Меня попросили сделать инспекцию работы большой организации, которая называется «Ассамблея народов Евразии», и мне всё дико не понравилось. Они устраивали пленумы, выезжали то в Багдад, то в Пекин, то в Мадрид, и я сказал: «Зачем столько тратить на официозные мероприятия, когда можно издавать журнал за небольшие деньги?» Мне отвечают: «Ну давай, сделай нам такой журнал». Пока вроде довольны, а работа нехитрая: какие-то материалы я сам делаю, какие-то могу заказать.

— По какому принципу вы выбираете человека, с которым делаете интервью или приглашаете писать в журнал? Это ваши друзья или знакомые?

— Нет-нет. Если человек хорошо пишет, он мне интересен, а если не очень, то неинтересен. Сейчас много людей, которые хорошо пишут, но расставлять по ранжиру мы их не будем. Сколько писателей, столько и вкусов. Проблема в том, что читателей мало. Например, Алексей Иванов — прекрасный писатель, у него есть читатель, но тиражи дико обидные. Выходит роман «Тобол» тиражом 30 тысяч экземпляров — и это считается много!

— Еще у изданий Иванова совершенно ужасные обложки: если бы я не знала, что за писатель, то даже не подошла бы к прилавку.

— Издательства считают себя сильно продвинутыми коммерсантами (на самом деле это не так) и стараются делать массовую обложку под книгу немассового содержания. Людей, которые могли бы ей заинтересоваться, иногда отвращает оформление. Вообще любой третьесортный фильм сегодня собирает прессу в десять раз больше, чем лучшая книга. У людей атрофируется способность проводить время спокойно, наедине с собой и с книгой. И в этом смысле, конечно, кинематограф уже лет двадцать как вышел на первое место.

Фото: Ast.ru

Почему раньше мы были самой читающей страной в мире? Потому что были сужены все поля деятельности. Весь роскошный кинематограф Америки, Франции, Италии был нам недоступен, смотрели только советские фильмы — тоже неплохие, но это только часть мирового кино. Литература тоже была подцензурной, то, что издавалось, выходило огромными тиражами и просто расхватывалось. Это был единственный способ жить интеллектуально, и сама литература уверовала в то, что может учить человека.

А потом началась реальная жизнь. Стало можно заняться бизнесом, поехать за границу, открылись все каналы информации. И литература оказалась к этому неготова. На Западе никто не понимал, почему у русских литература имеет такое большое значение, а там она просто стоит на своем месте. Это достойное место по сравнению с тем, какое она сегодня занимает у нас: для Франции, Англии, Германии, Испании, США приличная книга тиражом сто-двести тысяч экземпляров — нормальное явление. У нас такие тиражи только у Донцовой. Поэтому литература должна себе придумать другую нишу. Наверное, надо писать так, чтобы нельзя было снять кино.

— А это возможно?

— Хорошую литературу превратить в фильм невозможно. Федора Михайловича Достоевского или Льва Николаевича Толстого ты не снимешь так, как это на самом деле написано, Юрия Олешу вообще никогда не снимешь. «Мастера и Маргариту» можно сколько угодно пытаться снять, но очарование булгаковской фразы таково, что его невозможно передать визуально. А есть, наоборот, западный стандарт литературы: например, замечательный писатель Стивен Кинг абсолютно кинематографичен.

— Вам нравится Кинг?

— Да, у него есть сильные вещи. Для меня это профессионал, но идеологически он мой неприятель, потому что для меня литература заключается в другом. Выезжать на ужасах очень легко: достаточно посоветоваться с хорошими психологами, и можно написать книгу, которая будет захватывать. Но при этом не окажется катарсиса — просто ощущение какой-то жути.

А хороших писателей сейчас много: Леонид Юзефович, Мария Степанова, которая написала «Памяти памяти», тот же Алексей Иванов. И ладно с прозой, но у нас сейчас много первоклассных поэтов: не хватит пальцев рук-ног пересчитать! И они тоже варятся в своем соку — их читают ещё меньше, чем прозу. В 1970-е или 1980-е хороший поэт мог приехать в любой город, и его принимали как короля. А сейчас такое трудно себе представить — поэтов заменили певцы.

— Почему?

— Симбиотические виды искусства пользуются всё большей популярностью, чем чистая поэзия или чистая музыка. Пьесы мало кто читает, а вот спектакли смотрят. Конечно, песня — сильная вещь: она тебе в голову залезет и будет там крутиться, хочешь ты этого или нет. Но хороший поэтический текст сложнее, чем песенный, он даже не может быть положен на музыку: ну как это — спеть Мандельштама?

Вот два прекрасных образца: Юрий Шевчук и Саша Ерёменко. Мы сидим втроем, разговариваем, выпиваем. Ерёменко начинает цитировать песню Шевчука, а тот стесняется и говорит: «Да ладно, Саша, это же совсем другое дело».

— Когда вы учились в Литературном институте, то одновременно работали дворником. Какие воспоминания остались?

— Работал, да. Это была хорошая работа. Во-первых, она позволяла уйти из советского социума: не надо быть комсомольцем, не надо подтверждать приверженность партии. Во-вторых, она оставляла много свободного времени: в шесть утра ты выходишь на улицу, полтора часа подметаешь свой участок, полчаса просидишь на планерке — и в девять часов уже свободен.

— И что вы делали после девяти утра?

— Садишься за стол, пишешь. Я учился на заочном отделении в Литературном институте, а работал в районе консерватории. На Большой Никитской — тогда она называлась улицей Герцена — у меня был участок с очень нелюбимым старым домом. У него все отопительные трубы выходили на чердак, поэтому в мороз с крыши текла вода, и эти ледяные корки скапливались внизу. Их приходилось долбить каждый день! Люди скользили, падали и первым делом бежали не в травмпункт, а в ЖЭК жаловаться на дворника. Но что было хорошо — дворнику выделялось жилье. Представляешь, в центре Москвы квартира трехкомнатная! У меня в одной комнате чуть-чуть обвалился потолок, а другие две были в пристойном состоянии. Естественно, ко мне приходило много гостей, мы танцевали, пели. Во дворе играл театр, которым руководил режиссёр Вячеслав Спесивцев. Труппа была непрофессиональной, но из неё вышло много хороших актеров и режиссеров. В общем, работа дворником оказалась интеллектуально насыщенной.

Многие работали кочегарами. Тот же Саша Еременко был кочегаром в Тушине, а в Питере практически вся неофициальная проза и литература сидела в кочегарках. Когда я приезжал в Ленинград, мне доставляло большое удовольствие ходить по этим подвалам, потому что ребята очень основательно там устраивались. Я полтора года проработал дворником, а они трудились кочегарами по десять лет, по пятнадцать…

— Почему так долго?

— Во-первых, это позволяло писать и иметь минимальный доход. А во-вторых, тунеядство было уголовно наказуемо.

Фото: Михаил Ерёмин

— К вопросу о Литинституте: можно ли вообще научить человека писать?

— Если человек сам не научится, научить писать невозможно. В Литературном институте можно получить две вещи: во-первых, среду, а во-вторых — филологическое образование на уровне областного пединститута. Не потому, что там плохие преподаватели — они блистательные, а потому что отношение к студентам было чрезвычайно снисходительным. Но если я при всей своей неспособности к систематическому научному знанию не могу считаться необразованным человеком, то только благодаря моим преподавателям. И главное, ты понимал, что не один такой. Это очень важно, потому что если человек творческий, он всегда одинок, особенно если живет где-то на отшибе.

Я поступил в 1974-м, а окончил в 1982-м. Проучился почти восемь лет, потому что меня после первого полугодия выгнали. Я жил в общежитии с иностранцем, финским коммунистом, а ему хотелось быть одному, и он настучал, что я веду антисоветские разговоры и украл у него блок сигарет Camel, что было совершенной глупостью. Меня вначале исключили, а потом вмешался руководитель нашего семинара Григорий Яковлевич Бакланов который за меня заступился. И проректор Александр Голанов, отставной военный, сказал: «Тебе надо в армии послужить, после армии вернешься и восстановишься».

Через два года я прямо в шинели в Москву приехал. Захожу к Голанову в кабинет: «О, привет, — говорит. — Подписываю тебе документы на дневное». А к тому времени подумал, что лучше дворником буду в Москве работать: «Нет, я на дневное не хочу, я хочу на заочном учиться». — «Ну, вольному воля, как хочешь». Слово он держал.

А потом я перевелся на дневное, потому что из дворников меня вышибли. Была очень холодная зима 1979 года, морозы по 43 градуса неделю стояли. А в Москве в основном кто работал дворниками? Татары. На моем участке они были из одной деревни, им надо было своих продвигать, поэтому от нас, хиппующих, старались избавиться. Они «накапали», что я в какой-то день не пришёл, и меня выгнали.

— На дневном отделении вы уже просто учились, не работали?

— Да, не работал — времени не было. К тому времени у меня уже дочка родилась, и мы всей семьёй снимали квартиру в Чертанове.

— А почему после института остались в Москве?

— А я не остался: уехал в Вильнюс. Там был один журнал на русском языке, который назывался «Литва литературная» (потом его переименовали в «Вильнюс»), в нём за пьянку уволили одного сотрудника, и меня приняли на его место. Работа была прекрасная: три часа в день, лафа совершенная, зарплата — 130 или 140 рублей плюс гонорары за переводы. Жена тоже работала, так что двоих детей мы спокойно поднимали.

— А потом все равно вернулись в Москву?

— Не сразу. Ещё в советское время получилось так, что я в Вильнюсе создал Русский культурный центр. Уже в конце 1980-х было понятно, что поскольку в Литве 80% литовцев, она придёт к независимости. И, будучи председателем этого РКЦ, я пытался объяснить русским, что не надо смотреть на Москву — ей на вас наплевать. Либо уезжайте, либо интегрируйтесь в литовское государство, а если будете сами по себе, вас или вырежут, или выкинут. В результате мне в 1991 году предложили баллотироваться в литовский Сейм, но я понял, что политикой точно не хочу заниматься, а писатель я русский. Возникло ощущение, что форточка закрывается, начинается новая история, и я уехал в Москву.

— Вообще литовская литература тогда сильно отличалась от русской?

— Да, сильно. Во-первых, литовцы писали на литовском (смеется). Во-вторых, литовским писателям было проще экспериментировать, потому что за ними меньше следили. Но для таких штук, как литература, нужна большая культурная подушка. Русская классическая литература появилась в XVIII веке, а литовская — только в XX-м. В этом смысле она мне, честно говоря, не очень интересна, но это была моя работа.

— О чем тогда писали в Литве?

— Про жизнь писали. На мой взгляд, самым мощным произведением в 1980-е годы в литовской прозе было «Сказание о Юзасе» Юозаса Балтушиса. Такой роман о простом литовском работяге, о том, как он жил, как строил дома. Балтушис к тому времени считался классиком советской литературы: он был из тех, кто в 1940-епринял советскую власть, участвовал в борьбе с местными партизанскими движениями, «лесными братьями». Типичный номенклатурный советский писатель, при этом талантливый. Но закончил Балтушис очень печально: он не принял независимость Литвы, протестовал против происходящего, и дошло до того, что литовские националисты под окнами его дома жгли его книги. Что, конечно, полное безобразие — он подобного не заслужил. Просто он жил в своей эпохе, а к новой ни сил, ни времени не было приспособиться. С писателями часто такое бывает: они оказываются не лучшими политиками, не лучшими менеджерами, не лучшими предпринимателями, им не стоит заниматься ничем другим, кроме как писать книги.

Фото: Ru.delfi.it

— Раз зашла об этом речь — как вы относитесь к недавно скончавшемуся Эдуарду Лимонову?

— К Лимонову? Прекрасный прозаик и прекрасный поэт, у него очень интересные стихи и великолепные рассказы, но при этом он былочень инфантилен. У него психология подростка осталась до глубокой старости. Много греха он взял на свою душу, соблазнив в свою Национал-большевистскую партию (в России признана экстремистской организацией и запрещена — «ТД») многих хороших молодых людей. Конечно, это вечная юность,такая активная форма характера, но никакой позитивной программы у Лимонова не было.

Надо понимать, что режим Ельцина ни одного честного человека не мог бы устроить в силу своей продажности, коррумпированности, захвата власти семибанкирщиной, отъёма народной собственности в пользу «красных директоров» и так далее. Иногда говорят, что иначе нельзя было сделать — я не знаю, так ли это, но у нас всегда всё делается по-быстрому. И конечно, часть молодежи, которая видела эту нахлынувшую мерзость жизни, шла к Лимонову. Это было честное выражение протеста, но ошибочное.

—Кто вам нравится из классиков? Можно сказать, что кто-то на вас особенно повлиял?

— Конечно. На меня все классики влияют. Но выделить кого-то сложно: вот ты бы могла сказать, кто из людей на тебя больше повлиял в жизни? Так и в литературе: читаешь, что-то выбираешь, в результате в тебе что-то сплавляется, а как сплавляется, трудно сказать. Читаешь Гоголя — болеешь Гоголем, читаешь Чехова — ближе Чехов.

— Нужно ли разделять то, что человек делает в жизни и то, что он пишет?

— Гений и злодейство — вопрос непростой. Человек может быть безумно талантлив, но если он злодей, это его талант разрушает. Если мы работаем в традициях русской литературы, надо признать, что не может зло помочь создать что-то высокое. В моём поколении много говорили о беспринципности Валентина Катаева, который в 39 создал свою лучшую книгу — «Белеет парус одинокий». Там первая половина совершенно роскошно написана — мне кажется, это одна из вершин в русской литературе. После этого трусость, желание сохранить свою жизнь его как писателя, конечно, нивелировали. И те вещи последних лет, которые хвалят, — на мой взгляд, жалкое подобие первой половины «Белеет парус одинокий». Был огромного потенциала писатель, который вдруг перестал служить Богу и стал служить маммоне. Я всегда удивлялся, почему Юрий Олеша, Илья Ильф, Евгений Петров (его родной брат) так уважительно отзываются о Валентине Катаеве. Когда перечитал — понял, какого таланта был человек.

Беседовала Ксения Колюпанова