Музыкант-фольклорист Сергей Старостин: Мы покорили космос, а простые вещи нам недоступны

ВЕРОНИКА ПОНОМАРЁВА: Большинство здравомыслящих людей осознают, что косоворотка и балалайка — даже не субкультура, а некий симулякр «русского кода». Как ты считаешь, что нужно сделать, чтобы ощутить самоценность русской культуры? На что можно опереться?

СЕРГЕЙ СТАРОСТИН: Нужно, прежде всего, опираться на людей, которые эту культуру исповедуют, любят, понимают ее смыслы и исторические связи, пытаются восстановить порушенную преемственность поколений. И двигаться дальше. Другого выхода я не вижу.

Очевидно, что русская культура — понятие мирового масштаба, вобравшее в себя множество составляющих. Анализируя современную ситуацию, я думаю о традиционной культуре как о фундаменте, на котором выстраивалось само тело культуры. Человек рождается в определенном месте, входит с ним в контакт и с течением времени получает массу разной информации от своих предков, от окружающего мира, пытается взаимодействовать с родным микрокосмосом. В этом тесном взаимодействии человек испокон веку трудился, создавал все необходимое для жизни. Однако само пространство подсказывало, что на одном тяжелом труде не протянешь — ты должен дополнить бытие чем-то, что поможет тебе выстоять, то есть творчеством. Все художественное, что создано людьми, рождено в естественных отношениях человека и природы, человека и малого социума. Сейчас мы будто утратили это гармоничное взаимодействие.

Я бы стал беспросветным пессимистом, если бы не видел у людей самых разных профессий колоссальной тяги к традиционной культуре. Окружающие меня люди, принадлежащие к разным поколениям, доказывают ее жизнеспособность.

Мое знакомство с традиционной культурой произошло давно, еще в пределах собственной семьи, когда я общался с бабушкой, мамой, отцом не только как с родственниками, но и как с носителями некоего культурного ядра. Я, человек советский, не мог дать этому явлению конкретного определения, но чувствовал: все, что я видел и слышал в детстве, — настоящее, поскольку исходит от самых близких людей.

А вокруг официально позиционировалась иная культура — культура «от народа». То есть был какой-то абстрактный народ, у которого существовала какая-то культура, которая предлагалась ему для восприятия и подражания. В общество транслировалась установка: «Народ, у тебя есть вот такая культура — восхищайся и поддерживай ее».

Порождение псевдорусской культуры, конечно, сыграло свою роль. Сегодняшний русский человек находится в растерянности от непонимания себя и своей национальной принадлежности, мы испытываем чувство тотального русского сиротства. Оно связано с тем, что мы по собственной или по чьей-то воле, недогляду, недомыслию несколько поколений назад отказались от предложенного предками культурного наследия — наследия любви. Мы от него дистанцировались, потому что государство, пользуясь монополией на информацию, настоятельно предлагало свою модель народной культуры. Но наследование исконной культуры происходит особым путем — из уст в уста, поэтому мы и называем ее устной культурой. Это то, что передано от моих бабушки, деда, отца, матери и воспринято мной. Вот мое достояние, мое наследие.

ВП: У нас межпоколенческие связи были полностью прерваны или какая-то часть благодатной реки продолжила течь?

СС: Если бы операция с подменой культуры прошла с полной стерильностью, сейчас была бы пустыня. К счастью, этого не случилось. Задача формирования нового советского человека где-то выполнялась хорошо, а где-то не очень, с послаблениями. Естественный путь наследования на протяжении двух поколений был прерван, но не абсолютно и не повсеместно.

ВП: Почему в советскую эпоху власть активно поддерживала малые культуры, а русская культура выполняла роль растворителя? Почему мы не должны были демонстрировать нашу русскость?

СС: Такое положение дел подавалось как жертва, принесенная большим братом ради сохранения малых народов. Прекрасно помню, когда мы проходили через экспедиции: огромное количество человеческих ресурсов, умов направлялось на Дальний Восток и Крайний Север, в Армению, Азербайджан, Сибирь с целью изучения и фиксации малочисленных народов и этносов. Те же азербайджанцы, которые за советское время почти утратили основополагающие музыкальные жанры вроде мугама¹, были вынуждены обращаться в Московскую консерваторию, чтобы с помощью некогда собранных материалов познакомиться с музыкой, исполнявшейся на их территории шестьдесят, семьдесят лет назад.

С одной стороны, такой подход был оправдан, с другой — от русской культуры отвлекались колоссальные ресурсы, хотя и она все-таки фиксировалась. Гуманитарные вузы вывозили студентов в этнографические экспедиции для записи народных песен. В консерваториях и музыкальных училищах проводилась не только фиксация, а еще и изучение собранного материала. Все-таки в то время была здоровая инициатива, благодаря которой нам досталось колоссальное архивное наследство.

ВП: Почему традиционная культура, в том числе и музыка, — не архаика, а современность? В чем ее актуальность?

Группа детей, 1909 г. Фото Сергея Прокудина-Горского

СС: Потому что это наследство создавалось людьми, имеющими связь с мирозданием, остро чувствующими связь с настоящим. Глобально ничего не изменилось: основополагающие потребности человека все те же, что и века назад. Изменилось давление медиапространства. Именно оно пытается погрузить нас в некий искусственный мир, замкнутый на самих себе.

Человек традиционной культуры вставал на землю ногами, иногда босыми, смотрел на небо и определял, что и как будет делать предстоящей весной. Моя бабушка рассказывала, что ее муж Трофим выходил в марте на улицу, смотрел на звезды, а потом говорил: «В этом году мы просо сеять не будем — ничего с ним не получится». Он каким-то образом делал прогноз, подключая многовековой семейный опыт взаимоотношений с космосом и пространством. У современного человека все иначе: для большинства из нас космос — это мультик, картинки компьютерной графики.

ВП: Что говорить о космосе — даже в народном костюме каждая строчка, каждая пуговица несла закодированный смысл. О том, как одежда влияет на человека, наши предки знали больше, чем мы.

СС: Да, мы утрачиваем качественное знание о мире и о природе вещей. Или утратили. Иногда я это слышу даже в прикладном значении, когда участники фольклорного коллектива берут народные песни и наигрыши за образцы, но не могут исполнить их так, как деревенские старики и старухи. Как ни старайся, у нас не получится так, как было в старину, — уровень познания культуры другой, мы не понимаем механизма создания вещей, их появления на свет. Это загадка для нас сегодняшних, постигших цифровой мир, считающих его вершиной развития цивилизации.

Мы покорили космос, но лишь технически, а простые вещи нам недоступны. Как этому помочь? Только углубляться, укореняться в традиционную культуру, цепляясь за каждый еще оставшийся штрих.

ВП: Как объяснить среднестатистическому человеку, влюбленному в глобальный мир и в открытые границы, что важно сохранить именно национальную культуру?

СС: Глобализация — данность сегодняшнего дня: многие говорят на одном — английском — языке, пользуются единой валютой. На самом деле этого хотят не простые люди, а те, кто принимает решения на уровне государств. Мир полон прекрасного своеобразия, но политики жаждут запихнуть его в безликие рамки, им это выгодно. Люди в большинстве своем понимают, что правит либо дух, либо материя, и делают правильный выбор, но элиты не позволяют им неотступно следовать по верному пути.

Носитель любой традиционной культуры ее понимает и может расшифровать, даже если она принадлежит другому народу. Приведу пример. В Москве проходили фольклорно-этнографические концерты, где выступали коллективы со всей России. Глядя на представителей культур, которые географически далеки друг от друга, я понимал, как много между ними общего. Другой пример: однажды по телевизору шел репортаж о трагедии в Африке — оператор выхватил женщину, плачущую над убитым. Меня пронзила мысль: на уровне архаичной формы, художественного высказывания об отношении к погибшему мы абсолютно идентичны — будь то Центральная Африка, Юго-Восточная Азия или Россия. Выражение эмоций на архаичном уровне везде одинаково — две женщины, рязанская или африканская, плачущие по сыну, хорошо бы друг друга поняли, несмотря на принадлежность к разным культурам.

Здесь гораздо больше близости, чем непохожести. В этом как раз и заключается актуальность традиционной культуры. Она дает больший спектр понимания. Мы не распадаемся на части, не позволяем себя разъединить, а, напротив, становимся цельными. Для современного человека при всей открытости мира, при всем обилии информации единственной защитой может быть родовая культура, которая связывает с нашими истоками, идет от корней. Она не абстрактна, не безымянна — она должна носить личностный характер. Когда произносят словосочетание «народная песня», мне это ни о чем не говорит. И совсем другое дело, когда песня пробуждает воспоминания о бабушке, которая мне ее пела, или о других людях, открывших мне эту мелодию. Для меня народная песня не обезличена, она как раз очень личностна.

ВП: Как бы ты охарактеризовал особенности русской культуры, русской песни, русской души? И что русский код может дать мировой цивилизации?

СС: Сложный вопрос. Считаю, что еще не пришло время для того, чтобы дать ему окончательное определение. Я просто знаю, что он есть, и понимаю, что это зерно, посеянное в человеке предыдущими поколениями. Взаимодействие с другими носителями культурного кода происходит по умолчанию: все, что я услышал и увидел, должно во мне сохраниться. Можно ли измерить русский код? Пожалуй, нет — он находится на уровне веры, на уровне чувствований.

ВП: Культура — иммунитет от смертельной болезни, которую несет в себе глобализация с ее псевдолиберальными ценностями. Чтобы этот недуг не сожрал общество и государство, необходимо мощное культурное противостояние. Но русская патриотическая повестка в области высокого искусства терпит затяжную катастрофу.

СС: Действительно, культурная политика оставляет желать лучшего. Налицо почти всеобщая необразованность и непогруженность в настоящую народную культуру как результат того, что в свое время нас перекормили советским народным фастфудом и дали понять, что ничего другого у нас нет. А сейчас говорят: «О какой русской культуре вы ведете речь? Деревни разрушены, никто уже не поет». Но если в этой истории поставить точку, на что тогда станут опираться люди, от которых зависит будущее страны? Во все времена представители высокого искусства жили с оглядкой: а что там происходит у народа? И как правило, находили ответ на поставленный вопрос.

Не бывает культуры самой по себе — она должна иметь почву. Народная культура — невероятная, благодатная почва для выращивания высокой культуры.

Крестьянские девушки. Деревня Топорня. Вологодская губерния, 1909 г. Фото Сергея Прокудина-Горского

ВП: Получается, что исконную, деревенскую культуру поглотила урбанизация. Город — это всегда мультикультурность. Можно ли в городской среде сохранять традицию?

СС: У русской мультикультурности есть своя причина — Православие. Нам присуще понимание того, что «нет ни эллина, ни иудея» и человек человеку — брат.

На протяжении веков Россия прирастала территориями, благодаря чему происходило великое движение русского народа с севера на восток: люди осваивали новые места, приживались, строились, пели песни, водили хороводы, входили в контакт с местными народами, формировали с ними некую общность. Любопытно наблюдать за представителями локальных культурных анклавов: к примеру, в Самаре, Саратове, Пензе прекрасно соседствуют русский и мордовский народы. Ты видишь, как поет русский по соседству с мордвой — и они почти неотличимы друг от друга. Мы хорошо слышим соседей и совсем не прочь примерить услышанное на себя. Исконное умение жить в мультикультурном контексте — одна из черт русского человека.

Я хотел бы узнать и почувствовать, какими были восточные славяне, давшие потомство в виде русских людей. Жаль, что нет возможности заглянуть веков на двенадцать назад. Наверное, на наших предков чем-то походили те, кто относительно недавно, в советское время, жил в деревнях: эти люди, несмотря на советскую ментальность, несли в себе архаическое знание, фундаментальное представление о мире, следовали основам, традициям. В деревне каждый понимал: если ты нарушаешь правила жизни, то ты в принципе исчезаешь, растворяешься — у тебя нет никакой перспективы. Горожане этого понимания лишены. Нужны ли моим детям мои книги, песни, интересен ли я им? Они могут жить, где и как хотят, но кто я для них? Вроде бы простые вопросы, но сегодня они актуальны как никогда.

ВП: Кажется, что время в городах невероятно ускорилось, и городская культура ускоренного времени подавила аутентику. Люди, уставшие от гонки, не понимают, для чего они живут и работают на индустрию времени, но пытаются догнать тот или иной материальный тренд.

СС: Безусловно, у людей, живущих на земле, и у горожан разное ощущение времени. Много ли по-настоящему необходимо человеку? Ему нужен кров, средства на жизнь, семья, дети — и надежда на то, что они станут продолжателями тебя, унаследуют твои идеи, не предадут, не бросят. Если эти условия соблюдены, жизнь гармонизируется, появляется перспектива, вера в будущее. Становится понятно, для чего ты живешь и во что вкладываешь. Такой уклад предопределялся традицией. Могло измениться место, могла выгореть деревня, случалось, что люди переезжали целыми областями — но продолжали жить традиционным укладом.

Я рассчитываю не только на свой век, но и смотрю дальше. За мной те, кто строил этот пьедестал не для того, чтобы я с него спрыгнул и куда-то убежал, — предки накапливали драгоценный багаж, мудрость, знания, обряды, художественные проявления, чтобы передать мне. Получил богатое приданое? Двигайся дальше!

ВП: Получается, что мы это приданое разбазарили, раз массовая культура уничтожила понимание того, что традиция — наша общая ценность? Но в то же время ты говоришь, что смотришь в будущее с надеждой.

СС: Безусловно, мы многое невосполнимо утратили. Но огромная часть культурного наследства сохраняется и становится все более востребованной. На протяжении трех поколений происходит возврат к корням, причем посыл идет не от деревенских, а от городских жителей — тех, чья молодость пришлась на восьмидесятые годы, их детей и даже внуков. Они не пашут землю, не гоняют коров, но приобщаются к художественной части наследия: поют песни, водят хороводы, устраивают вечерки и пытаются показать красоту родной культуры всем желающим, причем не всегда со сцены. Явление интересное, но не представляющее интереса для масс-медиа. Следовательно, человеку, далекому от темы, не так-то просто найти точку входа в среду, где живет фольклор.

Одна из таких точек — YouTube-канал «Век», настоящая современная отдушина: молодые люди, даже не наряжаясь в народные костюмы, в лесу, на дороге, на даче красиво поют замечательные песни, унаследованные от предков. Это дорогого стоит. У роликов миллионные просмотры, а значит, есть надежда, что посеянное зернышко прорастет. Хочется спросить: «Ребята, вы откуда, с какой планеты? Откуда вы эти песни знаете?» Меня пробрало, потому что они докопались до таких глубин, которые я в себе не подозревал.

Количество людей, которые поняли ценность народной культуры, прибывает в геометрической прогрессии. Когда произойдет качественный переход и народная тяга к истокам начнет влиять на тех, кто формирует культурную политику, я не знаю. Но очевидно, что уже сейчас настало время, когда надо пытаться пробивать брешь. Потому что больше не получается воспринимать радио, телевидение, «голубые огоньки» — нынешний медийный контент убивает в человеке все настоящее, все живое.

ВП: Скажи, как человек, окончивший консерваторию, есть ли в России самоценная, конкурентная музыка? Что нужно сделать, чтобы русские люди перестали преклоняться перед западной музыкой?

Сергей Старостин и его супруга Ольга Лапшина дают концерт в храме мученицы Татианы при МГУ. 2012 год

СС: А надо ли конкурировать с миром? Американцы создали прекрасные музыкальные жанры и направления, включая рок-музыку и джаз. Какой смысл с ними соревноваться? Надо идти другой дорогой.

Я много езжу по фестивалям, и однажды мне пришла в голову идея сделать фестиваль тишины. Я объявил бы не минуту, а пятилетие тишины эфирного пространства — просто выключил бы всех вещателей, чтобы люди начали слушать себя и сами запели. Бесконечное давление радиостанций уже невозможно выдерживать — все жизненное пространство в мусорных звуках. Они не дают нам прислушаться к себе. Фестиваль тишины — это не фестиваль безмолвия, а площадка, где проявляются природные звуки, включается природный голос человека, с помощью которого он не разрушает, а созидает.

Если говорить о самоценности нашей музыки, то мне кажется, что сейчас идет накопление музыкального резерва. Пусть не сегодня, но оно обязательно даст достойные плоды. Не нужно списывать со счетов и наше классическое музыкальное наследие — настолько сильное, что его инерция ощущается по сей день.

Слишком мало времени прошло для качественного восстановления после того, как мы планомерно разрушали культуру на протяжении полувека. Думаю, в ближайшее десятилетие нас ждет некий качественный скачок — произойдет ее расцвет.

Золотой век русской культуры впереди. Пусть часть наследия упущена, но часть поймана за хвост, и это колоссальный потенциал и колоссальная сила.

ВП: И ты не воспринимаешь царство пошлости, порождаемое массовой культурой, как смертельную угрозу?

СС: Нет. Битва давно проиграна, но это не конец.

ВП: При этом было бы глупо отрицать, что у нас утрачены критерии красоты. Причина в прерванной традиции?

СС: Во многом отсутствие разграничения того, что красиво, а что нет, действительно связано с утратой традиции. В ней были заложены механизмы понимания того, как должно быть. Но эти механизмы оказались уязвимы: бессмертие состояло в том, что нравственные, духовные, художественные критерии передавались естественным путем до тех пор, пока живы носители традиции. Даже при потере родителей у человека оставались бабушки, дедушки — и связь сохранялась. Традиция потеряла свою эффективность, когда прогресс породил шайтан-машины, которые могут воспроизводить все что угодно, не требуя от человека коммуникации с предками. Мы перестали узнавать и запоминать, полностью положившись на электронные носители. Маленький диск вмещает терабайты музыки — больше, чем память каждого из нас. Но уронишь его — и все, информация исчезла! Цифровая память крайне ненадежна. Маленькая диверсия — и память человечества стерлась. Наследуется только то, что человек может передать из уст в уста.

ВП: В иконописи, в народной культуре есть понятие канона. Хорошо ли постоянно копировать канон? Разве он не теряет свою живую силу?

СС: Абсолютного копирования не бывает. Не было его даже в традиционной культуре, потому что творцы — живые люди, бесконечные струи потока. Мы даем свой отклик и растворяемся в этом потоке, посылаем знак вечности, с которой мы связаны, о том, что живем сегодня. Мы — мостик между прошлым и будущим. Без этого мы превратились бы в копировщиков.

ВП: Как будто есть большой холст, над которым трудились многие поколения живописцев. А сейчас ты вносишь что-то свое, оставляешь часть себя. И этот же холст продолжат потомки.

СС: Именно так. И все наслоения живописи продолжают нести свою энергию, они живы.

¹ Муга́м — основной жанр азербайджанской музыкальной классической традиции. В 2002 году ЮНЕСКО объявило мугам одним из шедевров нематериального культурного наследия человечества.

Название материала дано редакцией «Татьянина дня»

Книги издательства «Никея» можно купить в лавке храма мученицы Татианы (Большая Никитская улица, 1). Студенты МГУ могут получить 10%-ную скидку на литературу духовного содержания, предъявив студенческий билет