Павел Санаев: «Похороните меня за плинтусом»

Можно много спорить об адекватности суждений автора рецензии, который уличает Санаева в противоречивости и недостоверности образов, в неоправданности надрыва и неуместности ругательств. Может быть, чтобы сострадать Санаеву, надо опытно знать то, о чем он «плачет»? Рецензенту лицом книги видится ненависть, хотя она скорее о боли и беззащитности Саши Савельева, его матери, перед всеразъедающим эгоизмом и тиранством «любящей бабушки». Тем не менее мы сочли нужным опубликовать отзыв Марии Евдокимовой, подразумевая, что дискуссия об этой книге остается открытой.

Можно много спорить об адекватности суждений автора рецензии, который уличает Санаева в противоречивости и недостоверности образов, в неоправданности надрыва и неуместности ругательств. Может быть, для того чтобы сострадать Санаеву, надо опытно знать то, о чем он «плачет»? Рецензенту лицом книги видится ненависть, хотя она скорее о боли и беззащитности Саши Савельева, его матери, перед всеразъедающим эгоизмом и тиранством «любящей бабушки». Тем не менее мы сочли нужным опубликовать отзыв Марии Евдокимовой, подразумевая, что дискуссия об этой книге остается открытой.

«Татьянин день»

«Меня зовут Савельев Саша. Я учусь во втором классе и живу у бабушки с дедушкой. Мама променяла меня на карлика-кровопийцу и повесила на бабушкину шею тяжкой крестягой». Так ошеломляюще просто начинается повесть Павла Санаева о непростых взаимоотношениях 9-летнего мальчика с его семьей.

Однако читательским ожиданиям, заданным вступлением, оправдаться не суждено. Как раз того самого второклассника Саши Савельева в повести мы и не увидим. Его образ, многообещающе заявивший о себе в начале, в дальнейшем растворяется в неоднородном и довольно сумбурном повествовании о ребенке, ставшем камнем преткновения между матерью и бабушкой. Как этот трогательный, вечно болеющий мальчик может вдруг так не по-детски заявлять в начале очередной главы: «Бабушка ругалась с нами каждый день, крики ее не раз уже звучали со страниц этой повести, и посвящать еще целую главу тому, что вроде бы уже описано, на первый взгляд излишне» (здесь и далее курсив мой — М. Е.)? Откуда у него эти выспренные выражения взрослого человека? А если это говорит автор, то зачем он так неумело пытается выдать себя за ребенка? Повести о детстве — предприятие для писателя всегда довольно рискованное, требующее абсолютного чувства стиля, которое не позволит скатиться ни в примитивизм, ни в дидактизм. Если же стиля не хватает, не возникнет и главного, ради чего пишутся и читаются подобные книги — правды. И приходится читателю от главы к главе собирать редкие приметы героя: синие шерстяные колготки, страшные сны, детские болезни…

Справедливости ради стоит отметить, что детали, которыми насыщена повесть, подобраны безупречно. Это знаковые вещи и названия советского времени: овощной магазин «Дары природы», журнал «Наука и жизнь», дефицитные консервы и конфеты в подарок врачам и т. д. Тем, кто застал это время в более-менее сознательном возрасте, возможно, будет приятно вновь ощутить его специфический вкус и запах… А также очутиться в типовой московской квартире, где на кухне «повсюду были нагромождены какие-то предметы, назначения которых никто не знал, коробки, которые неведомо кто принес, и пакеты, в которых неизвестно что лежало», где «самыми интересными деталями …были два холодильника» и где «пол в коридоре бабушка застилала газетами», потому что, по ее словам, «на уборку у нее нет сил». Пожалуй, описание квартиры — это самая удачная находка автора, оно «живет» само по себе, вызывая то ощущение, о котором говорилось выше — ощущение правды. Здесь, конечно, я имею в виду не банальное «отражение жизни в зеркале искусства». Речь идет об ощущении действительности того, что описывается в тексте. А оно возникает, только если сам автор будет верить в действительность описываемого им. И тогда читатель увидит, что на холодильнике у бабушки стоял «чайник …в окружении трех пачек чая, коробки с нитками, старого будильника и двух кульков чернослива», что по заляпанному окну «в поисках съестного елозила большая муха», и сам собой возникнет образ пасмурного семейного утра, пахнущего лекарствами и тертыми яблоками.

Центральным персонажем повести, конечно, следовало бы назвать бабушку, но в образе ее так мало правды, так много желания автора придать ей те или иные качества, что результат больше напоминает искусственно сконструированную схему. История ее жизни откровенно мелодраматична, да и предлагается она нам слишком бесхитростно. Нарочитость приема видна невооруженным глазом: бабушка рассказывает свою историю по телефону, будто читает заранее написанный для нее текст. Вслед за этим читателю предлагается выслушать и историю дедушки… При этом герои лишены каких-либо речевых характеристик, и это, пожалуй, то главное, что не дает нам в них поверить. Слова бабушки отличаются от стиля мальчика-рассказчика исключительно инверсией, которая, видимо, и должна создать эффект прямой речи: «…Выходила я ее от желтухи и сама от одиночества, от беспомощности впала в депрессию тяжелую… превратили меня в калеку психически ненормальную… А я книг прочла за свою жизнь столько, что ему и во сне не увидеть!» Ту же инверсию встречаем и в речи дедушки: «Может, я правда без характера, поставить себя не сумел, но что себя ставить, если больной психически человек?» Трудно по этим нивелированным рассказам представить себе бабушку такой, какой ее рисовал себе автор. В угоду драматическим эффектам он наделил ее противоречивыми чертами: она одновременно и культурная женщина, жена актера МХАТа, и совершающая отвратительные выходки старуха. Надо бы ее пожалеть: все-таки всю жизнь на семью «угробила» — но почему-то не получается.

В потоке сквернословия, который эта женщина извергает на окружающих, читатель в буквальном смысле захлебывается. Сквернословие здесь неоправданно и неуместно, оно присутствует в тексте в таком количестве, что перестает иметь хотя бы минимальную художественную значимость. Ничего, кроме физического неприятия эти слова не вызывают. Насколько удачнее было бы раскрыть образ в деталях, которые так хорошо удаются автору! Небольшой пример: «…Я сел на стул, который от сидевшей на нем только что бабушки показался неприятно теплым». Через эту осязаемую деталь нам передается отношение мальчика к бабушке как к чужому, неродному существу и даже некоторая брезгливость, которую, казалось бы, странно испытывать 9-летнему ребенку.

В сущности, история, рассказанная в повести, довольно обыкновенна. Распад семьи, отсутствие взаимопонимания между матерью и дочерью, дележ ребенка как некоего приза, который получает одержавшая верх женщина — к сожалению, в нашей жизни такое действительно случается. В тексте этот конфликт усугублен гротесковостью героев, так, мама здесь — Чумочка (от бубонной чумы), ее новый муж — «карлик-кровопийца». Порождает этих чудовищ больное сознание бабушки, а детское восприятие внука с готовностью подхватывает и снова и снова повторяет в своем рассказе. И хотя развязка истории для маленького героя все-таки счастливая, после чтения остается неприятный осадок, как после жестокого и бессмысленного сна. Трудно остаться равнодушным, когда читаешь повесть о Ненависти, которая, пожалуй, является главным действующим (в буквальном смысле!) лицом этой книги. К тому же, если это ненависть, увиденная глазами ребенка как часть его повседневной жизни.

Несмотря на явные шероховатости стиля и небрежную прорисовку персонажей, повесть наверняка понравится многим. Подкупают трогательные моменты детской жизни, точные приметы эпохи. Сентиментальные читатели удовлетворятся финалом, который все расставляет по местам. Приверженцы «правды жизни» скажут: «Так действительно бывает и поэтому это надо читать»… Мне же вспомнилось древнее учение о катарсисе: переживание боли, изображаемой в произведении, должно очищать душу читателя. К сожалению, при чтении этой книги такого волшебства не происходит: боль, ненависть, крики оседают на сердце тяжелым грузом. Верное средство от этого — перечитать чудесное «Детство» Л. Н. Толстого…

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

Следите за обновлениями сайта в нашем Telegram-канале