Александр Аузан: Для того, что требует усилий, всегда нужна вера

СПРАВКА. Александр Александрович Аузан родился 11 июля 1954 года в Норильске. В 1979 году окончил экономический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова. В 1982 г. защитил кандидатскую, в 1991 г. — докторскую диссертацию. В 1983 г. начал преподавать на кафедре политической экономии. Занимал должности ассистента (1983—1987), старшего преподавателя (1987—1989), доцента (1989—1993), профессора кафедры (1993—2002). С 2002 года — заведующий кафедрой прикладной институциональной экономики. В 2012 г. был назначен и. о. декана экономфака, через год избран деканом. Специализируется в области новой институциональной экономической теории.

Фото предоставлено экономическим факультетом МГУ

«Надо помнить о дураках и инвестировать в человеческий капитал»

— Александр Александрович, хотелось бы спросить о злободневном: какова ситуация с экономическим кризисом в России? Когда мы достигнем «дна» и чего ожидать до конца года?

— У многих экспертов неоднозначное отношение к нынешнему кризису. В моем окружении есть много замечательных специалистов (в том числе мой уважаемый однокурсник, министр экономического развития Алексей Улюкаев), которые рассматривают этот кризис как циклический. По их мнению, как только произойдет адаптация производства к низкому уровню цен на нефть, начнется выход из кризиса. Но я считаю, что суть кризиса другая. Дело в кризисе сырьевой модели роста, которая существует очень давно — не 15-25 лет, а с 1960-х годов. Исчерпание модели, в свою очередь, выражается в кризисе инвестиций. Поэтому пока не решен вопрос привлечения инвестиций для роста, непонятно, каким образом будет начинаться восстановление.

Тут могут существовать разные варианты. Пока, я думаю, весь этот и следующий год будет продолжаться спад, потому что правительство планирует выходить из инвестиционного кризиса путем улучшения бизнес-климата. На мой взгляд, из правильного в целом плана мало что получится в условиях нарастающих санкций и военно-политических рисков, связанных с событиями на Украине. Кроме того, надежды возлагаются на вложение государственных денег в экономику, но их мало. Большие деньги есть у населения, но оно не собирается вкладывать их на длительное время под низкие проценты в развитие отечественной промышленности. В итоге пока ситуация выглядит не очень симпатично. Непонятно, каким способом будет решаться инвестиционный кризис.

— К слову об инвестициях: в начале сентября во Владивостоке состоялся Восточный экономический форум, на котором много говорили о потенциале китайских инвестиций в российскую экономику. Не останутся ли эти планы лишь на бумаге?

— Говоря о Китае, нужно учитывать один очень важный фактор: сейчас у нас на глазах начинается новая фаза мирового кризиса. В августе в резонанс пришли падающие биржи Китая и США, двух мировых центров экономической силы. Очевидно, что Китай вошел в очень сложную фазу. Там масса накопленных проблем, к тому же китайская экономика весьма непрозрачная, очень трудно сказать, что там происходит на самом деле. Китай в 2014 году осуществил мировых инвестиций, кажется, на $650 млрд: во-первых, это в 10 раз меньше, чем США, во-вторых, это инвестиции в уже приобретенные предприятия, нередко с китайской рабочей силой. Поэтому я бы считал оптимистичным сценарием, если Китай сможет дать $20 млрд в год инвестиций в Россию. Это никак не замещает те сотни миллиардов долларов, которые нам нужны.

Александр Аузан читает лекцию в МФТИ. Кадр из видео с канала «Роснано»

— В декабре 2014 года вы говорили: «Возможен ли в России рывок? Возможен! И я боюсь, что этот соблазн будет в ближайшее время очень сильным. Он будет сильным, потому что экономика страны ухудшается, впереди не розы нас ожидают, и в этих условиях идея такого рывка может стать популярной». Совсем недавно советник президента Сергей Глазьев представил доклад о выводе российской экономики на «траекторию опережающего развития». Реализуется ли сейчас мобилизационный сценарий и в чём он проявляется?

— Правительство и Центробанк очевидно не хотят реализовывать мобилизационный сценарий. Они хотят реализовывать другой, либеральный инвестиционный сценарий, связанный с увеличением привлекательности инвестклимата. Да, то, что нарисовал Сергей Глазьев, очень похоже на радикальный мобилизационный вариант. Но, во-первых, мне кажется, политическое решение о применении таких жестких мер пока не принято. Во-вторых, давайте посмотрим детально на меры, разработанные Глазьевым: Сергей Юрьевич предлагает запустить несколько триллионов рублей в разного рода кредитные линии под низкий процент. Может ли это иметь стимулирующее значение для экономики? Трудный вопрос. Куда именно будут вливаться эти средства, не будут ли они выведены из страны, не придется ли создавать барьеры, чтобы этому препятствовать? Причем эти же барьеры будут препятствовать входу денег извне.

Еще одним важным аспектом мобилизационного сценария является то, что потребуются последующие масштабные вложения от государства. А откуда деньги возьмутся? Ресурс Фонда национального благосостояния ограничен, бюджет дефицитен. Это означает, что придется повышать налоги. Или что-то делать с частным бизнесом — например, пытаться конфисковать. Тогда можно подкачать ресурсы. Но давайте трезво считать, что возможно, а что невозможно.

В реальности страна сейчас развивается по инерционному сценарию. Пока есть запасные деньги, мы ждем, что вдруг в мире произойдут какие-то события (например, военно-политические: Сирия, ИГИЛ (организация запрещена в России — «ТД»)) и на этом фоне вдруг снова поднимется цена на нефть, опять польются блага полным потоком.

Сейчас мы с коллегами с экономического факультета готовим доклад, который в начале октября будет представлен на Сочинском инвестфоруме (беседа состоялась в сентябре — «ТД»). Наши предложения сводятся к тому, чтобы попытаться в мягкой форме соединить государственные и частные вложения в инфраструктуру. Это позволит привлечь инвестиции в тот сектор, который важен для прорыва, и одновременно увеличить инвестиции в человеческий капитал, о чем дружно говорят все экономисты, но чего до сих пор не происходит.

— Какие именно инфраструктурные проекты вы имеете в виду? Например, давно обсуждается строительство высокоскоростной магистрали Москва-Казань.

— Любые инфраструктурные проекты, включая оптоволоконные линии, очень нужны. В России, как известно, две беды, поэтому любые вложения в дороги правильны. Но одновременно надо всегда помнить о дураках и инвестировать в человеческий капитал. Что касается вложения в транспорт, это вопрос даже не высокоскоростных магистралей. Страна нуждается в полной транспортной реконструкции. Я не такой поэт транспортного освоения России, как экс-глава РЖД, завкафедрой государственной политики факультета политологии МГУ Владимир Якунин с его планами Евро-Азиатского пояса развития, но я уверен, что вложения в инфраструктуру — это правильно.

Александр Аузан читает лекцию в МФТИ. Кадр из видео с канала «Роснано»

— Когда, по вашим прогнозам, может начаться восстановление экономики?

— Давайте вести отсчет от политических циклов. Перед страной стоит серьезный выбор в 2018 году. К 2016 году мы уже практически ничего не успеем сделать, кроме мер по снижению кризисных явлений. А вот в 2017 году правительство, я думаю, будет стараться вывести рост экономики на 5%. Может быть, выведет на этот показатель, может быть, на 2–3%. Для этого с 2016 года должны начаться стимулирующие государственные инвестиции, большой вопрос — в какой форме? К 2017 году они должны дать результаты, а к 2018 — обеспечить осязаемый рост.

— Что конкретно для этого придётся сделать государству?

— У правительства уже был опыт применения антикризисных мер в 2008–2009 годах. Тогда был мировой циклический кризис, и все страны решали, кого конкретно поддерживать: собственника, производителя или потребителя? У нас в первую очередь поддержали собственника, чтобы не было утраты контроля над важными для экономики предприятиями. Это резкое отличие от других стран, потому что там поддерживали либо производителя, либо потребителя. Были ли у нас меры поддержки производителя? Были, вроде программы утилизации машин для автопрома, когда за каждый сданный в утиль автомобиль давали скидку на покупку нового. Мы пошли в основном путем поддержки потребителя за счет накачки заработной платы бюджетников и повышения пенсий. Экономический и политический эффект был очень хороший, но краткосрочный. Что делать сейчас? Мне кажется, что поддержка потребления не сработает, потому что это приведет только к раскрутке инфляции. Этого не хочет ЦБ, полагая, что в целом лечение экономики идет через снижение инфляции.

Нужно ли применять точечные меры поддержки компаний? В кризисной ситуации это нормально. Но нужно понять, каких целей мы хотим достигнуть за счет господдержки: либо решения локальных задач в рамках кризисной ситуации, либо подъема экономики в целом. У нас государство традиционно пытается поддерживать «национальных чемпионов», но от подобной практики уже давно отошли и Китай, и Европа. Там промышленная политика строится на поддержке конкурентных высокотехнологичных секторов, при этом в основном она осуществляется децентрализовано, через региональные бюджеты. Я считаю, что нам нужна такая же промполитика стимулирования роста. Очень желательно, чтобы она строилась на принципах справедливой конкуренции и господдержка не была выдачей денег конкретным лицам и компаниям.

«Факультет стал местом "общения разных"»

Александр Аузан читает лекцию в МФТИ. Кадр из видео с канала «Роснано»

— Давайте поговорим о вещах менее глобальных, о жизни факультета, который вы возглавляете. Что вы изменили, заняв кресло декана?

— Самое главное, что изменилось – это настроение. Перед моим назначением на пост и. о. декана ректор МГУ Виктор Антонович Садовничий сказал, что мне достается большой и очень непростой факультет. Я ответил, что наш факультет гораздо лучше, чем кажется. «Тогда ваша задача в том, чтобы убедить в этом других», — сказал ректор.

Выделю основные проекты, которые мы запустили. Во-первых, это создание так называемой «Первой группы» (группы повышенной академической нагрузки), в рамках которой мы сделали элитные программы для наиболее сильных студентов. Их в основном выпускала наша экономико-математическая школа при факультете. Этим детям часто было скучно на первом курсе, им фактически нечему было учиться. Проект «Первая группа» уже третий год подряд позволяет нам набрать блестящих людей. Началась конкуренция преподавателей за работу с «первой группой». Мы вышли на реформу учебных планов.

В итоге ученый совет утвердил новые планы, которые, по моему мнению, были революцией. Теперь обязательных учебных курсов у нас намного меньше, чем кафедр. Кроме того, мы ясно определились с тем, какие именно учебные курсы нам нужны, и поняли, что далеко не под все у нас есть готовые преподаватели. Поэтому у нас появилась и «первая группа» подготовки преподавателей, сформированная за счет наших выпускников, у которых есть опыт работы в лучших университетах мира.

Во-вторых, в прошлом году мы начали проект «Макс», ориентированный на подготовку управленцев. Дело в том, что мы единственный экономический факультет в стране, где экономика и менеджмент не разделены. Для нас было очень важно доказать людям, которые изучают управление, что на факультете они не «вторые», а «другие первые». В проект «Макс» люди отбираются по итогам аттестации в начале года, причем экономистам в нем участвовать запрещено. Это нечто вроде той шляпы в Хогвартсе, которая распределяет людей по факультетам. А дальше начинается игра, соревнование. В итоге мы доказываем управленцам, что они нужны и факультету, и экономике в целом.

— А как развивается научная деятельность?

— Мы начали поднимать науку, причем довольно круто. Например, за три года мы в двенадцать раз подняли доходы от научных исследований. Кроме того, на факультете стали появляться громкие исследования и звучные имена. У нас действует международная лаборатория во главе со Шломо Вебером — выпускником мехмата МГУ, профессором, у которого есть опыт университетов Израиля, США и Канады. Вместе с ним и известным режиссером и мыслителем Андреем Кончаловским мы сейчас проектируем новый межфакультетский курс. В этом же курсе примет участие еще один известный человек, Сергей Капков, который возглавил на нашем факультете новый Центр исследования экономики культуры, городского развития и креативных индустрий. У нас существует большое количество других центров — например, Центр исследования экономической политики Олега Буклемишева и Андрея Клепача, Центр исследований налоговой политики Кирилла Никитина, Лаборатория прикладного отраслевого анализа Ларисы Лапидус.

Отмечу еще одно важное направление работы — это университетские магистерские программы. Например, в прошлом году мы запустили вместе с биофаком программу «Менеджмент биотехнологий», с психологами в этом году начали программу «Когнитивная экономика». Это мостики между факультетами, университетскими курсами, науками.

Сейчас главный фокус нашего поиска — это междисциплинарность экономического факультета. Нам нужно было найти ресурс против наших уважаемых конкурентов — Высшей школы экономики, Российской академии народного хозяйства и государственной службы (РАНХиГС), Финансового университета. И мы его нашли: люди, работающие в МГУ, занимаются полным спектром исследований, здесь существуют большие возможности для кооперации.

И, наконец, отмечу еще одно новое качество экономфака: факультет стал популярным местом для «общения разных» — людей с разными точками зрения. У нас проходят круглые столы Росимущества, Военно-промышленной комиссии РФ, Минэкономразвития. И это замечательно, потому что нет более удобной площадки для «разговора разных», чем МГУ.

Александр Аузан читает лекцию в МФТИ. Кадр из видео с канала «Роснано»

— Какие новшества ожидают факультет в этом году?

— Нам нужно реализовать учебный план, который мы в марте приняли на ученом совете. Мы должны показать правительству и научному сообществу набор новых исследовательских центров, которые у нас появились. Кроме того, нам предстоит большая статусная работа над экономическими стратегиями до 2030-го и 2035-го годов, где роль МГУ будет уже не вспомогательной, а весомой. В общем, этот год для нас станет годом науки и активного развития наших факультетских исследований. Кстати, это большой шанс для аспирантов и студентов, потому что «молодые мозги» нам очень нужны.

— Следующий вопрос как раз касается «молодых мозгов», точнее их утечки. Вы работаете на экономическом факультете больше тридцати лет. В том числе это были годы, когда факультет переживал не лучшие времена. Что вас удерживало — ведь наверняка было много предложений о работе, в том числе за границей?

— Я сейчас, наверно, скажу странную вещь. В правительство меня звали работать два раза, а работать за рубеж особо не звали. То есть, конечно, приглашали читать лекции — в Беркли, Вашингтон, Берлин. Но прямого предложения в духе «бросьте этот ваш МГУ и приезжайте» не было. Может, у меня на лице написано, что я МГУ не оставлю. Поэтому мой личный пример в этом смысле не очень правильный.

Если же говорить в целом об «утечке мозгов», то нужно разграничить разные эпохи и причины. Например, в 1990-е годы люди уезжали, потому что вообще негде было работать, но некоторые из них потом вернулись. Скажем, наш выпускник Андрей Арофикин, который уехал в начале 1990-х, работал в западных банках, а потом стал членом правления Сбербанка. Сейчас он, в том числе, занимается инновационным бизнесом и является гуру одной нашей магистерской программы.

Второй случай, когда люди уезжали, потому что за рубежом были интересные предложения — PhD-программы, преподавание в вузах. Можно ли это считать безвозвратным отъездом? За последние три года мы очень многих людей «оттуда» включили в университетские дела. Например, Олег Ицхоки, один из наших самых талантливых выпускников (он входит в число наиболее ярких молодых экономистов мира и преподает в Принстонском университете), плотно работает с нами и является научным руководителем нашей «Первой группы». Отъезды не означают окончательного разрыва со страной.

— Если к вам придет выпускник экономического факультета, активно занимающийся наукой, с вопросом: «Зачем мне оставаться в России?», — что вы ему ответите?

— Оставаться или нет в России — это однозначно выбор каждого человека. Но я всегда говорю своим выпускникам, что в другой стране вы никогда не достигнете таких возможностей и высот, которых можете достигнуть здесь. Просто потому, что даже в самой приспособленной для людей извне стране — США — плоды будет пожинать следующее поколение, перед ним откроются все двери. А тем, кто только переехал туда, одни дорожки открыты, а другие — нет. Приведу пример: у нас есть семинар с магистрами, где мы обсуждаем возможности и методы реформ экономической политики. Так вот если человек однозначно собирается уезжать, я говорю ему: «Вам не нужен этот семинар, вас просто не пустят в другой стране заниматься экономическими реформами. Лучше отточите математику и становитесь там преподавателем».

Если же говорить о нравственной стороне эмиграции, то я приведу две формулы, принадлежащие русской литературе. Великий военный русский писатель Виктор Некрасов, увидев поперек Крещатика транспарант с надписью «Поднимем еще выше роль женщины в социалистическом сельском хозяйстве», сказал: «Лучше умереть от тоски по родине, чем от злобы на родных просторах». А Владимир Высоцкий говорил: «Не волнуйтесь — я не уехал, и не надейтесь — я не уеду». И то, и другое верно. Каждый сам для себя выбирает, по какой максиме он будет жить.

«Когда вера есть — есть и результат»

Александр Аузан читает лекцию в МФТИ. Кадр из видео с канала «Роснано»

— Некоторые экономисты полагают, что нормальную экономику нельзя построить без веры в Бога. Насколько, по вашему мнению, вера важна в развитии страны?

— Этот вопрос касается не только религии. Если мы говорим о развитии цивилизации, то есть вещи, которые могут происходить самотеком. Например, овладение мобильным телефоном: этот навык не требует веры. Но есть вещи, которые требуют усилий и преодоления — для них всегда нужна вера.

Поведенческая экономика выделяет восемь систематических ошибок, которые совершает почти каждый человек. Одна из них состоит в том, что долгосрочные и краткосрочные решения не совпадают. Люди знают, как делать, чтобы добиться результатов в долгосрочной перспективе, но в краткосрочной поступают прямо противоположным образом. Именно вера снимает это противоречие. Ведь вы должны найти в себе какую-то силу, чтобы научиться терпеть, отказаться от соблазнов потратить деньги сегодня, получить сиюминутный результат.

Причём эта вера может генерироваться разными вещами, не только религией. Какое-то время таким источником у нас в стране были идеи коммунизма. Почему научные «шарашки» давали результаты, при том, что креативный труд по всем параметрам не может быть принудительным? Да потому, что там кроме всего прочего была идеология. Как только она выдохлась, стало ясно, что тюрьма любого размера не даст творческих результатов. А когда вера есть — есть и результат. Может ли религия играть такую роль? Может. Нынешняя малазийская культура, например, вплетает образы ислама в самые неожиданные технологические и передовые вещи.

— Есть расхожая точка зрения, что православные страны в Европе – это страны с наименее развитой экономикой. Однако вы, говоря о том, что тормозит рост, отмечали: «Дело… не в догматике и религиозных постулатах… Дело в интерпретации ценностей – труда, богатства, свободы, долгого взгляда». Насколько важную роль в экономическом развитии сыграл религиозный «культурный код»?

— Давайте разграничим два вопроса. Один вопрос в том, воздействует ли культура на экономику. Конечно, да, и очень сильно. Теперь другой вопрос: связана ли культура с религией? И да, и нет. Потому что религия — более сложное явление: это и организационные институты, и связка с государственным институтом власти. И частично, конечно, религия — это система ценностей. В этом смысле она органическая часть культуры, воздействующая на экономику.

Есть ли прямое воздействие верований, религиозной догматики на экономическую жизнь? Я не уверен. Потому что у нас есть возможность сравнить близкие религии. Значительная часть мира покрыта авраамическими религиями — это все виды христианства, ислам и иудаизм. Авраамические религии имеют общие ценностные корни Ветхого завета. Но они дают разные результаты и в социальной, и в экономической жизни, причем динамика этого воздействия сильно меняется. Например, сейчас некоторые мусульманские страны находятся в активном модернизационном процессе. Будет ли он успешным, я не знаю, но та же Малайзия развивается очень хорошо.

То же самое касается и православия. Кроме церковных и религиозных факторов есть масса других, которые могли повлиять на динамику развития стран с православной культурой. С одной стороны, очевидна корреляция между тем, что в стране есть православие, и не очень хорошими результатами экономического развития. Но с другой стороны, бывают случаи ложной корреляции, когда мы имеем воздействие других факторов.

Единственное, что я мог бы сказать наверняка — это то, что изменение социальной философии религии дает сильные результаты. Правда, будем честны, лет через 20-30. Существует яркий опыт католицизма второй половины XX века, где произошло сохранение религиозной догматики при изменении интерпретации социальных ценностей. Например, считать ли нищету зазорной или священной? Считать ли труд проклятием или долгом человека и благословением Божьим? Считать ли богатство неприличным или, наоборот, результатом труда и усилий? Все это, на мой взгляд, вопросы не религиозные. Религии лишь дают им определенную трактовку, но от их трактовки зависит экономическое поведение людей и результаты экономики.

Кстати, в истории православия мы тоже найдем очень много разных трактовок этих вопросов. Поэтому всегда есть возможность для Церкви и общины определиться с тем, что они считают социально правильным. У католиков такой переход произошел, он дал результаты. Нужно ли делать такой переход в православии? Это открытый вопрос. Потому что повторяю, помимо религии на экономическое развитие воздействуют и другие факторы. Но фактор отношения к ценностям очень важен. В него, например, упираются ответы на вопросы: надо ли восстановить общинность, «Домострой» и так далее? Если ответ положителен, тогда не говорите об экономическом прогрессе — скажите, что мы развиваемся в другой плоскости. Есть и такие страны — патриархальные. Они явно не мировые лидеры, но такое решение тоже существует.

Александр Аузан читает лекцию в МФТИ. Кадр из видео с канала «Роснано»

— Вы привели в пример Малайзию как исламскую страну, которая динамично развивается. А есть ли примеры устойчивого роста экономики в православной стране?

— Прежде всего у нас в России были такие периоды. Например, достаточно быстрый экономический рост последней трети XIX века. Россия тогда была вполне православной страной. Есть специальные исследования по староверческим общинам — они давали очень хорошие экономические результаты в конце XVIII века, в первой половине XIX века. Там экономика строилась на доверии, возможности беззалоговых кредитов, репутационной поддержки. По существу это было нечто похожее на то, что давал протестантизм в веберовском варианте. Экономически староверческие общины вырастали на сознании общности и солидарности.

Мы имели периоды экономического роста, и они прерывались не по причине религиозной принадлежности. А вот одним из факторов роста могли быть общие культурные ценности.

— А согласны ли вы с тем, что причина наших проблем в экономике – это русский характер, менталитет? Какие ценности и поведенческие установки нужно изменить в России, чтобы она перешла из развивающихся стран в развитые?

— О национальном характере можно и нужно говорить, если это не философские спекуляции, а то, что вы можете доказать. Последние лет сорок используются разные методики, которые позволяют мерить социокультурные характеристики, сравнивать нации и регионы между собой. Существуют отличия, которые видны по эти методикам. Насколько можно сказать, что это русский национальный характер? Наука вряд ли может ответить на этот вопрос, потому что для этого стоило бы провести аналогичные исследования по нашим прапращурам, а это вряд ли возможно.

Но мы можем сказать, каковы народы в своем поведении сейчас и чем они отличаются. В России есть сильные стороны, которые, например, позволяют реализовывать разного рода авральные мероприятия, мобилизоваться. Есть установки на креативность, которые противоположны следованию стандарту: мы готовы находить новые решения даже там, где велосипед давно изобретен. Это и хорошо, и плохо. Как и авральность, которая позволяет что-то взять штурмом, а потом передохнуть пару-тройку месяцев. Поэтому мне кажется, что эти вещи должны использоваться и как данность, чтобы двигаться в ближайшие годы, и как некое изменяемое поле, потому что все нации меняются. Я говорю студентам: посмотрите на фотографии одного и того же человека в паспорте — это один и тот же человек, но он сильно меняется, при этом сохраняя идентичность. То же самое с нацией.

Поэтому что стоило бы менять? Если мы хотим быть значимыми в таких направлениях, как инновационная экономика, то нас губит желание избежать неопределенности. Мы боимся рисков, мы предпочитаем status quo, опасаемся, что за дверью окажется что-нибудь страшноватое. Еще один фактор — недоговороспособность и высокая дистанция власти, представление о том, что мы не можем повлиять на власть и все делается без нас. Все это вместе образует тупик. Если мы хотим инновационного развития, тогда нужно разъять этот замок. Например, поднять договороспособность. Отойти от принципа «я с этим человеком на одном поле не сяду» — самого популярного в России девиза.

Это непростые вещи. Заметьте, экономисты дружно говорят о России как о стране человеческого капитала. Сергей Глазьев в своем радикальном плане пишет о резком повышении вложений в него, председатель «Комитета гражданских инициатив» Алексей Кудрин и предприниматель Александр Мамут обсуждают высокую роль человеческого капитала. Я полностью с этим согласен. Конечно, хорошо бы через 15 лет увидеть Россию страной умных людей. Но Россия и сейчас страна умных людей. Умных, но не договороспособных и часто не переносящих друг друга на дух.

Беседовал Егор Попов, корреспондент газеты «Коммерсантъ», специально для «Татьянина дня»

Фото на слайдере предоставлено экономическим факультетом МГУ