Воин на защите Руси. К 160-летию Петра Столыпина
К кончине П. А. Столыпина
...Киев. Переждав полчаса, пока семья П.А. Столыпина уединенно молилась около гроба в передней части лаврского собора, задернутой во всю ширину стеклом, я вошел почти вслед за митрополитом Флавианом и в 8 час. 5 мин. вечера возложил венок на гроб убиенного. Надпись на венке: "Петру Аркадьевичу Столыпину от "Нового Времени". Помолясь за усопшего, поцеловал у него руку, простреленную пулею. Рука страшно распухла, сине-багровая. Лицо прекрасно и вполне спокойно, без всякого следа страдания. Бровь - полная мысли. Сложение рта - полное власти. Впервые видя П.А., удивился красоте. Многочисленная семья тут же молилась. Лица грустные, без слез, - нельзя 24 часа плакать. Все впечатление благородное и грустное. Чудно неслось в прекрасном соборе пение митрополичьего хора полных смысла древних славянских молитв. При слушании чувствовалось ярко, на что поднял руку нигилизм, коего террор - естественное отродье...
Киев и киевляне
...Забавно было видеть, как торговцы, торговки, швейцары гостиниц, извозчики, “так прохожие” - в самом деле чувствовали себя виноватыми в смерти Столыпина: “Опростоволосились мы”, “не усмотрели”, “не сберегли”.
- Да как же бы ты, брат Иван, дежурящий в коридоре гостиницы “Националь”, стал “уберегать Столыпина” в театре?! Ты что-то городишь невместное...
- Ну как!.. Он гость был наш... Такая честь, приехали все... А мы не сберегли... проворонили!
Нельзя переубедить. Стоят на своем. Из Петербурга, когда приходили вести о тоске киевлян, мне это казалось выдумкой корреспондентов или неприятным притворством на месте. Но нет: в самом деле тоскуют и чувствуют “срамом своей земли”, “преступлением города”.
- Не как! У нас случилось! Грех города!!
Перед гробом Столыпина
...И в этот вечер, и назавтра утром было одно и то же... К утру лицо Столыпина немного изменилось, - и подалось в той красоте и правильности, в том "живом почти виде", в каком было накануне... Все было как у русских: учебных заведений при выносе не было, у гроба ночью не было же; утром, проезжая в лавру, я видел во множестве гимназистов и гимназисток, с ранцами за спиной, спешивших в гимназии... Когда весь Киев потрясен, взволнован и переживает событие, только одни ученики и ученицы "переживают" разделение растений на односемядольные и двусемядольные или что-нибудь о "сослагательном наклонении". Почему начальства учебных заведений и учебные округа думают, что так важны эти "сослагательные наклонения", что с ними надо спешить и спешить, ежедневно спешить, не поднимая головы над книгою... Церковь была полна парадного и раззолоченного (камергеры) народа, приехавшего из Петербурга. Такой все хороший рост. Некрасивые, но видные лица. Но, мне казалось, все - не "политические", а приватные... которые служили, служили, дослужились вот: но в "позолоту" не пойдут. Частный наш, - житейский интерес, - слишком ясно сказывался. Так как некоторые были чрезмерного роста, то шептались невольно две строки из Лермонтова:
И на челе его высоком
Не отразилось ничего.
Столыпин был один боевою фигурой среди небоевой армады, ему сотрудничавшей и теперь съехавшейся его хоронить. Революция может быть, оттого и выступает так бойко вперед, что не чувствует перед собою воина, героя, а что-то мягкое, рыхлое, вот "кожу", которую можно "золотить через огонь"... Ее даже нельзя назвать сейчас храброю: она была бы таковою, если бы боролась с Екатериною и в екатерининские времена, если бы боролась между 1825 и 1855 годами. А теперь...
Меня поразило, что ни накануне, ни теперь никто не поставил ни одной восковой свечи. Очевидно, - не обычай или не умеют; или до того забыли "храм Божий", что не имеют простого воспоминания о нем, что вот там на богослужении "народ ставит перед иконами свечи". Это особенно странно, когда в церкви было столько "националистов" и "от монархических организаций". Очевидно, все это идет книжно и мозговым, надуманным образом, а не то, что есть выражение протеста непосредственной, народной Руси. Потому что отчего же, иначе, не ставят свечки?
Когда стали подымать гроб, - все двинулось к нему, естественно смотря на гроб, а не под ноги: и под ногами очутилось все то "венечное убранство", которое было ему принесено и привезено. Через полминуты, когда вынесли гроб, - это было что-то ужасное: пальмы и цветы обратились в труху от веников, и ноги прошлись даже по серебряным венкам. Я поднял дубовой серебряный лист, чтобы показать в Петербурге след этого вандальства. С тревогой я стал искать привезенный венок: его совсем не было; не было на том месте, где он был прислонен к катафалку. "Неужели совсем в глубине "под травой" (остатки живых венков)?" К счастью, - какая-то добрая душа отнесла за ночь его и еще немного серебряных же венков на солею, - и прислонила к иконостасу. Ленты, надписи, - все было варварски измято ногами; все, что было около катафалка, т.е. почти все - вся масса. Уцелело лишь то, что впереди гроба и предварительно было пронесено на могилу. Но это была небольшая часть.
Историческая роль Столыпина
Что ценили в Столыпине? Я думаю, не программу, а человека; вот этого "воина", вставшего на защиту, в сущности, Руси. После долгого времени, долгих десятилетий, когда русские "для успехов по службе просили переменить свою фамилию на иностранную" (известная насмешка Ермолова), явился на вершине власти человек, который гордился тем именно, что он русский и хотел соработать с русскими. Это не политическая роль, а скорее культурная.
Все большие дела решаются обстановкою; всякая вещь познается из ее мелочей. Хотя, конечно, никто из русских "в правах" не обделен, но фактически так выходит, что на Руси русскому теснее, чем каждому инородцу или иностранцу; и они не так далеки от "привилегированного" положения турок в Турции, персов в Персии. Не в этих размерах, уже "окончательных", но приближение сюда - есть.
Дело не в голом праве, а в использовании права. Робкая история Руси приучила "своего человека" сторониться, уступать, стушёвываться; свободная история, притом исполненная борьбы, чужих стран, других народностей, приучила тоже "своих людей" не только к крепкому отстаиванию каждой буквы своего "законного права", но и к переступанию и захвату чужого права. Из обычая и истории это перешло наконец в кровь, как из духа нашей истории это тоже перешло в кровь. Вот это-то выше и главнее законов. Везде на Руси производитель - русский, но скупщик - нерусский, и скупщик оставляет русскому производителю 20 проц. стоимости сработанной им работы или выработанного им продукта. Судятся русские, но в 80 проц. его судят и особенно защищают перед судом лица не с русскими именами. Везде русское население представляет собою темную глыбу, барахтающуюся и бессильную в чужих тенетах.
Знаем, что все это вышло "само собою", даже без ясных злоупотреблений; скажем - вышло беспричинно. Но в это "само собою" давно надо было начать вглядываться; и с этою "беспричинностью" как-нибудь разобраться. Ничего нет обыкновеннее, как встретить в России скромного, тихого человека, весь порок которого заключается в отсутствии нахальства и который не находит никакого приложения своим силам, способностям, нередко даже таланту, не говоря о готовности и прилежании. "Все места заняты", "все работы исполняются" людьми, которые умеют хорошо толкаться локтями. Это самое обычное зрелище; это зрелище везде на Руси. Везде русский отталкивается от дела, труда, должности, от заработка, капитала, первенствующего положения и даже от вторых ролей в профессии, производстве, торговле и оставляется на десятых ролях и в одиннадцатом положении. Везде он мало-помалу нисходит к роли "прислуги" и "раба"... незаметно, медленно, "само собою" и, в сущности, беспричинно, но непрерывно и неодолимо. Будущая роль "приказчика" и "на посылках мальчика", в своем же государстве, в своей родной земле, невольно вырисовывается для русских. Когда, в то же время, никто русским не отказывает ни в уме, ни в таланте. Но "все само собою так выходит"...
И вот против этого векового уже направления всех дел встал большой своей и массивной фигурой Столыпин, за спиной которого засветились тысячи надежд, пробудилась тысяча маленьких пока усилий... Поэтому, когда его поразил удар, все почувствовали, что этот удар поразил всю Русь; это вошло не основною частью, но это вошло очень большою частью во впечатление от его гибели. Вся Русь почувствовала, что это ее ударили. Хотя главным образом вспыхнуло чувство не к программе, а к человеку.
На Столыпине не лежало ни одного грязного пятна: вещь страшно редкая и трудная для политического человека. Тихая и застенчивая Русь любила самую фигуру его, самый его образ, духовный и даже, я думаю, физический, как трудолюбивого и чистого провинциального человека, который немного неуклюже и неловко вышел на общерусскую арену и начал "по-провинциальному", по-саратовскому, делать петербургскую работу, всегда запутанную, хитрую и немного нечистоплотную. Так ей "на роду написано", так ее "мамка ушибла". Все было в высшей степени открыто и понятно в его работе; не было "хитрых петель лисицы", которые, может быть, и изумительны по уму, но которых никто не понимает, и в конце концов все в них путаются, кроме самой лисицы. Можно было кой-что укоротить в его делах, кое-что удлинить, одно замедлить, другому, и многому, дать большую быстроту; но Россия сливалась сочувствием с общим направлением его дел - с большим, главным ходом корабля, вне лавирования отдельных дней, в смысле и мотивах которого кто же разберется, кроме лоцмана. Все чувствовали, что это - русский корабль и что идет он прямым русским ходом...
В «Татьянином дне» впервые опубликовано 18 сентябре 2011 года
