Письма к друзьям мученика Михаила Новоселова

"Письма" писались автором в разное время, при различных жизненных обстоятельствах, и никоим образом не предназначались для печати. По этой причине приводимые им цитаты не всегда отличаются точностью, а библиографические ссылки — единообразием: в одних случаях приводятся полные сведения об источнике цитаты (вплоть до номеров страниц), в других — указывается только автор и название или только автор; иногда — и вовсе ничего не указывается. В настоящем издании текст цитат выправлен по соответствующим источникам, а все библиографические ссылки для единообразия вынесены из основного текста в примечания и даны с одинаковой степенью полноты. Используются также единообразные сокращения названий книг Библии. Подчеркнутые в тексте слова выделены курсивом. Пропуски в цитатах отмечаются многоточием в угловых скобках; необходимые вставки также выделены угловыми скобками. Комментарий не включает в себя общебиографических сведений об исторических лицах: последние перенесены в развернутый авторский указатель.

Один и тот же закон управляет жизнью как отдельных индивидуумов, так и целых социальных организмов: история тех и других характеризуется волновым течением, закономерным чередованием периодов напряжения и расслабления, роста и спада, созидания и разрушения; "время разбрасывать камни, и время собирать камни" (Еккл. 3, 5). Так, рассматривая духовное развитие русского общества на протяжении прошлого века, нельзя не видеть своеобразных приливов и отливов духа, волнообразной смены господствующих умонастроений и мировоззрений. Легкомысленное "вольтерьянство" и отважное, хотя во многом и легковесное свободомыслие начала века сменяется благородным идеализмом 40-х годов. В свою очередь, этот чистый, но несколько наивный идеализм оказывается сметенным материализмом 60-х с его смешным ныне пафосом "научности". Но и этот материализм, самонадеянно заявивший об "окончательном" крушении религии, метафизики и даже искусства, о наступлении эры "строго научного" отношения к жизни, к началу нового века сам оказался поколебленным в своих идейных основах; на смену ему пришло то более внимательное к "искре Божией" в человеке и мире умонастроение, которое породило так называемый русский религиозный Ренессанс – расцвет религиозно-философской мысли в России.

Говоря о русском предреволюционном духовном ренессансе, чаще всего имеют в виду происходившее в этот период времени бурное развитие и углубление религиозно-философской мысли. Реконструкция именно этой стороны "Серебряного века", связанная с извлечением из насильственного забвения имен таких мыслителей, как Бердяев, Булгаков, Ильин, Карсавин, Флоренский, Франк и др., идет уже в течение нескольких последних лет. Но веяние духа, явственно ощущавшееся в начале XX века в России, отразилось не только на творчестве светских философов и богословов, но затронуло и церковные сферы, вызывая оживление церковной мысли, стремление к обновлению церковного управления, усиление издательской деятельности. Одним из активных православных работников того времени был известный церковный издатель и публицист Михаил Александрович Новоселов.

Путь его духовного развития не был прямым. Он родился в 1864 г. в селе Бабье Тверской губернии, в семье, истоками своими тесно связанной с сельским православным духовенством. Его мать Капитолина Михайловна была дочерью священника Михаила Васильевича Зашигранского; отец Александр Григорьевич (1834–1887) также был сыном священника села Заборовье Вышневолоцкого уезда той же губернии Григория Алексеевича Новоселова. Избрав для себя светскую стезю и окончив Петербургский университет, Александр Григорьевич стал в дальнейшем известным педагогом, директором тульской, а затем и 4-й московской классической гимназии.

Получив под руководством отца прекрасное образование (Новоселов окончил с золотой медалью ту самую 4-ю гимназию, где директорствовал его отец), он продолжил его затем на историко-филологическом факультете Московского университета, к этому времени относится его горячее увлечение идеями Л. Н. Толстого. Часто бывавший в Туле Толстой хорошо знал старшего Новоселова: его сближали с ним не только горячий интерес к проблеме образования вообще, но в частности и многие конкретные вопросы, относящиеся к организации учения своих собственных детей (Александр Григорьевич рекомендовал писателю домашних учителей, принимал у них экстерном экзамены и пр.). По-видимому, через своего отца еще с детских лет был знаком с Толстым и М. А. Новоселов.

В дневниках и письмах Л. Н. Толстого фамилия Новоселов встречается много раз: в течении ряда лет он был любимым учеником прославленного писателя, к концу жизни выступившего в качестве религиозного учителя. Опубликована и личная переписка между ними: семь писем Толстого к Новоселову вошли в полное собрание сочинений писателя, [1] 17 писем Новоселова к Толстому (1886–1901 гг.) опубликованы в историческом альманахе "Минувшее" [2]. Эти письма позволяют полнее представить себе период зарождения "толстовства" как религиозно-общественного движения.

Из писем ярко выступает личность типичного адепта нового учения – молодого, интеллигентного, идеалистически настроенного, искреннего, восторженного. Вот он, только что закончивший университет, делится с Толстым своими дальнейшими жизненными планами: "я отказался от всех учительских мест, которые мне предлагались, и сразу почувствовал облегчение". Он решает стать врачом, рассматривая медицину как профессию, дающую возможность в наиболее наглядной и очевидной форме приносить пользу, работать для блага страждущих людей. Но, увы, против этого плана решительно восстал его отец, желавший видеть сына учителем древних языков. Пришлось пойти на компромисс и избрать другое решение: "поступить в учительскую семинарию". В ожидании места он живет в деревне, готовясь к своей будущей педагогической деятельности. К этой умственной работе присоединяется и работа физическая, крестьянская: он пашет землю, копает картофель, возит дрова и т. п. ("невыразимо приятно то более тесное общение с народом, в которое становишься благодаря общей работе").

Спустя несколько месяцев, в начале 1887 г., умирает отец Новоселова. Казалось бы, теперь он беспрепятственно начнет осуществлять свою мечту о медицинском образовании; но в юности планы меняются быстро, и, став обладателем некоторой суммы оставшихся от отца денег, Новоселов решает осуществить на практике пропагандируемый Толстым истинный образ жизни – жить на земле трудом своих рук. Еще не приступив к выполнению этой программы, он уже до такой степени проникается "толстовством", что ему начинает казаться, что сам Толстой не вполне отвечает духу "великого учения". Разыгрывается настоящая трагедия, нашедшая свое отражение в двух письмах, в которых с резкостью, бескомпромиссностью, но и бесцеремонностью юности Новоселов "умоляет", но и укоряет и едва ли не бичует "великана русской литературы", "учителя жизни", да в конце концов – просто старого, умудренного житейским опытом человека за то, что его жизнь расходится с его учением. Но Толстой считал эти упреки во многом справедливыми: первую попытку ухода из Ясной Поляны он предпринял уже в 1884 г. Видимо, не случайно и то, что слова из "обличающего" письма Новоселова ("не могу молчать, не хочу молчать и не должен молчать") писатель впоследствии избрал для названия своей статьи, в которой страстно протестовал против смертной казни.

Тем временем идея "народничества нового типа" приобретала все больше сторонников. Почти ежедневно собиравшаяся в конце 1887 года у Новоселова молодежь горячо обсуждала устройство будущих интеллигентских земледельческих поселений: создавать ли одну большую или сеть малых общин? Решено было избрать последнее: поскольку смысл общинной жизни виделся в том, чтобы личным примером "светить людям", то разумной казалась тактика "вкраплений" отдельных ячеек по всей России (иначе "будет чересчур много света в одном месте"). По этому проекту должны были возникнуть общины в тверской, Смоленской, Самарской, Харьковской, Полтавской, Киевской губерниях, а также на Кавказе. Однако собрания эти едва не закончились катастрофой: жизненный путь Новоселова пересекся со служебным путем его ровесника, впоследствии известного на всю Россию начальника Московского охранного отделения С. В. Зубатова – в то время только еще делавшего карьеру скромного служащего при телеграфе прокурора судебной палаты Муравьева.

В то время власти плохо разбирались в отличиях между религиозными (и в частности толстовскими) и революционными сообществами – в их глазах и те и другие одинаково были "незаконными сборищами". Конечно, Новоселов ни в коей мере не был революционером: как ученик Толстого, он принципиально отвергал любое насилие, в том числе и государственное, что делало его в собственных глазах радикальнее революционеров в традиционном понимании. Однако основная масса тогдашнего студенчества симпатизировала последним, и Новоселов в определенной мере разделял эти настроения. Во всяком случае, переписывая и размножая различные произведения Толстого на религиозные темы, он издал в 1887 г. гектографическим способом и рукописную брошюру Толстого "Николай Палкин" – о бесчеловечности, отличавшей царствование Николая I и присущей всякой власти, которая развращает народ, принуждая людей мучить и убивать себе подобных.

Новоселова посещал некий молодой человек, Митрофан Тимерин, служивший телеграфистом на железнодорожной станции Орел и считавший себя по убеждениям революционером. Правда, революционность его ограничивалась знакомством с некоторыми студентами, привлеченными в том же году по делу о "тульской типографии Народной Воли". Однако в начале своей карьеры Зубатов не брезговал заманивать в свои сети даже таких неопытных юнцов. Он постарался понравиться Тимерину, разыграв роль крайнего радикала, втерся в доверие к нему, и в какой-то момент Тимерин передал "брату по убеждениям" один экземпляр "Николая Палкина", сообщив при этом, что брошюру издал Новоселов.

Зубатов был в восторге: выявлен нелегальный кружок, к тому же издающий нелегальную литературу. Он начал "раскручивать" дело. У Новоселова и его приятеля Льва Николаевича Маресса (одноклассник Новоселова по 4-й гимназии, впоследствии экономист и публицист, сотрудник "Русской мысли" и "Русских ведомостей") начали появляться какие-то господа с предложением продать двести экземпляров "Николая Палкина"... для "Русской мысли". Новоселов отвечал, что он не продает, а может дать несколько экземпляров; подчеркивалось, однако, что приобрести их в большом количестве желает именно "Русская мысль". Одновременно с этим Новоселов стал получать какие-то странные письма с приглашением на таинственные свидания. В конце концов 27 декабря, на основании агентурных указаний Зубатова, на квартире у Новоселова был произведен обыск. Найдены были гектографические принадлежности, рукописная брошюра "Николай Палкин" ("возмутительного содержания"), несколько писем Л. Н. Толстого, а также стихотворение из "Вестника Народной Воли".
Новоселов, Тимерин, Маресс и еще несколько человек были арестованы; для Новоселова дело вполне могло бы кончиться высылкой в Сибирь, если бы не непосредственное вмешательство Толстого. Узнав об аресте своего молодого друга, он лично явился к начальнику Московского жандармского управления Слезкину и заявил ему, что преследования за "Николая Палкина" должны быть направлены прежде всего против него, как автора статьи, в ответ на что интеллигентный генерал заявил: "Граф! Слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить" [3]. Высшие власти также сочли, что привлечение к ответственности прославленного писателя вызовет совершенно нежелательные толки и последствия, и решили замять эту историю (император Александр III утвердил доклад министра внутренних дел Д. А. Толстого, в котором тот отмечал, что Толстой несомненно писал эту статью "вне каких-либо преступных связей и намерений, исключительно под влиянием религиозного фанатизма").
В начале февраля 1888 года Новоселов был освобожден под гласный надзор полиции с запрещением проживания в столицах.

Разумеется, о педагогической карьере более не могло идти и речи. Обстоятельства сами подталкивали его к скорейшему осуществлению плана "жизни на земле". В том же году Новоселов на свои деньги покупает землю в с. Дугино Тверской губернии и создает одну из первых в России толстовских земледельческих общин, просуществовавшую около двух лет.
Поначалу дела у общинников шли прекрасно: молодость, энергия, дружба, общее одушевление от сознания новизны затеянного ими дела, за которым с вниманием и любовью наблюдает Учитель, выдающийся мыслитель, – что еще нужно для счастья? "Всем хотелось верить, что они живут настоящей жизнью, что выход найден и на деле осуществляется заветная мечта о честной, трудовой жизни среди природы" [4]. Общину посещает множество гостей, особенно летом; например, некоторое время в ней жил В. А. Маклаков, впоследствии крупный общественный деятель, депутат Государственной Думы.

Однако время берет свое, и постепенно у молодых толстовцев начинает накапливаться раздражение и недовольство той жизнью, на которую они обрекли себя. Главным фактором здесь была неприспособленность интеллигентов к физическому труду: их труд не был производителен настолько, чтобы обеспечить общинникам реализацию их принципиальной установки – существования от трудов своих рук; не получалось и ожидаемого от общей работы облегчения труда, т. к. слабые работники через силу тянулись за сильными, а сильные перенапрягались, чтобы компенсировать малые результаты слабых. Свою роль сыграло и постоянно испытываемое в общине стеснение личной жизни, и отношение местных крестьян, быстро усвоивших идеи господ о "недопустимости и преступности собственности" в выгодном для себя смысле (рубка принадлежащего общине леса, кража их инвентаря и т. п.). Стало ясно, что общинная жизнь не удалась.

(Интересно отметить, что сходным образом эволюционировало отношение к общинам и самого Толстого. Вначале он с интересом, хотя и с некоторой настороженностью, наблюдает за ними. "Продолжатся ли эти общины, или нет – все равно. Они много помогли людям, много опыта духовного вынесено из них" [5]. То же самое он продолжает утверждать и после распада первых общин: "Община была школа очень полезная" [6]. Но окончательный вывод писателя таков: "Собираться в отдельную общину признающих себя отличными от мира людей я считаю не только невозможным (недостаточно еще привыкли к самоотвержению люди, чтобы ужиться в таком тесном единении, как это и показал опыт), но считаю и нехорошим: общиной христианина должен быть весь мир. Христианин должен жить так, как будто все люди – какие бы они ни были – были такие же, как он, готовы не на обиду и своекорыстие, а на самопожертвование и любовь. И тогда только, хоть и не при его жизни, но когда-нибудь, осуществится братская жизнь на земле, а устройство малых общин избранных – церквей, не улучшает, а часто ухудшает жизнь людей, делает ее более жестокой и равнодушной к другим") [7].

На некоторое время рассеявшимся участникам новоселовской и других общин суждено было еще раз собраться вместе по призыву их учителя – в конце 1891-го и первой половине 1892 г. они объединяются вокруг Толстого в деле оказания помощи голодающим в Рязанской губернии. Но дальше дороги Новоселова и Толстого окончательно расходятся. Молчаливое неприятие крестьянами того чисто нравственного религиозного учения, которое исповедовали общинники, духовная крепость народа, позволяющая безропотно выносить тяжелую жизнь, не могли не возбудить вопроса об истоках этой крепости, о вере, дающей силы переносить ниспосылаемые Богом испытания. Внимание Новоселова стало все более привлекать Православие, испокон веков бывшее русским людям духовной поддержкой во всех бедствиях.

Письма Новоселова к Толстому позволяют проследить все этапы изживания "толстовства" Новоселовым. Вначале он вслед за учителем отрицает личное бессмертие (письмо от 4 апреля 1887 г.) [8]. Но уже осенью того же года после изучения буддизма он решительно отвергает его ("чем-то холодным, мертвенным, пессимистическим повеяло на меня от Буддизма. Нет, далеко ему до жизнерадостного, бодрого, энергичного благовествования Христа!") [9], и это предвещает дальнейшую эволюцию его взглядов, принимая во внимание, что мировоззрение самого Толстого окрашено в буддийские тона. А через три года Новоселов уже ловит себя на лжи при попытке защищать "толстовство" перед другими (письмо от 21 мая 1890 г.) [10].

Подводя итоги "толстовского" этапа в духовном развитии Новоселова, следует все же отметить, что влияние, которое оказал на него великий писатель, было весьма значительным. И Новоселов сам признавал это: "Нечего скрывать, что Толстой, напр [имер], всколыхнул стоячую воду нашей богословской мысли, заставил встрепенуться тех, кто спокойно почивал на подушке, набитой папирусными фрагментами и археологическими малонужностями. Он явился могучим протестом как против крайностей учредительных увлечений 60-х годов, так и против мертвенности ученого догматизма и безжизненности церковного формализма. И спаси, и просвети его Бог за это! – Как ни однобоко [11] почти все, что вещал нам Толстой, но оно это однобокое, было нужно, так как мы – православные – забыли эту, подчеркнутую им, сторону Христова учения, или, по крайней мере, лениво к ней относились Призыв Толстого к целомудрию (тоже, правда, однобокому), воздержанию, простоте жизни, служению простому народу и к "жизни по вере" вообще – был весьма своевременным и действительным" [12].

Этим принципом "жизни по вере" Новоселов руководствовался все последующие годы, наполненные неустанной деятельностью, и не только издательской (кстати, на выбор Новоселовым издательского дела как основного жизненного поприща, несомненно, повлияло его сотрудничество в издательстве "Посредник"), но и связанной с оказанием конкретной практической помощи людям. "Очень верующий, безгранично преданный своей идее, очень активный, даже хлопотливый, очень участливый к людям, всегда готовый помочь, особенно духовно. Он всех хотел обращать. Он производил впечатление монаха в тайном постриге", – так характеризует Новоселова лично не близкий к нему философ Н. А. Бердяев [13]. Следует отметить также, что не без влияния толстовской критики "попов" Новоселов остался чужд столь часто встречающемуся среди православных "практическому папизму" – преклонению перед иерархией, отождествлению ее со всей Церковью.

Но и после окончательного идейного расхождения бывших единомышленников между ними еще оставались какие-то незримые связующие нити. Во всяком случае именно новоселовские брошюры были (не без Промысла Божия) последними книгами в жизни Толстого – он просматривал их за несколько дней до смерти, и они так понравились ему, что писатель поручил Д. П. Маковицкому написать письмо своему бывшему другу и сподвижнику с просьбой присылать все вышедшие и имеющие выйти выпуски его "Библиотеки".

* * *

Толстовский период в духовном развитии Новоселова не был длительным. В мировоззрении Толстого имелся пункт, принять который юноша не мог и в период своего самого горячего увлечения религиозными идеями писателя. Пункт этот – это непризнание последним божественности личности Иисуса Христа. Согласиться с этим и жить в пустом и холодном мире нравственного долга, где нет ничего таинственного и сверхъестественного, внук священников никак не мог. Впоследствии он рассказывал своему другу о. Павлу Флоренскому, что на прямой вопрос: "Но есть же, Лев Николаевич, в жизни кое-что таинственное?" – Толстой ответил, раздраженно напирая на каждое слово: "Ничего такого, друг Михаил, нет" [14].

В итоге трудной и мучительной внутренней борьбы к тридцати годам Новоселов преодолел соблазн толстовства и вернулся в Церковь. Памятником этого возвращения является "Открытое письмо", с которым он обратился к своему бывшему учителю. С горечью он писал Толстому о его учении: "Слова все хорошие: Бог, Дух, любовь, правда, молитва, а в душе пустота получается по прочтении их. <...> Служить же вы хотите не Ему и не тому Отцу Его (Господу), Которого знает и признает вселенское христианство, начиная от православного и католика, и кончая лютеранином, штундистом и пашковцем, а какому-то неведомому безличному началу, столь чуждому душе человеческой, что она не может прибегать к нему ни в скорбные, ни в радостные минуты бытия своего" [15].
Преодолению толстовства много способствовали знакомство и дружба Новоселова с выдающимся русским философом Владимиром Сергеевичем Соловьевым. О существовавшей между ними близости свидетельствует тот факт, что за полгода до своей кончины Соловьев подарил ему книгу "Откровенные рассказы странника духовному своему отцу". В одной из своих работ Новоселов упоминает о последних словах, которые он слышал от замечательного философа-христианина. "На мой вопрос: "Что самое важное и нужное для человека?" – он ответил: "Быть возможно чаще с Господом"; "если можно, всегда быть с Ним", – прибавил он, помолчав несколько секунд" [16].

В ходе своего дальнейшего духовного развития Новоселов сближается с преподобным о. Иоанном Кронштадтским, со старцами Оптиной и Зосимовой пустынь, изучает творения отцов Церкви и постепенно превращается в твердого в своих убеждениях, сознательного и ясно мыслящего православного христианина. "Прямолинеен и непоколебим, весь на пути святоотеческом, и смолисто-ароматных цветов любезной пустыни и фимиама "дыма кадильного" ни на какие пышные орхидеи, ни на какие пленительные благовония царства грез не променяет; а вне "царского", святоотеческого пути для него все остальные сферы – царство грез, и их горизонты, глубина и прелести – только "прелесть" (в аскетическом смысле)!" – такую характеристику дает Новоселову его старший современник, друг и единомышленник, философ В. А. Кожевников [17].

Обретя – после долгих лет исканий – истину и Бога в лоне православной Церкви, Михаил Александрович посвятил ей всю свою дальнейшую кипучую деятельность. В 1902 г. в Вышнем Волочке, где он тогда жил, Новоселов публикует брошюру "Забытый путь опытного Богопознания (в связи с вопросом о характере православной миссии)". В послесловии к этой книге, посвященной выяснению важности личного религиозного опыта в деле богопознания, было сказано: "Идя навстречу пробуждающемуся в нашем обществе интересу к вопросам религиозно-философского характера, группа лиц, связанных между собою христианским единомыслием, приступила к изданию под общим заглавием "Религиозно-философской Библиотеки" ряда брошюр и книг, дающих посильный ответ на выдвигаемые жизнью вопросы" [18].

Этим выпуском началось издание новоселовской Библиотеки, тонкие розовые книжки которой вскоре стали известны по всей России. Многие из этих книг были написаны самим Михаилом Александровичем или при его ближайшем участии, другие – его друзьями; некоторые переиздавались 2–3 раза. Уже название первого выпуска "РФБ" говорило о программе и направлении будущего издательства, желающего привлечь внимание к великим духовным сокровищам, добытым святыми отцами и подвижниками, но забытым и невостребованным неблагодарными потомками.
Главная особенность новоселовских духовно-просветительных брошюр заключалась в том, что они были совершенно свободны от пороков рационалистического или протестантского школьного богословия и обращались к первоистокам христианства, выводя читателя на просторы церковного познания через благодать. Словно живой водой брызнули на сухие богословские схемы, будто в душную атмосферу начетнически отвлеченной богословско-философской мысли ворвалась вдруг струя свежего и чистого воздуха, – такими словами передавал свое впечатление от новоселовской "Библиотеки" один из современников [19].

В отличие от других широко распространенных серий такого рода (например, от "Общедоступной религиозно-нравственной библиотеки" и т. п.), новоселовские книги не ограничивались некоей вневременной проповедью, но отвечали на насущные духовные запросы, которые Михаил Александрович хорошо понимал. Говоря об истоках этой чуткости Новоселова к проблемам текущего дня, о. Павел Флоренский указывал на значение (помимо собственного богатого духовного опыта) также и продолжительного личного общения со многими выдающимися современниками (Львом Толстым, Владимиром Соловьевым и др.), которое открыло ему "душу современного русского человека, и притом различных социальных слоев", и называл издаваемую им Религиозно-философскую Библиотеку "своего рода новым Добротолюбием" [20]. И действительно, эти книги оказывали самое благотворное воздействие на духовное развитие многих людей; в частности, о том огромном влиянии, которое имел на его духовный путь первый выпуск Библиотеки, свидетельствует нынешний митрополит Сурожский Антоний [21].

Издательская деятельность Новоселова продолжалась до революции – вначале в Вышнем Волочке, а затем в Москве и в Сергиевом Посаде. Всего вышло 39 выпусков "РФБ"; но кроме этой серии выходили и многие непронумерованные книги, на титульном листе которых было обозначено "Издание “Религиозно-философской Библиотеки”" – в них обычно разбирались более специальные вопросы (вышло около 20 книг). Наконец, Новоселов издавал еще и "Листки РФБ", которые выходили двумя сериями: первая ("Семена царствия Божия") состояла исключительно из писаний святых отцов; вторая ("Русская религиозная мысль"), рассчитанная на более интеллигентного читателя, содержала размышления о вере и религиозной жизни выдающихся русских писателей и ученых (всего вышло более 80 "Листков").

Заслуги Новоселова в деле духовного просвещения и христианской апологетики были столь несомненны, что в 1912 г. он был избран почетным членом Московской Духовной Академии. В течение ряда лет он был членом Училищного Совета при Святейшем Синоде. Когда в 1918 г. на Поместном Соборе Православной Всероссийской Церкви был учрежден Соборный отдел о духовно-учебных заведениях, который должен был искать новые пути развития духовного образования в стране, Новоселов получил приглашение принять участие в его работе [22].

* * *

Между тем эпоха мирного развития страны близилась к завершению – с особой остротой это стало ощутимо после 9 января 1905 года, когда впервые в новейшей истории государственный корабль России дал опасную течь: началась так называемая Первая русская революция. Всеобщее брожение затронуло и Церковь: одновременно с движением за политическое обновление началось движение и за обновление церковное.

Одним из первых с предложением восстановить древнее устроение Русской Церкви на всех ее уровнях – от патриарха до приходской общины – выступил редактор газеты "Русское Дело" С. Ф. Шарапов. Новоселов горячо откликнулся на это предложение: "Лобызаю Вашу мысль о Церковном Соборе и о скорейшем восстановлении приходской общины. И на Соборе, и в приходе мы услышим подлинный голос Русской Земли, который теперь дерзко заглушается бюрократией с одной стороны, большинством интеллигенции – с другой... на епископов надежда плоха... В этом пункте сойдутся, конечно, многие, которые поймут и Ваше обращение к православным мирянам [23], не заеденным еще бюрократизмом и не затуманенным "воскрилиями риз", "первостоянием", "первосидением" и прочими прерогативами епископского служения, затемняющими собою часто благодатные дары Св. Духа, коими сияли смиренные, скромные архипастыри дней иных" [24].

В условиях нарастающей смуты в обществе Верховная власть решила пойти на церковные реформы, ища себе опоры и надеясь на поддержку преобразованной и обновленной Церкви. Обсуждение соответствующих проектов проходило сначала на особых заседаниях Комитета Министров, а 13 марта было перенесено в Синод. Неожиданно ход дела резко ускорился. 15 марта в журнале "Церковный вестник" появилась анонимная "Записка 32-х" петербургских священников, содержащая призыв к реформам, а уже несколькими днями спустя Синод постановил ходатайствовать перед государем о восстановлении патриаршества и созвании Поместного Собора. В газетах появились сообщения о проведении Собора в мае, предполагаемым местом проведения Собора назывался Петербург как "ныне царствующий град", а наиболее вероятным кандидатом в патриархи – петербургский митрополит Антоний (Вадковский).

Православная Москва заволновалась: в призраке петербургского патриаршества она увидела не столько возрождение, сколько дальнейшее отступление от древнерусских традиций. К тому же прежде, чем избирать патриарха, надо было подумать над тем, что он должен собой представлять и какова его роль в будущем церковном строе. В той поспешности, с которой повели дело "синодалы", нетрудно было разглядеть желание боящейся за потерю своей власти духовной бюрократии направить реформы в выгодном для себя направлении и в конечном итоге вновь овладеть положением. Такое начальственное введение "соборности" "в 24 часа" москвичи справедливо сочли профанацией; в результате наметилась московская оппозиция образу действий петербургских "реформаторов".

Новоселов оказался в самом центре этих событий. 24 марта в собрании частного кружка православных ревнителей Церкви, на котором присутствовало около 60 человек, он сделал доклад "О воссоздании живой церковности в России" [25]. Всесторонне охарактеризовав ситуацию в Русской Церкви и признав реформы жизненно необходимыми, Новоселов отметил, что "возрождение требуется произвести правильными путями". Выборы патриарха "в текущую сессию Синода" – абсурд; за 200 лет синодального строя сложилось множество неправильных узаконений, пересмотр которых требует известного времени. Пока что ясны лишь общие основы реформ, частности же еще необходимо продумывать и обсуждать. Между тем "по предмету таких важных решений не происходило никакого опроса даже самих епископов Церкви Русской", не говоря уже о мирянах, в чем еще раз проявилась "привычка нашего церковного управления действовать изолированно от православного народа, этого тела Церкви, с неизбежным при этом произволом". И далее Новоселов предлагал ходатайствовать перед Царем об организации такого опроса, отложив сами реформы до окончания войны.

Как мы знаем, именно таким образом и развивались далее события: уже 31 марта Николай II начертал на прошении Синода известную резолюцию, откладывающую созыв Собора на будущее "благоприятное время"; чуть позже был издан и императорский указ, повелевающий архиереям дать к 1 декабря подробные ответы по всем проблемам будущего церковного переустройства [26].

Не успели высохнуть чернила на царской резолюции, как Михаил Александрович вновь ударяет в набат, вновь призывает православных к бдительности – теперь уже по прямо противоположному поводу: "Не дадим... косным защитникам существующего церковного порядка, сторонникам взгляда, что все обстоит благополучно, смешивающим живое и живительное благоустроение Церкви с мертвым благообразием кладбища... не дадим им ослабить и затормозить исполнение надежд наших!.. Не допустим под предлогом и прикрытием Царского отказа Святейшему Синоду в немедленном созвании Поместного Собора – похоронить в старом бюрократическом сундуке Царскую волю о необходимости преобразования Церкви!" [27]. И далее Новоселов предлагает, чтобы не затянуть дело, немедленно образовать Соборное Подготовительное Совещание из нескольких епископов (не слишком сановных, добавляет он, чтобы не подавляли других высотою сана), черного и белого духовенства и мирян – для совершения подготовительной к Собору работы.
И вновь последующие события во многом (хотя и отнюдь не во всем) разворачивались "по-Новоселову": примерно через год открылись заседания высочайше утвержденного Предсоборного Присутствия, деятельность которого, продолжавшаяся с 6 марта по 15 декабря 1906 г. и нашедшая свое отражение в четырех объемистых томах, всесторонне подготовила Собор. И в том, что подготовленный Собор так и не был созван царем, вины Новоселова (как и большинства его единомышленников) не было.

* * *

Возвращаясь к событиям 1905 года, заметим, что много сведений об этом периоде жизни М. А. Новоселова содержится в большом и еще не изданном корпусе его писем к известному государственному, общественному и религиозному деятелю Федору Дмитриевичу Самарину [28]. Мы видим из них, что в вихре всеобщего революционного беснования Новоселов пытается все же что-то делать; он намеревался даже издать письмо Л. Н. Толстого по поводу современных событий, однако Московский цензурный комитет наложил запрет, ответив издателю, что не имеет права разрешать ничего нового, что напишет Толстой, хотя бы и признавал полезным написанное. В письме от 17 января 1905 года Новоселов писал Самарину: "Хотелось бы издать также Белинского, Влад. Соловьева, Кавелина – о царской власти. Эти имена не отталкивают и оппозицию... Если найду средства, то издам ряд маленьких брошюр по этому основному вопросу нашего бытия".

Меж тем накал радикализма в обществе все возрастал. 26 октября 1905 года Новоселов отмечает в своем письме: "“Свобода” создала такой гнет, какой переживался разве в период татарщины. А – главное – ложь так опутала всю Россию, что не видишь ни в чем просвета. Пресса ведет себя так, что заслуживает розог, чтобы не сказать – гильотины. Обман, наглость, безумие – все смешалось в удушающем хаосе. Россия скрылась куда-то: по крайней мере я почти не вижу ее. Если бы не вера в то, что все это – суды Господни, – трудно было бы пережить сие великое испытание. Я чувствую, что твердой почвы нет нигде, всюду вулканы, – кроме Краеугольного Камня – Господа нашего Иисуса Христа. На Него возвергаю все упование свое". (Полтора десятилетия спустя Новоселову было суждено испытать те же чувства и переживания в гораздо более сильной степени – см. "Письма к друзьям", письмо 7).
Но и после того, как первая революционная волна схлынула, настоящего успокоения в обществе не наступило, и Новоселов трезво отдавал себе в этом отчет. Так 3 августа 1909 года, хваля Федора Дмитриевича за то, что он копит силы к осени, Новоселов писал: "А силы очень нужны, так как работы всякой по горло. Мне последнее время все кажется, что нужно спешить делать добро, как выражался д-р Гааз. То есть и всегда это знаешь, да не всегда чувствуешь. Кругом слишком сумрачно, и громы многие слышатся, и волны вздымаются, – а ковчег наш не устроен и требует внимательной, упорной и энергичной работы.

Не знаю, как Вы, а я, видя, что "пашни много", в то же время чувствую, что "дня немного впереди", что впереди, как хорошо о себе в последние годы жизни выразился Влад. Соловьев, впереди "прочее время живота". Если бы Вы спросили, около чего вращается теперь моя мысль по преимуществу, если не исключительно, я твердо бы ответил: около души и Церкви. В сущности эти вещи неразъединимы. Так, по крайней мере, у нас в Православии. И это – душа и Церковь – есть то единое на потребу, к чему приложится все прочее, чему приложиться положено волей Божией. Окружающее нас – близкое и далекое – особенно и ценно, и значительно, и поучительно со стороны своего отношения к этому сокровищу, ради которого стоит продать все прочее, чтобы получить его. И хотя нависают тучи и слышны раскаты грома, я все больше и больше, – если хотите – в меру усиления грозы, – чувствую всю несокрушимость того Ковчега, непоколебимость Коего обещана нам Истинным Свидетелем, но тем ответственнее чувствуешь себя за ковчег своей души и за ковчег своей церкви, которые тогда только могут быть в безопасности, когда прикреплены надежно к Ковчегу вселенскому. Довольно тесное общение, в течение почти 1,5 лет, с протестантствующей молодежью и встреча с заграничными представителями англиканства и баптизма еще больше внушили мне уверенность в несравненной истинности нашей Церкви, несущей в себе предание Духа Истины, и сознание исключительной важности всестороннего служения Церкви. Вот на этом предмете и следует нам всем сосредоточить главные силы".

В порядке реализации этой цели около 1907 г. и был организован впоследствии хорошо известный в московских церковных кругах новоселовский кружок. Конечно, это было в духе времени: широкое распространение различных религиозно-философских объединений (кружков, обществ, братств) было одной из характерных форм духовной жизни предреволюционного десятилетия. На заседаниях этих объединений горячо обсуждались всевозможные проблемы христианского вероучения, а их смешанный состав (духовенство, философы, богословы, ученые, писатели) давал возможность непосредственного диалога между Церковью и интеллигенцией, позволял ставить задачу воцерковления последней. Новоселов придавал большое значение такого рода деятельности и участвовал в ней, начиная с заседаний самого первого из таких объединений – Петербургских "Религиозно-философских Собраний" (1901–1903 гг.), неизменно выступая на них со строго церковных позиций в противовес Мережковскому и Розанову. Участвовал он и в работе Московского религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева (1905–1918 гг.), возле которого сосредоточились в то время основные силы русской религиозной философии.
Однако атмосфера упомянутых обществ и характер дискуссий в них не удовлетворяли Новоселова. Это были религиозные искания "около церковных стен" [29], а зачастую и в стороне от них, характеризовавшиеся отсутствием духовной трезвости, безответственностью в выражениях, бесцеремонным отношением к высшему началу, декадентской эстетски-аморальной "дионисийской" настроенностью. По этой причине Новоселов и круг его ближайших друзей (священники о. Павел Флоренский и о. Иосиф Фудель, Ф. Д. Самарин, В. А. Кожевников, С. Н. Булгаков, П. Б. и С. Б. Мансуровы, Н. Д. Кузнецов, Ф. К. Андреев и др.), сложившийся вокруг издательства "РФБ", организовали свое религиозно-философское общество, которое было скромно названо Кружком ищущих христианского просвещения в духе Православной Христовой Церкви".

По сравнению с Московским РФО "новоселовский" кружок не был столь многочисленным. Обычно его заседания проходили на квартире Михаила Александровича, который жил с матерью напротив Храма Христа Спасителя в доме Ковригина. Обстановку квартиры хорошо передает С. И. Фудель: "У него была там зала с большими портретами Хомякова, Достоевского и Вл. Соловьева, с длинным столом для занятий его религиозно-философского кружка, его кабинет с образом св. Иоанна Лествичника и третья маленькая комната-столовая, где мы и сидели за чаем" [30]. На той же квартире занимался и небольшой студенческий кружок, возникший как филиальное отделение "Кружка ищущих христианского просвещения" и посвятивший себя изучению текста книг Св. Писания Нового Завета [31]. Время от времени устраивались и публичные рефераты, которые читались в особняке члена кружка доктора Корнилова на Нижней Кисловке и на которые собиралось до ста человек.

Главное, что отличало "Кружок ищущих христианского просвещения" – его строго церковное направление: он принципиально ставил себя внутрь церковной ограды, пользовался покровительством ректора МДА еп. Феодора (Поздеевского) и духовно окормлялся старцами Зосимовой пустыни. На его заседаниях царила подлинно православная атмосфера. Здесь не ставилась задача выработки "нового религиозного сознания", не ставились целью агитация и распространение своих взглядов.

Руководящей для деятелей кружка была мысль, что внешними мерами – реформами, новыми уставами и т. п. – ничего не достичь, если не будет внутреннего изменения человека. А достичь такого внутреннего изменения можно было лишь в ходе совместного соборного продумывания основ православной веры, изучения Писания и Предания. "Кружок" был реализацией проекта духовного сплочения небольшой группы друзей на основе не ученой религиозно-философской деятельности, но интимного духовного общения. Это был проект создания некоей точки кристаллизации, размер коей не имел особого значения. Собственно говоря, не с государственной, но со строго церковной точки зрения размер общины не имеет значения: "где двое или трое собраны во имя мое, там Я посреди них" (Мф. 18, 20) (вопросу о пределах Церкви на земле Новоселов позднее посвятил последнее (20-е) из своих "Писем к друзьям").

Люди, собиравшиеся на новоселовских "четвергах", стремились реализовать хомяковскую идею соборного богопознания. Цель эта постоянно и сознательно "держалась в уме" – какой бы вопрос ни возникал перед членами кружка. В качестве примера можно привести письмо Новоселова Самарину от 20 июня 1911 года; говоря о появившемся в газетах послании архиепископа Антония (ответ баптистам) и о необходимости отклика на него, Новоселов писал: "Вот что было бы хорошо: Вы ведь начали писать мне нечто о сем послании, – продолжите начатое и пришлите, не стесняясь формой изложения, необработанностью и недоговорками. Я прочитал бы написанное Вами и присоединил бы свои соображения, если бы они понадобились; легко мог бы привлечь к этой работе и кое-кого из здешних приятелей, как например о. Павла Флоренского. Затем сии писания препроводили бы Владимиру Александровичу, который отозвался бы вместе с Сергеем Николаевичем. Таким образом, мог бы получиться коллективный (а может быть и "соборный") документ, которым можно было бы воспользоваться в интересах выяснения вопросов, затронутых Антонием. Если Вы знаете, где Павел Борисович, то привлеките и его к этому делу". (Понятие "соборности", которая отнюдь не есть "коллективность", Новоселов подробно разбирает позднее в своих "Письмах к друзьям" – письма 11–15 и особенно 17).

По свидетельству о. Павла Флоренского: "Конечно, московская "церковная дружба" есть лучшее, что есть у нас, и в дружбе это полная coincidentia oppositorum [32]. Все свободны, и все связаны; все по-своему, и все – "как другие"... Весь смысл московского движения в том, что для нас смысл жизни вовсе не в литературном запечатлении своих воззрений, а в непосредственности личных связей... В сущности фамилии "Новоселов", "Флоренский", "Булгаков" и т. д., на этих трудах надписываемые, означают не собственника, а скорее стиль, сорт, вкус работы.

"Новоселов" – это значит работа исполняется в стиле Новоселова, т. е. в стиле "строгого Православия", немного монастырского уклада; "Булгаков" – значит в профессорском стиле, более для внешних, апологетического значения и т. д." [33].

О той не вполне ординарной роли, которую Новоселов играл в "Кружке", хорошо написал В. В. Розанов: "Суть связи этого кружка – личная и нравственная; высшее его качество – не выявляться, не спорить; печататься как можно меньше. Но взамен этого – чаще видеться, общаться; жить некоторою общею жизнью, или – почти общею. Без всяких условий и уговоров они называют почти старейшего между ними, Мих. Ал. Новоселова, "авва Михаил". И хотя некоторые из них неизмеримо превосходят почтенного и милого М. А. Новоселова ученостью и вообще "умными качествами", но, тем не менее, чтут его, "яко отца", за ясный, добрый характер, за чистоту души и намерений и не только выслушивают его, но и почти слушаются его" [34]. О том же свидетельствуют воспоминания дожившего до наших дней члена кружка К. С. Родионова: "Это было чисто православное общество, а М. А. Новоселов был идейным руководителем Православия в Москве" [35].

Ярче всего о церковном характере "Кружка" говорит отношение его участников к молитве. Важные мысли по этому вопросу высказаны Новоселовым в его письме к Самарину от 11 августа 1907 года:
"Что касается "Задач и характера устраиваемых "Кружком" бесед", то я с одним Вашим суждением не совсем согласен. Вы говорите: "ведь общение в молитве во всяком случае есть лишь общение в области чувства", и в конце: "мы все друг друга будем учить и друг у друга учиться, чтобы все более сближаться духовно и достигнуть возможно полного внутреннего единения". Я думаю, что молитвенное общение не есть единение только в области чувства: оно есть единение в духе, т. е. во всецелости нравственного существа. По моему мнению, все духовные силы наши приходят в действие в молитве, и общение, создаваемое на почве общей молитвы, простирается на область не только чувства, но и ума, и воли.

Единомыслие же захватывает не так глубоко, и может ограничиваться только интеллектуальной сферой, не существенной (хотя и имеющей свою цену) в христианстве.

Поэтому, всецело присоединяясь к намеченной Вами задаче – совместно работать над выяснением христианского веросознания в целях "внутреннего единения", я хотел бы подчеркнуть существенное значение молитвы (и благоговейного чтения Писания и творений подвижнических), как средства, ведущего к этой цели.

Я не думаю, что эти мои замечания противоречат Вашим взглядам на задачи нашего Кружка. Не служат ли они скорее дополнением к тому, что выдвинуто на первый план в Вашем рассуждении? При свидании мы, конечно, без труда придем к соглашению".

Еще раз эта тема затрагивается Новоселовым в письме Самарину от 3 августа 1909 года: "Сердечнейшее Вам спасибо за молитвы обо мне. Мы как-то обычно мало придаем значения этой сфере общения и взаимослужения, а между тем что важнее этого, если оно совершается не формально, а по сердечному влечению. Со времени возникновения нашего "кружка" я поминаю членов его, лучше сказать, собратьев своих, в ежедневной молитве. Кроме того, временами о каждом из них молюсь особо, испрашивая ему у Господа той милости, которая по моему рассуждению нужна ему преимущественно. И представьте, дорогой мой, я о Вас молился иногда именно в смысле избавления Вас от скованности чем-то. Чем – я точно сам не отдавал себе отчета, а терялся в догадках. Помоги Вам Господь воспрянуть ко времени "подвига" и телесно, и духовно! Будем продолжать молитву друг о друге".

Столь же глубокая дружба связывает Новоселова и с выдающимся религиозным философом отцом Павлом Флоренским. В архиве последнего хранится около сотни писем Новоселова к нему (в настоящее время они готовятся к публикации). Отношения Михаила Александровича к Флоренскому ярко передает его письмо к Самарину от 18 июня 1912 года – частью шутливое, а частью – очень важное для характеристики облика как отца Павла, так и самого автора письма:
"Кстати сказать, я передал о. Павлу о его явлении Вам во сне, добавив, что Вы редко видите сны, а, увидев, забываете. И советовал ему углубиться философски и мистически в сие необычное явление. О результатах углубления, если таковые будут, сообщу Вам.

Говоря серьезно об о. Павле, могу сообщить, что он удручается диссертацией, которую снабжает теперь массой примечаний (они помещаются в конец книги). Эта работа, по его словам, вредна и в умственном, и в духовном отношениях. Вообще, он настроен пессимистически и скептически к научным занятиям и становится так близок ко мне по обскурантности, что я пугаюсь. Ибо для меня исповедание "научного" обскурантизма и нетрудно, и безвредно, и, полагаю, довольно безгрешно. Ну, а относительно о. Павла дело обстоит совершенно иначе, и когда он серьезно и несколько печально начинает уверять, что я прав, и что он все больше соглашается со мной, мне становится жутко, и я готов возражать ему. Впрочем, тяготит его теперь (и м [ожет] б [ыть], пока) работа научно-богословская; что касается работы над Отцами и вообще дела более религиозного, чем научного, то к этой области он относится с живым интересом".
Дружеские отношения Новоселова к Флоренскому не исключали порой весьма острых споров между ними. "Я помню, что выход книги о. Павла о Хомякове вызвал большое огорчение среди близких к нему людей. М. А. Новоселов сейчас же поехал к нему в Посад и потом рассказывал моему отцу, что он чуть ли не всю ночь с ним спорил и доказывал ему его "римско-магический" уклон. "И вот, – говорил М. А., – в конце концов о. Павел поник головой и согласился и при этом сказал: "я больше не буду заниматься богословием". Эти слова оказались пророческими, хотя он и не вкладывал в них тот смысл, который получился: это был канун 1917 года, когда вскоре закрылась Академия и его работы все больше стали уходить сначала в искусствоведение, а потом в математику и технику" [36]. Но тот же С. И. Фудель свидетельствует, что в критике этой не было ничего недружественного, нелюбовного, а тем более – озлобленного, с чем так часто приходится сталкиваться в наши дни: "Помню, я с отцом были у М. А. Новоселова, в его квартире на углу Обыденского переулка. <...> И вот он, человек очень сердечный и, при этом, любящий о. Павла, работающий с ним вместе по защите имяславия от нападок Синода, вдруг начал высказывать сомнение в церковной ценности его работ. Мне было 17 лет, я молчал, но вдруг волнение буквально толкнуло меня в разговор: "Как вы можете так говорить! О. Павел открыл нам Церковь". Я помню ободряющие глаза моего отца, и – сначала удивление, затем смущенную улыбку и, наконец, явное одобрение и на лице Новоселова: точно он только и ждал этого моего молодого протеста" [37].

Завершая рассказ о дореволюционном периоде жизни Новоселова, следует сказать несколько слов и о его общественно-политической позиции. Конечно, Михаил Александрович был консерватором, монархистом, признавал религиозное значение самодержавия. Но, выступая против церковного модернизма, против попыток "обновить" Церковь без ясного понимания ее сущности, в духе тогдашнего "прогрессивного" либерализма, Новоселов в то же время был непримиримым противником всякой зависимости Церкви от государства и выступал за реформу церковного управления. По свидетельству Бердяева, "у него не было того клерикализма и поклонения авторитету иерархии, которые характерны для правых течений русской эмиграции. Он признавал лишь авторитет старцев, т, е. людей духовных даров и духовного опыта, не связанных с иерархическим чином. Епископов он ни в грош не ставил и рассматривал их как чиновников синодального ведомства, склонившихся перед государством" [38]. И когда в конце 1911 г. разыгралось нашумевшее по всей России дело епископа Гермогена и Илиодора [39], и распространились слухи о возможном рукоположении Григория Распутина, Новоселов выпустил в своем издательстве брошюру "Григорий Распутин и мистическое распутство", где он не только документально изобличает всемогущего "старца" в хлыстовстве, но и резко обвиняет в попустительстве высшую церковную иерархию. "Почему молчат епископы, которым хорошо известна деятельность наглого обманщика и растлителя?.. Где его святейшество, если он по нерадению или малодушеству не блюдет чистоты веры Церкви Божией и попускает развратного хлыста творить дело тьмы под личиной света? [40] Разумеется, эта брошюра была запрещена и конфискована еще в листах в типографии, а за опубликование выдержек из нее газетой "Голос Москвы" на последнюю был наложен большой штраф.

Именно после этой истории, получившей большую огласку из-за запроса в Государственной Думе о законности карательных действий властей, русское общество впервые осознало всю пагубность для России рокового союза трона и лжепророка Распутина [41].

* * *

Приход большевиков к власти знаменовал начало новой эпохи в жизни Русской Православной Церкви – эпохи притеснений, гонений, преследований; власти едва скрывают свою ненависть к "поповщине", воинствующий атеизм становится столь же обязательным для гражданина "страны советов" тестом на лояльность, как антисемитизм в фашистской Германии. Занимающийся историей этого периода Церкви как бы погружается в иное, бесписьменное время: прекращается издание какой бы то ни было религиозной литературы, в том числе газет и журналов; материалы о церковной жизни исчезают и со страниц светской периодики (если не считать дежурную богоборческую хулу "к праздникам" и "просто так" – "в порядке личной инициативы" какого-либо выслуживающегося журналиста).

Разыскания о том или ином церковном иерархе, писателе, историке, богослове, если он не успел умереть до 1917 года и не эмигрировал, ныне зачастую походят на археологические раскопки ("археология по-советски"). Год смерти даже такой крупной фигуры, как отец Павел Флоренский, был установлен совсем недавно; то же следует сказать и о новомученике митрополите Петре Полянском, преемнике святого Патриарха Тихона; остаются по сей день неизвестными годы и обстоятельства смерти многих активных деятелей Собора 1917–1918 гг., и т. д.

Сведения о М. А. Новоселове, дошедшие до нас от той эпохи, крайне скудны. Разумеется, он был одним из тех, кто встал на защиту Церкви в это трудное для нее время. Так, он был членом Временного совета Объединенных приходов города Москвы, и мы встречаемого имя ни выпущенном этим Советом в начале февраля 1918 г. воззвании-листовке, призывающей верующих защищать храмы от посягательств богоборной власти. В этом воззвании в частности говорилось:

"Временный Совет объединенных приходов города Москвы, избранный на Общем Собрании представителей приходов 30-го января, в первом своем заседании 31-го января сделал следующее постановление, которое и признано необходимым сообщить всем приходам города Москвы:

1. Избран Председателем Совета А. Д. Самарин, Товарищем Председателя протоиерей С. В. Успенский и протоиерей Н. В. Цветков, секретарями – священник А. А. Полозов и Г. В. Сапожников, казначеем М. Н. Бардыгин. Эти лица, вместе с избранными на том же собрании Г. А. Рачинским, М. Л. Богоявленским, М. А. Новоселовым, Н. Д. Кузнецовым, составляют исполнительное бюро Совета. <...>

4. Просить все приходы в целях оживления приходской жизни и для поддержания того подъема, который создался в связи с крестным ходом 28 января, возможно чаще собирать приходский Совет, а также по возможности и общие приходские собрания для обсуждения всех вопросов, вытекающих для веры и Христовой Церкви в связи с гонением, воздвигнутым против них (Советом Народных Комиссаров и его агентами на местах, в частности надлежит безотлагательно обсудить и установить образ действий прихода на случай покушения со стороны представителей нынешней власти захватить храм, его принадлежности, какое-либо имущество, принадлежащее церкви, или иным образом посягнуть на достояние церкви и прихода.

5. Уведомить все приходы, что Временный Совет признавал бы желательным в случае открытого посягательства на храмы и священные и церковные предметы поступать следующим образом: священник должен объяснить пришедшим представителям нынешней власти, что он не является единоличным распорядителем в церковном имуществе и потому просит дать время созвать приходской Совет. Если это окажется возможным сделать, то приходскому Совету надлежит твердо и определенно указать, что храмы и все имущество церковное есть священное достояние, которое приход ни в каком случае не считает возможным отдать. Если бы представители власти не вняли доводам настоятеля храма или приходского Совета и стали бы проявлять намерение силой осуществить свое требование, надлежало бы тревожным звоном (набатом) созвать прихожан на защиту церкви. При этом Совет считает безусловно недопустимым, чтобы прихожане в этом случае прибегали к силе оружия. Если есть поблизости другие храмы, то желательно войти с ними предварительно в соглашение, чтобы и в них раздался тревожный звон, по которому население окрестных приходов могло бы придти на помощь и своей многочисленностью дать отпор покушению на церковь" [42].

Понятно, что подобные призывы к сопротивлению власти не могли остаться безнаказанными для их авторов. Для Новоселова в частности еще и потому, что он продолжал активно работать на ниве духовного просвещения, предоставив свою квартиру для занятий Богословских курсов, открывшихся весной 1918 г. с благословения Патриарха Тихона. "Курсы ставили целью приблизить православных мирян к сокровищам благодатной жизни Церкви, знакомя их с проявлениями церковного духа по первоисточникам (Слово Божие, жития святых, творения святых отцов, богослужебные книги и т. д.), и подготовить их к деятельному служению Церкви" [43]. На этих курсах, продолжавшихся 2 месяца, Новоселов преподавал и сам (святые отцы, их жизнь и писания). Такие же курсы предполагалось открыть и в январе 1919 года, при этом за Новоселовым были закреплены такие темы: церковно-исторические очерки (христианские мученики); церковные чинопоследования как выражение всеобъемлющей и богодейственной любви Церкви к своим чадам, а также эпизодический курс "Вера и Церковь" (1. Ангелы и демоны в жизни мира и человека по учению Слова Божия, свв. Отцов, житий и церковных чинопоследований; 2. Имя Божие; 3. Крест; 4. Первохристианство и антихристианство; 5. Во свете ветхозаветного и новозаветного пророчества; 6. От Толстого к Церкви)" [44]. Неизвестно, был ли приведен в исполнение этот план; ясно во всяком случае, что многое из того, что было подготовлено Михаилом Александровичем для занятий на курсах, было затем использовано им в "Письмах к друзьям".

Эта непрекращающаяся активность Новоселова неизбежно должна была привлечь к нему внимание органов ГПУ, и потому не вызывает удивления, что следующее строго документированное свидетельство о нем, относящееся к 1912 году, мы находим уже в архивах этого учреждения, медленно и нехотя начинающих ныне приоткрываться для исследователей. После ареста в мае Патриарха Тихона и захвата церковного управления обновленческим ВЦУ (Красницкий, Введенский и др.) Митрополит Ярославский Агафангел, назначенный Святейшим Патриархом Тихоном своим Заместителем, но вследствие чинимых властями преград не имевший возможности вступить в отправление возложенного на него служения, обратился 5 (18) июня к архипастырям и всем чадам Православной Русской Церкви с Посланием, где объявил деяния обновленцев незаконными и призвал верующих не оказывать им никакой поддержки. Вскоре после этого в церковных кругах Москвы стало распространяться еще более резкое воззвание, озаглавленное "Братское предостережение чадам истинной Церкви Христовой". После изложения фактической стороны дела воззвание завершается энергичным выводом:
"<...> 5. Поэтому "хранитель благочестия" (говоря языком Послания Восточных Патриархов) – православный народ должен решительно отвергнуть узурпаторов церковной власти, не вступая с ними в общение и не допуская молитвенного возглашения их имен в храмах. 6. Те православные иереи и миряне, которые будут поддерживать церковное общение с самочинной раскольничьей иерархией, тем самым являются вместе с нею извергнутыми из тела церковного, т. е. отлучившими себя от Христа" [45].

Воззвание было отпечатано типографским способом в виде листовок и подписано: "Братство ревнителей Православия. Издание друзей истины". Вне всякого сомнения Новоселов принадлежал к таким "ревнителям", и властям отнюдь не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться о причастности Новоселова к его составлению.
О том, как разворачивались дальнейшие события, мы узнаем из хранящейся в архиве КГБ тонкой папке с "Делом" М. А. Новоселова. Дело это – как бы мгновенный "срез" эпохи, забытая фотография, затерявшаяся и обнаруженная спустя 70 лет. Оно невелико, всего 10 листов. Папка с надписью "ВЧК, Архивно-следственное Дело № 30819 (Р25733)" открывается ордером на обыск в принадлежавшей Новоселову квартире (дом № 1 по Обыденскому переулку) и на его арест по результатам обыска. Ордер от 11 июля 1922 г. был подписан самим Генрихом Ягодой, в то время – заместителем председателя ГПУ. По обыкновению чекисты нагрянули в ночь на 12 июля, но увы – предполагаемого арестанта дома не оказалось, обыск пришлось проводить в его отсутствие. Помимо непременного управдома, понятых и А. И. Новгородцева (брата знаменитого философа права), с давних пор проживавшего на одной квартире с Новоселовым, присутствовал еще один человек, говоря языком протокола – "гражданин В. Тернавцев". Историку русской религиозной мысли хорошо известно это имя: он был одним из членов-учредителей Петербургских "Религиозно-философских Собраний" – первого опыта встречи Церкви и интеллигенции для свободного обсуждения вопросов веры и культуры.

По своему образованию (С. — Петербургская Духовная академия) и роду деятельности (чиновник Синода) Тернавцев принадлежал к церковным кругам, был богословом-эрудитом. Но артистичностью своей натуры, пламенностью темперамента (он был итальянцем по матери), своими мессианскими убеждениями и даром рассказчика и оратора Тернавцев был хорошо известен и в литературных салонах. Поэтому в то время он был едва ли не единственным человеком, способным на понятном как для мира Церкви, так и для мира светской культуры языке сформулировать "великую задачу" – восстановления единства между этими двумя мирами. И когда 29 ноября 1901 г. под председательством ректора Духовной Академии еп. Ямбургского Сергия (Страгородского), одного из самых образованных иерархов того времени, будущего Патриарха, состоялось первое заседание, именно В. А. Тернавцев сделал на нем доклад, задавший тон всех последующих дискуссий, который так и назывался: "Русская Церковь пред великой задачей". Критикуя церковных деятелей за апатию и пассивность в социальных вопросах перед лицом стремительно надвигающихся общественных потрясений, а интеллигенцию – за ее революционную ограниченность, не позволяющую осознать религиозную основу любви к свободе и других общественных добродетелей, Тернавцев горячо призвал к примирению обе доселе противоборствующие стороны. Его доклад был проникнут болью за состояние русской Церкви, во многом утратившей свое прежнее влияние на жизнь общества. В качестве главной причины такого положения дел Тернавцев назвал отсутствие у Церкви положительного религиозно-социального идеала, ее "небрежение о земном". "Для всего христианства, – заявил он, – наступает пора не только словом в учении, но и делом показать, что в Церкви заключается не один лишь загробный идеал. Наступает время открыть сокровенную в христианстве правду о земле, – учение и проповедь о христианском государстве. Религиозное призвание светской власти, общественное во Христе спасение, – вот о чем свидетельствовать теперь наступает время" [46].

"Христианского государства" не получилось; вопреки горячим надеждам и пламенным призывам Валентина Александровича настали совсем иные времена, и выброшенный революционным вихрем из Петербурга сначала в Крым, он не пожелал или не смог эмигрировать и оказался в Москве, где временно проживал на квартире Новоселова. И вот теперь он давал показания чекистам, объясняя, что хозяин уехал 6 июля в Оптину Пустынь, где пробудет до 23 июля. Была произведена выемка переписки Новоселова, изъяты вырезки из газет, фотографии, а также такие недопустимые для новой России вещи, как орден Станислава с лентой [47] и две пары офицерских погон. Но при обыске было найдено и кое-что пострашнее – пишущая машинка Ремингтона. Она принадлежала Тернавцеву, привезшему ее из Крыма без соответствующего удостоверения, поскольку, по его объяснениям, "на основании декрета Совнаркома от 17 октября 1921 г. пишущие машинки никаким реквизициям и конфискациям не подлежат". Но декрет декретом, а жизнь – жизнью; машинку у В. А. правда не отобрали, но ему пришлось потратить немало сил, доказывая ГПУ, что она нужна ему для научной работы; эти доказательства, в том числе справки от двух учреждений – "Музея Игрушки" и "Российского Библиографического института" (что Тернавцев выполняет на своей машинке нужную для них работу) занимают в Деле Новоселова 4 листа из 10.

Из изъятой у Новоселова корреспонденции в Деле находим совсем немногое: видимо, Михаил Александрович хорошо подготовился к приходу нежданных гостей. Наиболее интересное – небольшое письмо-записка от художника М. В. Нестерова.

"С Праздником поздравляю Вас, дорогой Михаил Александрович! Каково-то Вы его встретили?

Сегодня вечером у нас будет И. А. И-нь – если Вы не устанете за день – прошу Вас после всенощной – откушать к нам чаю.

О том же прошу и Валентина Александровича.
Ек. Петровна шлет свой привет.

Искренне любящий Вас
М. Нестеров.
18 июня 1922.

Р. S. Посылаю к Вам рисунок. Прошу извинить за разбитое стекло".

18 июня (по новому стилю) в 1922 году пришлось на 2-ю Неделю по Пятидесятнице, когда Русская Православная Церковь отмечала восстановленное на недавнем Поместном Соборе древнее празднование памяти Всех святых, в земле Российской просиявших. И словно свет давно умершей звезды доносит до нас эта записка чрез долгую, мрачную, глухую большевистскую ночь мерцающие огоньки лампады и негромкие голоса разговаривающих за чашкой чая православных русских людей, деятелей культуры, представителей подлинной церковной интеллигенции: церковного издателя и публициста Михаила Александровича Новоселова, религиозного мыслителя Валентина Александровича Тернавцева, выдающегося религиозного живописца Михаила Васильевича Нестерова и замечательного русского философа Ивана Александровича Ильина, которому до ареста и высылки из страны оставалось всего два месяца...

По-видимому, после этого обыска Новоселов уже никогда не возвращался в свою обыденскую квартиру, перейдя, таким образом, на "нелегальное положение". Подтверждением этому служит еще один документ, хранящийся в Деле. Он датирован 12-м октября 1922 г. и представляет собой донос некоего "сексота" по фамилии Кутепов, сообщавшего "органам", что "разыскиваемый (по делу Агафонильских воззваний [так в оригинале: имеется в виду упомянутое выше воззвание митрополита Агафангела. – Е. П.]) Мих. Ник. [так в оригинале.– Е. П.] Новоселов несколько дней назад был на своей родине Вышнем Волочке и бывал там у неких Волковых".
Последние два листа Дела являют его эпилог. Добраться до скрывающегося Новоселова чекисты пока что не могли, меж тем с зависшим в неопределенном положении расследованием нужно было что-то делать (вероятно, и тогда уже у них существовала отчетность по проценту раскрываемости" и всякая "незавершенка" раздражала начальство). Во всяком случае, лист 9 Дела представляет собой

"ЗАКЛЮЧЕНИЕ
по делу № 15188 гр. Новоселова Мих. Ал., обвиняемого в антисоветской деятельности. По регистрации ГПУ не проходил. Находится на свободе.

26 февраля 1923 г. я, сотрудник 6-го отд. СОГПУ Ивлиев, рассмотрев вышеупомянутое дело за № 15188, нашел, что 11 июля 22 г. у гр. Новоселова был произведен обыск по подозрению его в антисоветской деятельности, причем при обыске ничего компрометирующего обнаружено не было кроме ордена Станислава, который при обыске был отобран и представлен в ГПУ, а посему полагал бы дело следствием прекратить и сдать в Архив, отобранный орден возвратить.

Примечание: Орден сдан в Комендатуру ГПУ квит. № 9880.
Сотр. 6 Отд. СОГПУ: Н. Ивлиев
1 марта 1923 г."
На этом документе стоят резолюции "Согласен" и подписи Е. Тучкова, ведавшего церковными делами в ГПУ и И. Уншлихта, в то время секретарь Коллегии ВЧК-ОГПУ.
Наконец, последний 10-й лист Дела – выписка из протокола судебного заседания Коллегии ГПУ от 19 марта, на котором было постановлено дело прекратить и сдать в архив. Так завершилось первое прямое столкновение Новоселова со всесильным государством, после которого начался новый этап его жизни. Формально его дело было прекращено, но, надо полагать, к тому времени Михаил Александрович уже хорошо знал основной принцип большевистской юриспруденции: был бы человек, а дело найдется. Никоим образом нельзя было доверять гуманности власти; куда благоразумнее было затеряться на бескрайних просторах еще помнящей Бога России.

Е. С. Полищук

[1] См.: Полн. собр. соч. (юбилейное изд.): В 90 тт. М. — Л., 1928—58 (Т. 63, № 554; Т. 64, № № 42, 113, 419; Т. 65, № 45; Т. 66, № № 42, 507).
[2] Письма М. А. Новоселова к Л. Н. Толстому // Минувшее (Исторический альманах). Вып. 15. М. — СПб., 1994. С. 371—423.
[3] Никифоров Л. П. Воспоминания о Л. Н. Толстом // Л. Н. Толстой. Юбилейный сборник. М., 1929. С. 220.
[4] Скороходов В. Из воспоминаний старого общинника // Ежемесячный журнал. 1914. № 11. С. 82.
[5] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 65. С. 144 (письмо М. А. Шмидт от 9 августа 1890 г.).
[6] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 66. С. 42 (письмо той же М. А. Шмидт, сентябрь 1891).
[7] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 68. С. 133-134 (письмо к одному из общинников А. Н. Каневскому).
[8] Минувшее. Вып. 15. М. — СПб., 1994. С. 397.
[9] Там же. С. 404.
[10] Там же. С. 410.
[11] Глубоко и остроумно осветил эту однобокость Вл. С. Соловьев в своих "Трех разговорах" (прим. М. Новоселова).
[12] Новоселов М. А. Забытый путь опытного Богопознания. Вышний-Волочек, 1902. С. 58-59.
[13] Бердяев Н. А. Самопознание. Париж, 1949. С. 200.
[14] Флоренский П. А. Собр. соч.: В 2-х тт. Т. 2. М., 1990. С. 133. В своих воспоминаниях С. Н. Дурылин передает рассказ Новоселова о еще более резком антихристианском выпаде Толстого: "Однажды — еще в 80-х годах, еще при толстовстве Аввы — он сидел с Толстым и кем-то еще, и перебирали великих основателей религии — обычное толстовское поминанье: Будда, Конфуций, Лао-Си, Сократ и т. д. и т. д. — кто-то сказал, что вот, мол, хорошо было бы увидеть их живых, и спросил у Толстого: кого бы он желал увидеть из них. Толстой назвал кого-то, но, к удивлению Аввы, не Христа. Авва спросил тогда:
– А Христа разве Вы не желали бы увидеть, Лев Николаевич?
Л. Н. отвечал резко и твердо:
– Ну уж нет. Признаюсь, не желал бы с ним встретиться. Пренеприятный был господин.
Сказанное было так неожиданно и жутко, что все замолчали с неловкостью. Слова Л. Н. Авва запомнил точно, именно потому, что они резко, ножом, навсегда резанули его по сердцу". (Дурылин С. Н. В своем углу. М., 1991. С. 210-211).
[15] Новоселов М. А. Открытое письмо графу Л. Н. Толстому по поводу его ответа на постановление Святейшего Синода, Вышний-Волочек, 1902. С. 11, 6.
[16] Новоселов М. А Забытый путь... С. 34.
[17] Письма В. А. Кожевникова В. В. Розанову // Вестник РХД. 1984. № 143; С. 94.
[18] Новоселов М. А. Забытый путь... С. 69.
[19] А. Ф. Разные пути // Таврический церковно-общественный вестник. 1909. № 8. С. 347-353.
[20] Из академической жизни. 1. Избрание новых почетных членов МДА // Богословский вестник. 1912. № 12. С. 865.
[21] См.: Фудель С. И. У стен Церкви: Материалы и воспоминания // Надежда. Христианское чтение. Вып. 2. 1979. С. 281.
[22] Игумен Андроник. Священник Павел Флоренский — профессор Московской Духовной Академии // Богословские Труды. Юбилейный сборник Московской Духовной Академии. М., 1986. С. 240. Следует отметить однако, что в архивах Собора (ГАРФ, бывший ЦГАОР, ф. 3431) мы не нашли никаких следов участия Новоселова в работе этого отдела.
[23] С. Ф. Шарапов писал в своем обращении: "Пусть десяток, один только десяток выдающихся прихожан придет к своему священнику и попросит (а в случае несогласия потребует) в ближайшее же воскресенье созвать после обедни приходское собрание. В минуту опасности для Родины это желание более, чем законно", и т. д. (Русское дело. 1905. № 5).
[24] Русское дело. 1905. № 6. С. 7.
[25] Русское дело. 1905. Особое приложение к № 11.
[26] Эти ответы были затем опубликованы в книге: Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. Т. 1-3. СПб., 1906.
[27] Русское дело. 1905. № 17. С. 7.
[28] ОР РГБ, ф. 265, 195/25-26 (30 писем).
[29] Название одной из книг В. В. Розанова.
[30] Ф. И. Уделов (Фудель). Об о. Павле Флоренском. Париж, 1972. С. 19.
[31] В годы Первой мировой войны возник также Иоанно-Богословский кружок, который собирался на той же квартире; его члены в частности должны были с целью поддержки раненых воинов, находящихся на излечении в Москве, водить их по московским святыням.
[32] Совпадение противоположностей (лат).
[33] Приведено в статье: Игумен Андроник (Трубачев). Священник Павел Флоренский — профессор МДА и редактор "Богословского Вестника" (Богословские Труды. Сб. 28. 1987. С. 304).
[34] Петроградский старожил (Розанов В. В.). Бердяев о молодом московском славянофильстве // Московские ведомости. 1916. 17 авг. № 189.
[35] Воспоминания Константина Сергеевича Родионова (1892-1991) // Вестник РХД. 1992. № 164. С. 280.
[36] Ф. И. Уделов (Фудель). Об о. Павле Флоренском. Париж, 1972. С. 84.
[37] Там же. С. 19-20.
[38] Бердяев Н. А. Самопознание. Париж, 1949. С. 200-201.
[39] Удаление из Петербурга епископа Гермогена (зверски убит большевиками в 1918 году) и состоявшего при нем иеромонаха Илиодора в ответ на их попытку воздействовать на Распутина (получить от него обещание оставить царский двор); при этом епископ Гермоген был исключен из состава Синода.
[40] Новоселов М. Григорий Распутин и мистическое распутство. М., 1912. С. 2.
[41] Родзянко М. В. Крушение империи. Киев, 1990. С. 35-38.
[42] За возможность ознакомления с воззванием "Временного Совета объединенных приходов города Москвы", хранящимся в архиве Флоренского, я приношу благодарность его семье.
[43] Сорокин В. и др. Духовное образование в Русской Православной Церкви при Святейшем Патриархе Московском и всея России Тихоне // Христианское чтение. СПб., 1992. № 7. С. 25.
[44] Там же. С. 26.
[45] Цит. по книге: Левитин А., Шавров В. Очерки по истории русской церковной смуты. Т. 1. Kusnacht, 1978. С. 124.
[46] Записки петербургских религиозно-философских собраний (1902-1903). СПб., 1906. С. 21-22.
[47] По-видимому, речь идет об одном из трех орденов (орден св. Станислава 2-й степени), которыми был награжден за службу по ведомству народного просвещения отец Новоселова Александр Григорьевич.
[48] С лета 1922 г., когда ВЦИК издал постановление об обязательной регистрации всех общественных организаций (к которым была отнесена и Церковь) — и до получения этой "регистрации" заместителем патриаршего местоблюстителя митрополитом Сергием летом 1927 года (в связи с его Декларацией о лояльности).
[49] Мистика Церкви. Сергиев Посад, 1914.
[50] Новоселов имеет в виду Декларацию о лояльности митрополита Сергия и его серьезные уступки государственному безбожию.
[51] Центральный архив ФСК, арх. № Н7377; эти сведения сообщены мне иеромонахом Дамаскиным (Орловским), которому я выражаю глубокую признательность.
[52] Польский М. Новые мученики российские. Т. 2. Джорданвилль, 1957. С. 272.
[53] Карташев А. В. На путях к Вселенскому Собору. Париж, 1932. С. 51.
www. krotov. info