Православие в лицах: Олеся Николаева (окончание)

Читайте также:

Православие в лицах: Олеся Николаева

Православие в лицах: Олеся Николаева (продолжение)

«Я недавно перечитывала «Тараса Бульбу», и там есть место, где встречается персонаж атаман Кукубенко. Ляхи его зарубили, а дальше идет такой текст: «И вылетела молодая душа. Подняли ее ангелы под руки и понесли к небесам. Хорошо будет ему там. «Садись, Кукубенко, одесную Меня! — скажет ему Христос». Ну, вот скажите, разве можно так? Что это за дерзновение такое невероятное? Но это совершенно потрясающе! “Садись, Кукубенко, одесную Меня!”». Все хорошее когда-нибудь кончается, и сегодня мы публикуем последнюю часть вечера-встречи с матушкой Олесей Николаевой. О взгляде поэта на православное богослужение, о том, как связаны карнавал и Великий пост, о том, как не превратиться в сектантов — в общем и целом — о современной русской словесности читайте в серии публикаций «Православие в лицах».

— Каким, Вы считаете, должно быть преподавание литературы в православной школе? Наверное, не обязательно в православной школе, но, скажем так, с православных мировоззренческих позиций. И автор записки пишет: «Я столкнулась с мнением в православной среде, что детям не обязательно знать Льва Толстого, Чехова и даже Чуковского, потому что они неправославные, то есть в литературную программу нужно включать только идеологически соответствующих православному мировоззрению писателей». Согласитесь, это не самый редкий подход. Даже в некоторых фундаментальных курсах, связанных с исследованием православного мировоззрения и русской литературы, можно увидеть отчетливо прослеживающийся подобный подход, связанный с некоей идентификацией автора с изображаемыми героями, с такой жесткой идеологической оценкой.

— Я очень рада, что задали этот вопрос. Знаете, я с этим категорически не согласна. Я считаю, что у нас такая потрясающая литература, такое огромное достояние, и даже писатели, которые не исповедовали Православие, все равно в творчестве были пронизаны какими-то православными энергиями. Вообще у меня есть такое убеждение, что все, что художественно, — православно, все, что может быть соотнесено с Евангелием как с неким пратекстом, — православно, поэтому не могу как-то цензурировать. Я вам хочу сказать, что если наводить очень жесткую обскурантскую цензуру и оставлять только поучения и нравоучения, то это как раз и приведет к эффекту Добролюбова и Чернышевского, потому что спровоцирует обратную реакцию. Художественный образ объемен. Напомню вам, что Господь наш не говорил сентенциями, а проповедовал на языке художественных образов, он проповедовал, по сути, на языке искусства, на языке поэзии. Это совершенно поразительно. Он использует в своей проповеди чисто поэтические приемы, риторические фигуры: анафоры, метафоры, метонимии, параллелизмы, повторы, сравнения — это поэтическая речь. «Блаженны» — это же стихотворение, это поэзия! А что такое притча? Язык искусства по преимуществу.

Кроме того, если мы начнем цензурировать, мы так зацензурируемся... Я недавно перечитывала «Тараса Бульбу», и там есть место, где встречается персонаж атаман Кукубенко. Ляхи его зарубили, а дальше идет такой текст: «И вылетела молодая душа. Подняли ее ангелы под руки и понесли к небесам. Хорошо будет ему там. «Садись, Кукубенко, одесную Меня! — скажет ему Христос». Ну, вот скажите, разве можно так? Что это за дерзновение такое невероятное? Но это совершенно потрясающе! «Садись, Кукубенко, одесную Меня!». А если мы начнем цензурировать, что у нас останется? Мы станем как сектанты. Ведь у сектантов нет искусства, нет поэзии, у них все плосконько, назидательно. Сектанта всегда узнаешь.

— Очень конкретный вопрос. Скажите, в чем, на Ваш взгляд, смысл «Идиота» Достоевского.

— …Я очень эту вещь люблю. Мне кажется, у Достоевского была идея создать образ Христа без Его божественности, образ такого совершенного человека, не наделенного божественной личностью, которая была у Христа. Человек этот обречен в нашем падшем мире. В конечном счете, книга о том, что человек сам по себе ничего не может сделать, он даже и уцелеть не может, и психически не может сохраниться без Христа.

— А как Вы относитесь к Чехову?

— У меня есть работа о Чехове «Мучитель наш Чехов», в которой я попыталась для себя кое-что выяснить. Она была напечатана в альманахе «Другие берега», а потом перепечатана в журнале «Виноград». Этот журнал продается в храмах. Единственное, редактор поправил в самом начале одну мою фразу на совершенно противоположную: «Чехов оказывался социально, а главное, ментально близким…» А он поправил: «Чехов не был социально, а главное, ментально близким…» Статья начинается с рассуждения о том, что мне всегда было немножко подозрительно: отношение советской власти к Чехову, потому что советская власть Чехова любила. А советская власть была очень чуткой, Достоевского она не очень-то жаловала. Второе, что меня совершенно потрясло: спросишь у какого-нибудь деятеля культуры (я могу перечислить Михаила Казакова, поэта Юрия Левитанского, Андрея Козырева), что для них является идеалом человека, а в ответ услышишь: чеховский интеллигент. Так отвечали и в советское время многие, и это перекочевало во время нынешнее. Меня это потрясло, потому что я не могла понять, что такое чеховский интеллигент, это кто. Ионыч, может быть? Беликов, человек в футляре? Или это кто-то из персонажей «Палаты №6»? Или это вечный студент-захребетник, приживальщик, который всех обличает, а потом оказывается никчемным нравственным банкротом? А наша школьная традиция постоянно навязывала нам его пустые патетические речи о счастливом будущем человечестве через 200 лет. Какое-то есть заблуждение глубокое насчет Чехова. И вот об этом моя статья. Ее лучше прочитать, чем пересказывать.

Вопрос из аудитории: Я, к сожалению, мало знакома с Вашим творчеством. Единственное, что я прочитала — это роман «Мене, текел, фарес», и он мне очень понравился. Вы там описываете, как отвоевывали монастырь у сектантов. Вы знаете, наш храм тоже «атакуют» сектанты. Может, Вы продолжите свой роман?

— Вы знаете, с романом такая вещь: не ты ищешь какой-то сюжет, а он в тебя проникает, тебя мучает, он не дает спать, он просто заставляет его писать. Если я почувствую такой императив, то я, конечно, напишу продолжение.

— Вернемся к словесности. Как вам кажется, подходит ли к современному литературному процессу, а возможно и к современной общественной жизни, определение «карнавал», со смещением верха, низа и т. д.? Каким образом происходит выход из подобного карнавала, восхождение к христианской художественности?

— Я думаю, был бы очень большой комплимент, если это была бы карнавальная культура, потому что карнавальный элемент вы всегда встретите в хорошем произведении. Интересно происхождение карнавала, не случайно карнавал существует в самой христианской культуре. Есть замечательные книги Бахтина о Рабле и Лихачева «Смех в Древней Руси» — они как раз раскрывают природу карнавала, отмечают, что карнавал существовал внутри католической (на Западе) и православной (у нас) культуры. То есть в определенные дни, когда это проводилось, карнавал не осуждался Церковью, и внутри Церкви создавались пародии на какие-то формы. И Бахтин, и Лихачев доказывают, что пародировалось не содержание, а именно форма. И это было признание за формой ее относительного характера. Например, в «Службе кабаку» или «акафисте кукурузе» пародируется не то, что происходит на богослужении, а сам «формуляр» и то, что происходит вокруг кабака и кукурузы. Давайте вспомним исихастов: исихасты, зная определенные правила молитвы, не должны абсолютизировать эту парадигму, этот, по сути, технический прием (сведение ума в сердце, определенной частоты дыхания), от нее надо «убезмолвиться», иначе это может привести к идолопоклонству: ибо Свят Господь, а не форма поклонения Ему.

Но что наступало после карнавала? Наступал Великий пост. И настоящего карнавала не может быть без Великого Поста. В постмодернистской культуре есть элементы карнавала и игры, но это игра, которая не соотносится никоим образом с бытием, а, наоборот, от бытия уводит в виртуальность. Это игра попахивает бесовским игрищем.

Но настоящая игра сама по себе не несет ничего ужасного, и если это игра образная, если она перекликается с реальностью, она может и воспитывать, и учить, и ориентировать ребенка в социуме. И Господь нам говорит: будьте как дети. А что делают дети, если они нормальные, не ущербные внутренне? Они играют, они смеются, они шутят, они улыбаются. Великие подвижники, святители играли в детстве. Известны даже случаи, когда святители в детстве играли в литургию, крестили. По-моему, святитель Кирилл Александрийский решал вопрос о том, признавать ли такое, совершенное играющим ребенком крещение действительным, и признал.

— Душепопечительный вопрос. Многие мои однокурсники живут так, будто постмодернизм не умер и умирать не собирается, при этом христиан считают идеалистами, пытающимися победить зло с помощью абсолютно неэгоистических акций любви. Потрясающее упорство в отстаивании теории жизни как игры симуляторов и масок, а я расстраиваюсь. Это проходит?

— Я с самого начала сказала, что эти постмодернистские штуки будут еще долго существовать, очень долго. Вы увидите, могут настать такие времена, когда нам будут навязывать правила, чтобы мы сняли с себя кресты во имя политической корректности в отношении агностиков и атеистов. Я просто говорила о главной тенденции, которая есть в литературе. Повторяю, что постмодернизм существует, но он уже вытеснен на какие-то маргинальные позиции и выглядит в своих претензиях жалким. Для литературного течения тридцать лет — это много, понимаете? Представляете, акмеисты или символисты столько же господствовали бы? То же самое и здесь. Но я говорю о том, что появились какие-то более жизнеспособные и духовно здоровые явления в культуре.

— Для ясности. Кого бы Вы назвали поэтами православными?

— Пожалуйста, Олег Чухонцев. Это замечательный православный поэт. Замечательный поэт Юрий Кублановский. Конечно, Светлана Кекова, которая живет в Саратове. Инна Лиснянская, инокиня Наталья, Ольга Седакова. Прекрасный поэт Александр Кушнер. Как сказал Бог пророку Иеремии: «Извлеки драгоценное из ничтожного — и будешь, как уста Мои». Это и есть путь поэзии. Но это и путь православной жизни. И нет между ними противоречия. Вспомним пушкинское «Цель поэзии — не нравоучение, а идеал». А цель православной жизни — Христос. Вот и в поэзии Александра Кушнера происходит это извлечение драгоценного. Сияние радости сквозь сумрак мира. Бытие как блаженство, где любая самая невзрачная мелочь может стать поводом для счастья и ликования. Да ведь и самые удивительные события происходят с нами тогда, когда мы занимаемся обыденным трудом, ведем самую обыденную, смиренную жизнь. И вот тут-то и происходит нечто потрясающее, смиренного человека посещает благодать, совершается чудо. Как Господь явился Моисею? Когда он пас скот своего тестя. И Саул был помазан на царство, когда отец послал его искать заблудших ослиц. Он пошел, ищет, не может их найти, обеспокоен страшно, что эти ослицы пропали. И тут ему говорят, что есть Божий человек Самуил, что можно спросить у него про ослиц. И он пошел погадать к Самуилу. А Самуилу был глас Божий помазать этого человека в цари. Саул пошел за ослицами, а получил царство.

— Можем ли мы что-нибудь противопоставить обнищанию современного языка нашей молодежи?

— Это очень хороший вопрос. И у меня есть на него ответ. В начале 90-х годов, с одной стороны, шло бурное и активное обсуждение вопросов, связанных с переводом богослужения на современный язык, а с другой — страшное оболванивание языка, когда вводились какие-то жаргонизмы, американизмы, конечно, язык вульгаризировался, опошлился, появились борцы за введение ненормативной лексики. У меня тогда учились два студента, два молодых человека, Дмитрий Полищук и Максим Амелин. И меня совершенно поразило то, что они что-то почуяли в воздухе, может быть, это даже нерациональное какое-то понимание, но они вдруг стали писать с церковнославянскими архаизмами. Это было так необычно, свежо, круто, эффектно, выразительно. Когда некоторые священнослужители и миряне жаждали, чтобы все богослужение совершалось по-русски, талантливые молодые люди своей поэтической интуицией прониклись этой красотой и глубиной церковнославянского языка и явили ее в своей светской поэзии. Это получило общественное признание, а Максим Амелин даже удостоился премии «Антибукер», было ему тогда 24 года, совсем юный человек. Конечно, если мы пребываем в лоне церковной культуры, в лоне еще и церковного языка, то мы защищены от всякой пошлости и пустоты.

— Матушка, и вот такой вопрос. Образ Церкви в современной русской словесности. Если сравнивать с началом 90-х годов, то или его вообще не было, или Церковь была странно элементарна или еще более странно ругательна. Было что-то мемуарное, про новомучеников, а в современной художественной словесности Церкви не было. Потом она стала появляться, но с каким-то любопытным гендерным оттенком. У нас все, что написано о церковной жизни, написано женщинами. Вот Вы пишете, Улицкая написала, Валерия Алфеева, Кучерская, конечно, все читали. Во-первых, что бы за этим стояло, что у нас вся церковная литература женская? И во-вторых, не мало ли все-таки Церкви в современной российской словесности? Или это так и должно быть?

— Мне, кстати, понравилось очень «Путешествие на Синай» Валерии Алфеевой. Но я бы не сказала, что о Церкви пишут только женщины. А многочисленные «записки священников»? А чудесное, написанное под псевдонимом неким священнослужителем «Путешествие на Афон»? А те же жизнеописания новомучеников? Это прекрасное чтение, и я полагаю, что книги о новомучениках должны стать нашими настольными книгами: мы еще не осознали, на какой страшной и святой земле мы живем. Кроме того, новомученики очень близки к нам по времени — они были современниками наших родителей или дедушек с бабушками — теоретически, те могли с ними встречаться. И мы можем вчувствоваться в саму атмосферу того времени — она еще не вполне улетучилась, мы можем вглядеться в лица наших соотечественников, всего на несколько десятков лет предваривших нас в этом мире, чтобы многое понять и о России, и о русском человеке, и о себе, и о святости, и о подвиге, и о том контексте, в котором нам выпало жить.

Что касается собственно художественной литературы о Церкви, то сама по себе эта художественная задача сложная. Как написать о священнослужителях и монахах так, чтобы их персонажи были живыми? В какой мере можно позволить в отношении к ним авторскую иронию или шутку? Когда я писала свой роман «Мене, текел фарес», а потом его продолжение (или ответвление) «Ничего страшного», я сталкивалась с этой проблемой. Я даже спрашивала об этом у отца Кирилла (Павлова), он тогда еще не был так болен, как сейчас. И вдруг он мне сказал: пишите так, как вам подсказывает вдохновение. Честно говоря, я от православного старца совершенно не ожидала этого услышать. Но, видимо, ему стала видна та идеологическая перенапряженность и скованность, которые мешали моей христианской свободе, и он ослабил эти сети. И тем не менее всегда существует страх, что ты куда-то улетишь на этой теме или, наоборот, получится очень стереотипно, кондово: не характеры, а картонные фигуры. А что касается женщин, я хочу вам сейчас прорекламировать одну совершенно потрясающую книгу, которая вот-вот выйдет в издательстве Московской Патриархии. Эта книга принадлежит перу монахини Н., она кому-то известна уже по книге «Дерзай, дщерь!». Помните, такая была книга? Сейчас эта монахиня написала книгу о современном монашестве, об идеалах монашества и о некоторых искажениях монашеских правил. Это глубокая, замечательная книга, полная чудесных историй — в том числе и смешных, которые происходили с монахами в прошлом и которые происходят в современных монастырях. Я надеюсь, что она выйдет в ближайшее полугодие, а может быть и раньше. Эту книгу хочется читать вслух, хочется купить и подарить кому-нибудь, хочется задержать у себя гостя и сказать: давай я тебе почитаю. Мне кажется, это высшее признание книги.

— Эту записку я оставил на конец. Прочитайте, пожалуйста, одно из своих любимых стихотворений.

— «Судьба иностранца в России»

Судьба иностранца в России похожа на ключ, только вот
теперь уж никто не отыщет тех славных дверей и ворот,
тех шкафчиков, тех секретеров, тех ларчиков в чудной пыли,
которые с музыкой тайной когда-то открыться могли:
ушли гувернеры, арапы, монголы и немцы,— теперь
из третьего мира арабы то в окна влезают, то в дверь.

…Он вечно — то гость, то захватчик, то друг он, то враг, то истец,
а то и умелый строитель, а то и с товаром купец.
В нем ищут черты лжемессии, Антихриста видят, а он —
то деньги дает под проценты, то рыщет впотьмах, как шпион.

…Четыре мучительных века с тоской мы глядим на Афон,
Максима, ученого грека, мы просим приехать, а он,
пока мы в его переводе читаем Псалтирь по нему,
все едет по русской равнине в тверские пределы, в тюрьму.
Его уже века четыре мы как преподобного чтим —
под вьюгу, под чтенье Псалтири, и сосны бушуют над ним.

…В России судьба иностранца трагична, комична,— она
роскошна, когда не трагична; комична, когда не страшна.
В ней видно Россию далеко, и стынут средь утренней мглы
ампир, рококо и барокко — ее роковые углы.

Но быть иностранцем в России почетно, когда не грешно;
надежно, когда не опасно; печально, когда не смешно.
Он принят по высшему чину, как ангел, сошедший с небес,
и он же — взашеи и в спину крестом изгоняем, как бес.
И то здесь страстями Голгофы окончат над ним самосуд,
то в лучших российских покоях присягу ему принесут.

…В России судьба баснословна, странна, иностранна, чудна,
то праведна, то уголовна, абсурда и смысла полна.

…Небесного поприща странник! Отечество славя свое,
ты тоже — избранник, изгнанник, чернец, иностранец ее!
Всем миром встает на колени великодержавный приют,
когда «На реках Вавилонских…» его домочадцы поют.

— Дорогая матушка Олеся Александровна! Благодарим Вас за этот вечер, который всем нам дал такое радостное ощущение, что «но пасаран», они не пройдут, легче жить после того, как вот так поговоришь, послушаешь. Дай вам Бог сил, здоровья и решимости заниматься дальше российской словесностью в разных ее жанрах и стилях. Всех благодарим за вопросы, за внимание, за ту хорошую атмосферу, которую вы создали своими глазами. Я тоже это видел, было приятно.

Читайте также:
Встреча, посвященная среднему образованию, из цикла «Православие в лицах» состоится в храме мц. Татианы при МГУ 13 марта