Путь зла — это самый короткий путь

С одной стороны, рок-звезда, собирающая многотысячные залы и площади, — он должен по законам жанра призывать к революции и бунту: хриплый голос, харизма, часто жесткая музыка и «хулиганские» тексты способны мобилизовать массы поклонников. Но, с другой стороны, он обращается к многотысячной толпе как будто к другу на питерской кухне за бутылкой крепкого, спокойно и исключительно миролюбиво — «милые мои» — и гордится, что является «сопливым интеллигентом и очкариком».

24 сентября в Москве и 26−го в Санкт-Петербурге Юрий Шевчук  организовал антивоенные концерты «Не стреляй!». Он позвал с собой на сцену и грузинских, и осетинских, и абхазских музыкантов. В студии ДДТ в Питере есть деревянная табличка «1995 г. Вудсток. Здесь стрелял Юрий Шевчук», а желтая пресса до сих пор продолжает ему припоминать, как он набил морду Филиппу Киркорову. На границе рокерской энергетики и христианского смирения происходит какая-то душевная работа, которая оборачивается то кризисом, то новым вдохновением. Хорошие песни и успех ничего сами по себе для Юрия Шевчука не оправдывают. Он был в Афганистане, выступал перед солдатами в Чечне и сейчас приехал из Цхинвала совсем разбитый этой войной. Он с горящими глазами показывает осетинские фотографии: «Это Центроспас — МЧС — вот люди Божьи, всех спасали: и грузин, и осетин. Смотри, какие лица светлые! Они пахали там на износ, сутками не спали, под обстрелами с 8−го числа. Вот это — наша Россия, вот это — наши люди. Я их безмерно обожаю. Никакого зла — одно добро».

— Ты представляешь, рубились — за мир, за мир, за мир. И тут война. Я это воспринял как трагедию, жесточайший удар. Я почувствовал, что мы проиграли. Зло опять восторжествовало, оно добилось этой кровищи.

Православие, самодержавие, народность, Александр III, XIX век: все вокруг враги, единственные союзники России — армия и флот. Да у нашей элиты в башке позапрошлый век! У них-то все хорошо: виллы в Каннах, детки учатся на Западе… А у нас здесь Запад и либеральная демократия ни к чему. Народ должен быть азиатский, темный. Дали ему футбол, дали ему Диму Билана, везде побеждаем, Боженька нас любит, газа и нефти дал — все хорошо. Так легче управлять. И маленькие победоносные войны. Еще лучше!

Неужели вы думаете, что в Осетии наши начали?

Не наши начали. Но наши ничего не сделали, чтобы этой войны не было. Я считаю, что наш политический бомонд виноват тоже. Если бы хотели, был бы шанс за эти 15 лет все разрулить спокойно, путем переговоров. По крайней мере не вести себя как на коммунальной кухне: ты плюнул в мою кастрюлю — я плюну в твою сковородку и съем твои пельмени из холодильника. Вот на таком уровне были наши отношения с Грузией, с Украиной и Прибалтикой. Я считаю, что наши политики проиграли. Ведь для чего мы их кормим? Для того чтобы войны не было. А если война начинается, значит, они не справились. Тоска полная.

Но ведь они появляются у руля не случайно. Вы же выступали на 1020−летие Крещения Руси и во Львове, и в Донецке. Вот как львовянам объяснить, что на востоке Украины живут не совки и бандиты, а нормальные люди? И как убедить грузина, что абхазы и осетины действительно существуют и не хотят в Грузию, что это не русские сказки?

Ну, я же не говорю, что виноваты только наши политики. Я думаю вообще обо всей этой тусовке. Посмотри на этого Саркози, на Берлускони, Буш тот же — беспринципные люди. Общий уровень мирового политического бомонда очень низкий.

А как вас все же на митинг к «несогласным» занесло? Я в свое время пригласил для лекций Каспарова и Лимонова — больше не хотелось.

Да, они слишком нервные. Но я гражданин России, а в стране все решают за меня. Посмотри на людей — эта робость и это полное согласие со всем, что делает наша замечательная власть… Я бился за достоинство человека. Потому что мое твердое убеждение: даже самые добрые дела втемную не делаются. Путин с Медведевым, наверное, желают добра России, но втемную — я не верю. Почему не было Медведева на трибуне? Почему мы не увидели масштаб его личности? Почему он в полемике не объяснил народу свою стратегию и тактику, чего они испугались? Или они нас считают за неразумное быдло? Не потому что я с Каспаровым или с Лимоновым. Нет, я пошел сам. Как Юрий Шевчук. И еще обидно за город: разрушаются памятники мировой культуры невежественными бюрократами вкупе с агрессивными строительными компаниями. И я не считаю, что неправильно сделал. Нужно бороться за свои права.

Но с патриотизмом же не так все просто. Без него же нельзя. Иначе вообще все будут говорить: пора валить из страны! Не будет никаких устоев и моральных ограничений.

Многие люди не понимают, что есть разница между властью, режимом в стране и самим народом. Многие политические деятели выдают свои личные интересы за национальные. На Украине мы проехали 30 городов с группой «Братья Карамазовы» — мирили Россию с Украиной. И где кто-нибудь сказал что-то плохое про Россию? Собиралось по 50 тысяч народу. Единственный момент был — нас не пустили в Ивано-Франковск: местный мэр, очень такой проющенковский, очень не любит москалей. Когда мы ехали туда, видели ночью передачу, где два бандеровца рассказывали, что едет агент КГБ Юрий Шевчук вместе с Андреем Кураевым, чтобы их землю отобрать. На концерте мы сказали: ребята, тут ночью два чудака по телевизору трындели… Да у нас в России этой земли!.. А народу мало. Так что приезжайте, пожалуйста, сейте, пашите, стройтесь! Смеялись. Все квасные патриоты похожи друг на друга — что украинские, что русские, что грузинские, что прибалтийские. Это один низкий уровень, на котором они пытаются свернуть мозги нашим народам. И америкосы — там таких тоже хватает.

Я бы их всех собрал в одном поле, раздал бы им «калаши», всякое оружие, кроме ядерного, — и пусть выясняют отношения! Получилось бы отличное реалити-шоу, лучше всего на каком-нибудь отдаленном острове. И нормальные люди смотрели бы, как они дерутся. А нас пусть оставят в покое.

Я рассуждаю глобально — здесь нельзя по-коммуналь­ному: вот такой-то сосед плохой. Чтобы увидеть земной шарик, нужно быть немного космонавтом, видеть все с высоты. Как Христос сказал, нет ни эллина, ни иудея. Добро и зло есть, но ни эллина, ни иудея нет. А у нас очень много людей, которые не видят времени и эпохи — «лицом к лицу лица не увидать».

Цхинвал, август 2008 г. «И когда кто-нибудь вспоминал о войне…»

Как все-таки у вас получается «рубиться за мир»? Многие тысячи людей на концертах — и вдруг все становятся за мир. Я тоже разговаривал с фанатичными национально озабоченными людьми по разные стороны границ — они на словах все за мир, но только если соседей переучить, переделать. Вот, мол, пусть там, в Абхазии, народ поймет, что никаких абхазов не существует и языка такого нет… А когда тебе нужно переделывать соседа, то следующий шаг — война.

Они все ошибаются. С нами вот ездила по Украине и западноукраинская группа — они пели только по-украински. Была русскоязычная киевская команда «Братья Карамазовы». И ДДТ. Мы специально перевели один наш куплет на украинский — из уважения к этому языку, мы бились за то, что это все наши родные языки. Не нужно никого переучивать — необходимо любить и уважать культуру друг друга.

Есть масса стран, где два или больше государственных языка, ничего страшного в этом нет. Зачем рубить по живому, зачем народ баламутить? Мне кажется, сейчас главная проб­лема — не рвать все, даже когда люди действительно заблуждаются. Нельзя их вытаскивать на агрессию. Главное — миролюбие, спокойствие, аккуратность. С национальными проблемами нужно очень бережно.

В 91−м мне позвонили и сказали: Юлианыч, надо спеть гимн Советского Союза в стиле диско. Мол, гимн рухнул, СССР уже нет — можно постебаться. Я отказался. Потому что увидел в этом глумление — есть же бабушки, дедушки, для них в том времени много святого. Вот мы сейчас споем гимн в стиле диско, покакаем, пописаем. Здорово будет? Нет, не здорово. Куда этих людей девать? Мы же им в душу наплюем. Зачем так по-варварски? Я им сказал: что вы ведете себя так же, как те, с кем вы боретесь? Вот так и проиграли демократию наши радикальные либералы. Нельзя по людям ходить. Человечнее, тоньше, интеллигентнее нужно.

Историк Алексей Миллер как-то сказал, что учебник истории не должен призывать ни к убийству, ни к самоубийству. Но в этом-то и проблема: если сказать, что вся наша история — это ужас, читателя потянет либо в петлю, либо на преступления. Раз все равно нет ничего святого. А если сказать, что мы самые лучшие — захочется всех переучивать, а в тех, кто переучиваться не захочет, стрелять…

Мне кажется, в исторической памяти не должно быть горячего чувства. Должна быть память, но память разумная. Чувства оставим художникам и поэтам. А герои и злодеи есть у всех народов. И между татарами были войны — а я наполовину татарин. Я веду сейчас передачу на TВ — прочел всего Карамзина, Соловьева, Ключевского. Конечно, у всех историков есть своя точка зрения. У Карамзина государственная: каждый монарх — молодец. У Соловьева немного иначе. Мы сейчас себе можем позволить более трезво смотреть, без этих вот жестких акцентов и предвзятости. Вот Миша Леонтьев ненависть к Западу проповедует. На Украине вообще с историей беда. Я ехал с одним таксистом, так он мне доказывал, что Петр I ел на завтрак украинских младенцев. Я с ним чуть не подрался — даже из машины вышел.

Чечня, июнь 2002 г. Военно-полевой концерт

И вам хотелось ему морду набить…

Но я же не стал драться. Вышел и все. Мне даже пришлось заявить, что я лично видел Петра Великого во сне и никого он там не ел.

Но вообще-то от ваших песен не веет «сопливым сверхинтеллигентским пацифизмом» — они заводят, они энергичны, мощны.

Есть, есть — именно сверхинтеллигентский сопливый пацифизм. И я горжусь этим. Когда я был в Цхинвале, я вспомнил, что уже девять раз был на войне. И мои оппоненты бывали на войнах. Но выводы мы сделали разные. Я увидел ужас, кошмар, горе и разложение личности. Первое, что война убивает, — это личность. Любую личность разлагает. А им, видать, война понравилась, раз они за нее голосуют.

А есть все-таки ситуации, когда нужно бить морду?

Есть, конечно, но я за это не стою. Хотя все срываются.

Мир, конечно, меняется, как вы говорите, но у наших политиков есть ощущение, что правила игры все те же. И не без основания. История не кончилась, и «большая игра» по-прежнему ведется очень жестко. Путин же сказал: ну что, мы должны были кровавые сопли вытирать?

Почему они все видят именно так? Они так воспитаны. Путин — человек военный. У меня много друзей среди военных, почти все военные воспитаны так: либо враг, либо друг — третьего не дано. Они иначе не могут. Многие не замечают полутонов. Поэтому военным нельзя в политику. Дров наломают.

Но ведь это против нас начали войну. Что тут можно было сделать?

Откуда вы знаете? Объективной информации у нас с вами нет, так же как нет и рая на земле…

Да, мне один знакомый батюшка говорил, что грех верить в то, что может быть рай на земле.

Грех, не грех… Глупость. Грех, может быть, потому что, если верить в рай на земле, в результате получается ГУЛАГ. У меня есть стихотворение:

Коммунизм подошел, как весенние талые воды,
Старики на сносях ждут волхвов в шалаше у разлива.
Я смотрю в их глаза, не познавшие сути свободы,
Этот вечный закат у воды — мало смысла, но очень красиво.
На разливе бетон голосит соловьем откровений.
Те, кто жаждет добра для других, утешают их позже расстрелом.
Написать бы еще горсть лирических стихотворений,
А потом выйти в поле в исподнем, отчаянно белом.
Пусть я буду последним убитым на этой гражданской,
Что за секс, когда пень на колоду, сестра на сестру, брат на брата!
Ночью деда Сосфена зарыли в тайге, на промзоне у Канска,
И сейчас нас не слышат и тащат к добру, без вины виноватых.

Санкт-Петербург, сентябрь 2008 г. Юрий Шевчук в «чайной» студии ДДТ читает стихи Блока

Наше правительство считает, что мы становимся на ноги и что это мешает США — что мы не пляшем под дудку Запада. Есть такая позиция. Но что, они там все звери, а мы здесь все хорошие, так что ли? У нас все свободы, народ живет замечательно? Что, все так просто спят и видят, чтобы уничтожить Россию?

С точки зрения обычного человека такие геополитические рассуждения кажутся абсурдными. Но в истории именно «большая игра», абсурдная с точки зрения частной жизни человека, в XX веке привела к двум мировым войнам и миллионам погибших. И было бы ошибкой считать, что эта историческая линия закончена и, если мы будем хорошими и мирными, нас не тронут.

Хорошим и мирным не мешает иметь силы для того, чтобы дать сдачи, если на нас действительно нападут. Я бывал в Америке и с разными людьми разговаривал. Одно из главных противоречий между нами и Западом состоит в том, что США построены на протестантской идее: между человеком и Богом нет никакого института. Есть человек и Господь, есть прямые отношения между ними. Отсюда и индивидуализм, и свободы. В основе нашей культуры — Византийская империя, православная церковь, иерархия, вертикаль и соборность.

Я — человек православный, я нашу церковь люблю. Но кроме личной веры у нас важен и институт церкви, дисциплина. В Америке есть зашоренность в восприятии России, они не понимают нашего внутреннего тысячелетнего менталитета, этой иерархичности нашей церкви и власти. Они не понимают сути нашей цивилизации. Как и мы не понимаем сути западной цивилизации.

Антагонизм возникает от незнания истории друг друга, от плохого понимания ценностей, которым служим.

Я вижу здесь наиболее глубокие духовные корни наших противоречий. Если бы Россия приняла западные ценности, проблем бы не было. Но их нельзя осознать только внешне. А как принять их внутренне? Нырнуть в американскую духовность? На это мы не способны, у нас есть своя.

Просто потеряли бы всякую…

Все! Национальную самоидентификацию. Без традиций нация может просто разрушиться. Мы в 90−е пытались пробовать — помните, как миссионеры сюда хлынули. Но это не может произойти: нельзя переделать исторический духовный строй целой огромной культуры. А американцы со своей стороны верят в незыблемость и абсолютную истину своего политического и духовного строя. Отсюда — кто не с ними, тот против них.

Но с другой стороны, я не люблю разговоры про «суверенную демократию». В любой духовной основе понятие свободы одно: либо ты в клетке, либо на свободе. Мне бы хотелось в условиях нашей культуры все-таки создать независимые суды, парламент, самоуправление и немного направить традицию в сторону свободы личности. Это обязательно нужно сделать, это очень сложно, но нужно. Иначе своими вертикалями и своими «упал-отжался» мы будем весь мир пугать до Страшного Суда.

А на мутной воде в пене непонимания как раз и начинаются локальные войны, которые заканчиваются мировыми. И мы, вся наша группа, всей душой против этого. И я понимаю, что могу делать — например, иногда заниматься народной дипломатией. На Украине мы тоже много спорили. Они у меня спрашивают: «Почему вы говорите, что Россия любит Украину? Мы вот читаем интернет — там все нас ненавидят». Я им говорю: «Милые мои, в интернете пишут всего 1000 онанистов, которые в глаза никому ничего не посмеют сказать, а у нас 150 миллионов человек в стране».

Надо понимать, что нас разъединяет, но главное — верить в то, что нас объединяет. А объединяет разные культуры тоже очень многое: мы все хотим мира, мы все хотим любви. Я другого ничего предложить не могу. Отсюда концерты на Украине, отсюда концерты антивоенные «Не стреляй!» — с нами выступят и грузинские, и осетинские, и украинские музыканты.

Ведь когда будешь подыхать, спросишь себя: а что я, что вы сделали ради того, чтобы люди остались людьми? Что-то ведь надо делать! Самое страшное в горячих точках — когда ты не понимаешь, откуда все это и зачем. Это самое страшное. Было бы больше понимания — страха стало бы меньше, и, возможно, удалось бы избежать войн.

Санкт-Петербург, сентябрь 2008 г. «Он там, где мы хоронили дождь, Он — солнце, тонущее в реке…»

Про то, что объединяет, про рок-н-ролл…

На той же Украине везде русский рок. И все нормально.

В какой момент отношение ученичества к классикам мирового рока, к тем же Дорзам, Цеппелинам, Битлам поменялось? Когда вы обнаружили, что делаете музыку мирового качества?

До сих пор этого нет. Честно скажу, никакого понимания, что мы на каком-то уровне, у нас нет.

А кто-нибудь у нас есть такого уровня?

Не знаю, кто у нас себя Битлами считает. Я думаю, такого понимания и у Битлов не было. Это все ерунда. Важно движение, а не цель. Поэтому группа «ДДТ» до сих пор жива, до сих пор сыпятся какие-то песни. Мы стараемся работать с разными стилями и формами — всю жизнь себя ищешь, как любой художник, это же интересно. Цель, конечно, поставил: чтобы не стыдно было. Но жизнь — это путь, а цель — это смерть. И бесконечное недовольство, конечно. Любой художник так ответит. Никакого самомнения типа «звезда, на коне». Звезда — это когда лучи мешают в метро заходить.

А мешают?

Хожу пешком — нормально, узнают, «здрасьте-здрасьте» говорят, нормально все.

А ваша аудитория сильно изменилась?

Молодежи много. И это радует. У нас нет какого-то своего выверенного стиля, в котором мы бы замерзли. После авторского акустического альбома у нас сейчас будет совсем «тяжелый» альбом. Нас упрекают в эклектичности, ну Бог с ним — сейчас время эклектичности. Если взять мировую музыку, там настолько много названий и стилей, что это значит, что стилей нет. Сейчас время поиска.

А когда настало это время без стилей, время поисков и шатаний?

Где-то в 90−х.

У нас или везде?

Везде в мире. Время эклектичное, отдающее даже маньеризмом. Был же русский рок, я сравнивал это с эпохой Возрождения — Джотто, Микеланджело, суровые лица, святые стали похожи на людей, морщины, великий слог. И потом все это превратилось в манерных пупсиков Ватто. И сейчас все играют на электрогитарах, но духа рока-то нет, очень много внешнего. Это история искусства переживала много-много раз.

Это значит, сейчас должно наступить что-то новое, возрождение?

Да, конечно.

Георгий Данелия в своих мемуарах признался, что в 90−е перестал понимать, что происходит, поэтому не мог больше снимать кино и стал писать книгу воспоминаний. А у вас как, получается делать рок в эпоху без стиля?

Мы, наверное, так же не понимаем. Но мы активно работаем. Потому что это лучше, чем просто сидеть и не понимать.

Есть у вас какие-то характерные строчки или строфы о каждой из эпох, которые мы прожили за последние лет двадцать?

Сейчас выходит моя книжка «Сольник». У меня, наверное, несколько сотен песен и стихов, но в книжку вошло где-то 120 текстов, за которые не стыдно, которые держит бумага. Ведь многие тексты без музыки вообще не существуют, песня — это очень сложное существо. Некоторые тексты Гребенщикова, которые завораживают в песне, если прочитать их на бумаге — получатся ни про что, даже удивительно. А когда он их поет, эти интонации, паузы добавляют мис­тики, космизма, смысла.

Я сейчас дал интервью о Саше Башлачеве. Один парень пишет о нем книгу. Сашбаш приходил ко мне и говорил: вот у тебя оркестр целый, мне бы тоже группу создать. Я ему: Саша, а куда там барабаны, в такой плотнейший метафорический текст? Барабаны просто убьют его. Он все-таки пытался, но ничего не вышло, конечно, с оркестром. Я ему говорил: твой гениальный текст и гитара — этого достаточно, а соло на саксофоне будет чудовищно. Так же я не люблю романсы на стихи Тарковского или Пушкина — музыка портит текст, как «масло масляное» получается. Сашбаш остался собой. А я много бредил музыкой, и поэтому тесты у меня более легкие — они оставляют пространство для звука. А стихотворение — это совсем другое.

Вот одна из первых наших песен:

И случилось однажды, о чем так мечтал — 
Он в горящую точку планеты попал,
А когда наконец-то вернулся домой,
Он свой старенький тир обходил стороной,
И когда кто-нибудь вспоминал о войне,
Он топил свою совесть в тяжелом вине.
Перед ним, как живой, тот парнишка стоял,
Тот, который его об одном умолял: «Не стреляй!»

Или вот из последних песен:

Наш патриотизм не очень высок,
Он не фужер на банкете,
Не танцор нагишом.
Он не гимны, не марши, не речей песок.
Он наивен, прост и даже смешон…
Он не дубина, не народ, не вождь,
Не чугунный цветок в гранитной руке.
Он там, где мы хоронили дождь,
Он — солнце, тонущее в реке…

Эпохи разные, а в принципе — одно и то же. Чем больше я живу, тем больше я жив. Это — естественный процесс. Ну сколько я еще буду прыгающей стрекозой на сцене? Сейчас мне еще хочется играть, но, может, и расхочется. А жить всегда можно.

А кризисы бывают?

Конечно. Примерно раз в год. Вокруг — туман и серость, ничего не понимаешь, кажется, что исписался, что ты — полное говно и сволочь и пора идти в управдомы. Но если ты кризис переживаешь, не накладываешь на себя руки, то становишься на какую-то другую ступеньку. Как будто переболел: выходишь на улицу — кайф, весенний ветерок, и от свежего воздуха тебя еще немного шатает после болезни, ты слаб, но ты — прозрачен. Ты переболел и видишь мир, как будто ты его окатил водой из проруби. И начинаешь иначе видеть, другие связи и отношения. И по-другому писать начинаешь, чуть тоньше, чуть выше. Что такое поэзия? Это повышение языка, как сказал классик. Болезни и кризисы очень мучительны, но необходимы. Я сейчас переживаю не меньше, чем раньше, когда накатывает, но уже понимаю, что выход будет.

Выход из кризиса — это благодать? Что-то, что само происходит, или у вас есть какой-то свой способ?

Благодать, конечно. В моем случае — всегда песня. Какая-то строчка. «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Слово на каком-то другом уровне, пара аккордов, их необычное сочетание…

Меня всегда еще интересовала «тайна команды». Почему Битлы вместе круче, чем когда все они по отдельности? Как возникает группа? Она делается или возникает сама? Как работать над песней вместе?

По-разному. Иногда так, иногда эдак. Про тайну творчества столько написано, что никто ничего не понимает. Некоторые говорят, что это от Бога, и, лежа на диване, ждут, некоторые пашут с утра до ночи, похожи на графоманов. И в группе у нас все по-разному. Обычно так: мы репетируем, работаем над какой-то песней и обязательно заходим в тупик. Мне все вообще перестает нравиться, кажется, что идея и песня убиты. Но потом возникает какое-то коллективное сверхусилие. Или кто-то что-то скажет, или к кому-то из нас придет идея — или мне, или Косте Шумайлову, или Ванечке, или дяде Мише. И по-другому поворачивается, и все получилось. Но надо пахать. Пока ты свои мозги не вычистишь, все приемы не переберешь, не покрутишь песню — не придет тот вариант, в котором соляной столб вдруг оживет.

А что произошло с сообществом питерского рока?

Рок-движения сейчас нет. Раньше существовало братство, было замечательно. Когда получали предложение от властей, например, мы с Костей Кинчевым всегда перезванивались, формировали общее мнение. Было единодушие — «Рок против террора», например. А сейчас всех разбросало, каждый идет своей дорогой. Я в этом ничего плохого не вижу. Мы были вместе, как Костя пел, но, правда, Цой добавил: «Не знали в каком». Но вместе, да. Это место нам нравилось, и мы друг другу нравились. Сейчас время индивидуалистов. БГ — в Тибете, Кинчев — в православии, Гарик Сукачев — в кабаке. Мы все индивидуальности. И правильно сказал Фазиль Искандер: «Крепкие объединения бывают только у большой сволочи». Наверняка наступит эпоха, когда наши детки и внуки объединятся в каком-то новом прорыве. И начнется
расцвет искусства, и все будет хорошо.

А вы ведь еще в кино снимаетесь. У нас там, кажется, что-то хорошее начало происходить?

Вот мне очень понравился фильм Сокурова о Чечне — «Александра», где Галина Вишневская играет главную роль: очень тонко и очень хорошо, нет обвинения, есть понимание трагедии. Очень настоящее. Мы с сыном смотрели, и нам обоим понравилось — сошлись два поколения. Гораздо лучше фильмов про гламурных спецназовцев. Или вот «Питер FM» — очень милое кино. «Остров»…

Но возрождение кино и национального самосознания вроде началось давно, с «Брата-2».

Ну, в нем мы отказались участвовать — там должна была быть наша музыка. Но когда я узнал, что Балабанов хочет, чтобы я пел «Не стреляй!», а главный герой должен был убивать злодеев, я чего-то отказался. Ну, немножко перебор.

Мне показалось, совсем не грубо в целом получилось.

Не грубо, конечно, с иронией. Но Сергей Сельянов со мной до сих пор не разговаривает, назвал меня коммунистом. А я сейчас снимаюсь у Смирнова в фильме «Жила-была одна баба» — про Тамбовское крестьянское восстание в 20−е годы.

Получается?

Не знаю. Но пять дней в седле просидел. Мой-то род из казаков.

Алексей Герман-младший рассказывал нам в интервью, что классные режиссеры его поколения почти не общаются. И предположил, что это поколение напугано опытом отцов. А вот совсем молодые люди — кажется, они другие, ничего не боятся.

Объединение возникает только при сверхзадаче, а когда каждый делает свое дело, сообществ не случается. И я все время задаю себе вопрос: зачем я взял в руки гитару? Неужели только ублажать публику, петь песни, веселые и грустные? В моем возрасте я уже понимаю, что должно быть что-то еще. Поэтому мы делаем иногда концерты мира, «Не стреляй!». Мне сейчас такая сверхзадача необходима, хотя многие считают, что ее не должно быть, что она убивает творчество, свободу, индивидуальное видение. Не знаю, у меня она ничего не убивает. А эта современная молодежь бесстрашная — мне кажется, важно, чтобы она доросла до 40, чтобы ее не убили в локальных войнах, чтобы ее не растерзали морально. И тогда, может быть, начнется совсем другая Россия.

В своих ровесников я не верю, у многих из них мозги заточены на войну и на деньги. А молодежь, хочется верить, будет другая, я надеюсь, что они смогут без войн — потому что в них не будет страха и рабства. Молодежь прагматична, это тоже неплохо. Энергична. А главное — ведь и романтичная тоже. Иначе, чем мы, но романтична.

А как вы думаете, что произошло в начале 90−х? Столько было надежд, столько качественного и нового появилось в музыке, в культуре, а потом все вдруг смыло…

Да, понятно, из самой читающей страны в мире мы превратились в невежественную. Я считаю, что исторически это было неизбежно. Это всегда так бывает во времена кризиса. Когда война, битва за выживание, когда надо спасать семью от голода. Каждого мужика в нашей стране колотило и трясло. Ведь надо было работать, какую-то копейку в семью принести. Когда пушки орут — искусства молчат.

Сейчас, кажется, идет возвращение культуры. Наелись мы уже этих отбросов. Посмотри, сколько сейчас молодых поэтов появилось, в Москве и в Питере — поэтические клубы. Гениальные пацаны и девчонки родились! Они как-то по-другому слова складывают, это же замечательно!

Я тоже — мне не стыдно признаться — купил в 1990 году в «Макдоналдсе» бигмак, съел его и подумал: «Ох как круто! Как вкусно! Как буржуи, суки, живут!» А сейчас я в рот этого не возьму. Надо было наесться этого говна, полиэтилена, целлофана, попсы всякой. Культ внешнего, обертки, все эти акулы шоу-бизнеса, которые навязывают евроремонты в мозгах. Все эти глобальные золотые унитазы, плитка в сортире, вся эта херня — надо было этим переболеть. Это не значит, что мы, россияне, какие-то ущербные. Теперь вот нажрались. И у нас можно купить те же джинсы, что и в Германии, а молодой парень может за 200 долларов поехать в Лондон, побродить в Сохо и послушать, кто как играет, над какой музыкой Европа думает, вернуться сюда и сделать что-то свое. Не то что мы — года через два только отдельные редкие альбомы с Запада до нас доходили. А сейчас молодежь может вариться в мировой культуре, двигаться одновременно с тем, что в ней происходит. И поэтому русская культура может рвануть так, что всем мало не покажется.

Я за эту войну. Я за эти взрывы — не ядерные, а культурные.

Фотографии: Дмитрий Беляков для «РР»; из личного архива Ю.Шевчука

Материал опубликован в журнале "Русский репортер" №36, 2008 и на сайте издания

http://www.rusrep.ru/2008/36/interview_shevchuk/