«Это процесс - дойти до правды». Интервью с Сергеем Александровичем Шмеманом. Часть 2

- Очень мучительно. Когда он скончался в декабре 1983 года, мы у него нашли эти тетради. О них никто не знал. Он держал эти записи в тайне... Моя мать вообще долго боялась их открыть: «Что я там найду? Почему он их писал тайно?» Наконец, она прочитала.. И мы все обрадовались, начали читать. Я не думаю, что он что-то скрывал. Записи начинаются с таких слов: «Сегодня мне минуло пятьдесят три, и я думал, что я прожил...»[1]. Я думаю, он хотел написать автобиографию: играл с мыслями, потому что они повторяются, описывал свои чувства. Я думаю, что он готовился к какой-то большой работе. Потом пришла болезнь. Моя мать долго немножко побаивалась это печатать: поймут? не поймут? Говорили, что там много сугубо личного, может быть, и не совсем понятного, но наконец напечатали короткую версию по-английски - слишком короткую. А потом Никита Алексеевич Струве начал убеждать мою мать, что нужно напечатать и по-русски, полностью. И это мы в конце концов и сделали. Здесь меня все спрашивают: а полная ли это версия? Полная - в том смысле, что там все мысли, цензуры не было никакой. Но если что-то повторялось слишком часто, мы удаляли. Потому что иногда ну абсолютно та же мысль повторяется. Мы даже позволяли мысли повториться дважды, но не трижды, не четырежды. Так что только повторы вычеркнуты и имена ныне живущих людей - мы поставили инициалы. Ведь мы не знаем, чего отец хотел, особенно когда он критикует людей.

- Возникало много споров как раз в отношении некоторых нелицеприятных моментов, даже клирики спорили между собой, можно ли писать так резко. Священники, конечно, как и все живые люди, внутренне проживают свой путь и свои отношения с миром и людьми. Но стоит ли это публиковать? Ведь это может вызвать и разногласия, и обиды, какие-то болезненные отклики.

- Над всеми этими вопросами мы мучались... Но я - журналист. Я верю в гласность, я верю, что люди поймут. Те, кто захотят понять, - поймут. Те, которые хотят обидеться, - обидятся. Тут уж ничего не поделаешь. Но есть и то, что, может быть, важнее. Когда вышла английская книга, укороченная, - столько священников, и даже не только православных, в Америке, прочли ее. Потом мы читали рецензии в католических, протестантских журналах... Ведь у священников всегда ужасный стыд: как я смею мучаться, сомневаться? И вот вдруг выходит книга, где человек, который был известным богословом и прекрасно проповедовал, - оказывается, он тоже раздражался и имел сомнения, которые, если вы читаете дальше, всегда разрешаются в Литургии, в службе, в Церкви. Всегда. Ничего дальше этого. Доходит до церкви - и все решается. И вдруг они чувствовали: оказывается, я тоже нормальный, и тут не нужно стыдиться. И в России мы с этим много встречались: священники видят силу книги именно в этой искренности. Здесь, может, за эти десять лет из священника сделали такую фигуру, которая должна быть «абсолютом», которая все знает, которая не грешит и вообще ничего не делает плохого. Все говорят: «Батюшка меня благословил на то или на это, и он прав, потому что он батюшка». А может быть, батюшка тоже человек, и тоже важно понять, что, может быть, можно с ним дискутировать. Важно понять, что можно задавать существенные вопросы, а не только: «Что мне делать, батюшка?». Можно спросить: "А почему мне это важно сделать? А почему Вы считаете, что так должно быть? А может быть, вот это лучше". Все-таки священник должен тоже суметь объяснить свои мысли и чувства, ведь всё это должно доводить до Главного. Должна быть дискуссия. Взрослые люди, которые приходят в Церковь, не должны думать, что им дана сразу на какой-то тарелке какими-то попами вся правда. Это процесс - дойти до правды. Так что я лично и глубоко убежден, что это правильно.

Да, в «Дневниках» читатели видят человека. Не святого, не какого-то Будду, а настоящего человека, который думал, сомневался, грешил, волновался, но который вдохновляет меня (я сейчас тоже перечитал) именно тем, что все возвращается вот к этому Царству Божиему, которое в Литургии, в Церкви. Всегда, во всех дневниках все к этому возвращается. Так что я считаю, что это было правильно и нужно. И важно.

И то же мы слышим в России, и не только в Москве. В Муроме, например, один игумен по отрывкам из «Дневников» проповеди читает. Для него самое важное там - критика клерикализма. Чтобы Церковь не переходила в такое «ах, какие у вас красивые облачения». А то получается какая-то кооперация. Этого надо избегать.

- Это Вы считаете главной мыслью? Что есть область надмирная, в которой все наши проблемы снимаются?

- Что вообще Церковь по-настоящему - это и есть свобода, радость, Царство Божие, и что вот в этом вся суть, в этой свободе. Надо ее понять и воспринять - почему это свобода. Это твой выбор - к этому прийти, понять, что Церковь - это не правила. Какие-то есть правила, но главное - то, к чему они ведут. Церковь - это не «нельзя» (нельзя джинсы, нельзя так стоять, сяк стоять...) Церковь - это «можно», и это для меня главная мысль.

- Для многих в России Солженицын - важный человек. Солженицын как «пророк в своем отечестве» был и изгоняемым, и возвращаемым, и жив и доныне. И с публикацией дневников открылась еще одна грань его жизни - в связи с жизнью отца Александра. В их отношениях была определенная динамика, которую внешние люди вряд ли могут объяснить.... У самого Солженицына это, кажется, никак не освещено. Отношения между о. Александром и Солженицыным похожи на притяжение и отталкивание. Это сменялось одно другим. Какая-то ниточка была протянута, она натягивалась с разной силой. Как Вам кажется, почему? Сначала у отца Александра такое приятие, потом неприятие, потом примирение какое-то, и так далее...

- Вы знаете, мне кажется, что как Вы это описали, так оно и было. Когда Солженицын приехал в Америку, и до этого, у отца были передачи - каждую неделю на «Радио Свободе», и он много писал о Солженицыне, особенно когда вышел «Один день Ивана Денисовича». Как-то это было восторгом для Запада: оказывается, существует и русская литература, и настоящие люди, что могут и писать опять, и жить опять. Это была такая весна. И так она и развивалась. Так что для всех нас и для него это было очень важно.

Мой отец вообще очень и очень глубоко читал литературу. Знал русскую поэзию наизусть и вообще читал удивительно много. И вот то, что выходило в России, и особенно Солженицын, было для него удивительно важно. А Солженицын в то же время слушал моего отца по радио, и когда выехал, попросил его о встрече, и мой отец бросился в Швейцарию, они там где-то в горах встретились... А потом то, что он и описывает, началось: Солженицын спрятался в Вермонте и оттуда критиковал Америку, которую никогда не видел, не понял. Его приняли, его любили, он мог там в Вермонте посмотреть, как люди живут, зайти в деревню и так далее. Была проволока, он продолжал жить в умственном ГУЛАГе и оттуда читать лекции Америке и всему миру, и в том числе нам. И когда люди к нему приезжали, он ими пользовался. Он как бы жил для какой-то своей цели, которая была связана с какой-то своей, сугубо личной Россией. И все шло на эту цель. То, что мой отец занимался Православием в Америке, что Православие такое может быть, - это его не интересовало. Там написано в дневниках: отец его пригласил в семинарию, показал. Солженицын абсолютно ничем не интересовался. Отец как бы сказал: вот это мое дело. А Солженицын - «Нет, есть только мое, и все должны этим жить». Я просто повторяю, что там более или менее описано. Не было никакой открытости ничему, кроме своей довольно узкой какой-то цели.

Роль, которую Солженицын сыграл, - это осталось, конечно. Отец Александр и все продолжали его и то, что он писал, уважать: все книги были прочитаны, их обсуждали бесконечно, и это никогда не ставилось под сомнение - его роль вообще. Но как люди они разошлись, потому что Солженицын дальше своей миссии и шире своей миссии не видел. Вот и разошлись. Хотя переписывались, мой отец ездил к нему, служил, но было как бы использование... Все, кто до Солженицына дотрагивались, - он в них видел «то, что мне нужно для моей работы», а дальше они для него переставали существовать. А потом Солженицын вернулся в Россию и стал как бы уже историей, не был действующим лицом перестройки...

- На лекциях по русской литературе в Университете нам говорили, что «Архипелаг ГУЛАГ» опубликован был "поздновато". Уже была издана некоторая лагерная литература, и первый «голод» в отношении этой темы был удовлетворен, поэтому «Архипелаг ГУЛАГ», который мог сыграть бОльшую роль, в итоге ее не сыграл.

- В России - может быть. На Западе «Архипелаг ГУЛАГ» сыграл роль огромную. От этого, в общем-то, и пришло понимание того, ЧТО пережила Россия. На Западе это было огромное событие. Для меня подвиг этой книги - именно ее "тон возмущения". На каждой странице - возмущение. Это было очень сильно.

Продолжение следует...

[1] Дословно: «Вчера в поезде (из Wilmington, Del.) думал: пятьдесят второй год, больше четверти века священства и богословия - но что все это значит? Или - как соединить, как самому себе объяснить, к чему все это сводится, clair et distinct1, и возможно ли и нужно ли такое объяснение?» (Понедельник, 29 января 1973)