Два взгляда на чеховского «Студента»

Владислав Томачинский. Студент — это состояние души

Стремясь убежать от тоски и уныния, студент приходит погреться у костра — «на вдовьи огороды». Печаль и скорбь, неустроенность в этом грустном именовании

Наверное, не будет преувеличением сказать, что рассказ Антона Павловича Чехова «Студент» является одним из ключей ко всему творчеству писателя. Пошлость, бесчеловечность, скука и уныние в окружающем мире — вот преобладающие темы чеховских произведений. Но у него же мы порой находим достижение той цели творчества, о которой говорил Борис Пастернак, — преображение мира. И в «Студенте» это выражено как никогда определенно. Недаром сам Чехов считал этот рассказ наиболее совершенным из им написанных.

Рассказ сделан вполне в чеховском духе: просто и безупречно, без единого лишнего слова. Главный герой называется по имени лишь один раз — в самом начале: «Иван Великопольский, студент духовной академии». В этом имени — колокольня Иван Великий; сказочный Иван-дурак; святитель Иоанн Константинопольский, т. е. Златоуст (недаром почти половина рассказа — вдохновенное повествование главного героя), наконец, необъятные просторы русских полей. Но далее герой везде именуется просто «студентом», вырастая до размеров символа. Это подчеркивается и самим названием рассказа.

«И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета — все эти ужасы были, есть и будут, и от того, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше». Какому студенту не знакомы подобные чувства? Но в рассказе они имеют особенное значение.

Действие рассказа происходит в Великую пятницу, в день распятия Спасителя. Когда девятнадцать веков назад Христос умирал на кресте, солнце померкло, не в силах вынести мучений своего Создателя. Так и в рассказе Чехова состояние природы очень близко ощущениям верующего человека в этот великий и страшный день. «...Некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо»; «этот наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие... самой природе жутко... кругом было пустынно и как-то особенно мрачно...»

Студент повествует — как будто бы о себе, — что Петр, «изнеможенный, замученный тоской и тревогой» следует за Иисусом, а потом трижды отрекается от своего любимого Учителя

Стремясь убежать от тоски и уныния, студент приходит погреться у костра — «на вдовьи огороды». Печаль и скорбь, неустроенность в этом грустном именовании. Да и Церковь, подобно вдове, оплакивает в этот день своего умершего Жениха-Христа.

Студент рассказывает, что «точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр» во дворе первосвященника, когда пытали Христа. Студент повествует — как будто бы о себе, — что Петр, «изнеможенный, замученный тоской и тревогой» следует за Иисусом, а потом трижды отрекается от своего любимого Учителя. «И вышед вон, плакал горько», — как говорит апостол Матфей. Но студент не плачет: он лишь передает хорошо ему известную евангельскую историю — плачут его слушательницы-вдовы: Василиса и Лукерья. Плачут, как жены-мироносицы две тысячи лет назад. И только тогда студент понимает, что события той страшной ночи имеют самое непосредственное отношение и к обеим женщинам, и к нему самому. «"Прошлое, — думал он, — связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого". И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой». Он почувствовал то, чего так не хватает современному миру: смысл истории, «веков связующую нить».

Недаром Чехов называет своего героя «студентом». Только юная сила, духовное студенчество, может с особенной ясностью ощутить всю красоту и величие подлинного призвания человека, только «молодые мехи» могут вместить «молодое вино», веселящее сердце. Настоящий студент — это критичный, но готовый к принятию истины ученик; он может пожертвовать всем ради глубокого знания; он готов терпеть нужду, голод и холод ради высших целей и ценностей. И сам Чехов был верен этому «студенчеству» всю свою жизнь: в честном поиске до самой смерти, в безжалостной самооценке, в нежелании останавливаться на достигнутом...

«Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было похоже, что послезавтра Пасха». Но за Распятием, за Великой пятницей, всегда следует Светлое Воскресение, и в этой серой, однообразной и, казалось бы, беспросветно унылой жизни проступают черты другой, несравненно более прекрасной жизни — вечной.

«...Он думал о том, что правда, и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только двадцать два года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».

Впервые опубликовано в газете «Татьянин день», № 28, 1999 год

Олеся Николаева. Мучитель наш Чехов (отрывок)

А идет Иван Великопольский с охоты, где он слушал дроздов и стрелял вальдшнепов, и покончил с этим, лишь когда стемнело и подул ледяной ветер

...Рассказ, которым пытаются «доказать» православность Чехова, — «Студент». Напомню сюжет: вечером в Страстную пятницу протагонист — Иван Великопольский, студент духовной академии и сын дьячка, возвращаясь вечером домой, останавливается у костра, напомнившем ему о том, как когда-то грелся во дворе первосвященника у такого же огня будущий апостол Петр, и заводит беседу с двумя крестьянками. Он рассказывает об отречении Петра, предсказанном ученику Христом, и, слушая его, одна из слушательниц плачет, а другая провожает его с таким выражением душевного напряжения и тяжести, «как у человека, который сдерживает сильную боль».

Это наводит его на мысль, что если женщины так восскорбели от его повествования, то все, только что рассказанное им, все, что происходило в ту ночь, девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему. Ощущение этой связи вызывает в его душе радость, и он думает о том, что «правда и красота, направлявшие жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле».

Это с восторгом цитируют православные читатели, желая увидеть в Чехове «своего». Однако, они не на того напали. Чехов пишет отнюдь не заметку для миссионерской газеты. Весь контекст его творчества кричит о том, что здесь есть законспирированная, типично чеховская подкладка. Первый вопрос: каким это образом в Страстную пятницу, вечером, когда совершается одна из самых главных церковных служб — чин Погребения Плащаницы — студент Духовной академии и сын дьячка оказывается в полях возле костров? Почему он не на богослужении? Откуда он идет? А идет он, оказывается, с охоты, где он слушал дроздов и стрелял вальдшнепов, и покончил с этим, лишь когда стемнело и подул ледяной ветер. И так, усталый, замерзший, но довольный, но направляется домой, и вот тут-то, по дороге остановившись погреться у костра, он вспоминает, что когда-то и ученик Христа — апостол Петр грелся вот так же у ночного огня. По этой ассоциации у него всплывает весь евангельский сюжет этого церковного дня. Возможно, с этим перекликается и его бессознательное, которое объективируется теперь в рассказанной им истории неверного ученика, отрекшегося от Учителя.

Таким образом, он дистанцируется от бессознательного переживания собственного отречения, доводя его до порога сознания в форме литературного пересказа, при этом еще и миссионерски нагруженного, что вполне отвечает статусу рассказчика как студента Духовной академии и подобает сыну дьячка: возможно, это и облегчает то чувство бессознательной вины, в связи с которой он и помыслил о грехе Петра в такую же холодную ночь. Так же дистанцированно он отмечает и внутреннее соучастие и сострадание крестьянских женщин судьбе Христа и его ученика, вызванное его речью. Никаких чувств подобного же рода сам он при этом не испытывает, с удовлетворением наблюдая их проявление в своих слушательницах и воспринимая их как нечто от себя отдельное, как объект для собственного дискурса, рождающего в нем ощущение радости.

Такие мистифицирующие приемы вообще свойственны Чехову, у которого всяко яблоко надкушено и всяк плод с червоточиной

Природу этой радости Чехов описывает в самом конце рассказа: «И чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только 22 года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной и полной высокого смысла». Очевидно, это не духовная радость верующего о Господе, Сыне Бога Живаго, который — вот-вот придет Пасха — воскреснет из мертвых, «смертию смерть попра», но радость естественная, религиозно нейтральная, радость юности — собственной полноценности и самодостаточности: предчувствия жизни, избытка сил, игры гормонов, весны, горячего костра, охоты, способности мыслить и говорить, готовности вот-вот «увидеть небо в алмазах».

Такие мистифицирующие приемы вообще свойственны Чехову, у которого всяко яблоко надкушено и всяк плод с червоточиной. Если его герой говорит восторженно и вдохновенно и о вещах возвышенных и идеальных, ищи в тексте непременную мину со взрывателем: она чутко отреагирует и уничтожит и оратора, и все его «возвышенное и идеальное»: все окажется непрестанной «тара-ра-бумбией». Так, вдохновенный и гениальный Коврин в «Черном монахе» оказывается у Чехова, на самом деле, сумасшедшим, впавшим в страшное духовное заболевание, называемое в христианстве «прелестью» или «одержимостью». Если же его герой нормален, уравновешен, здравомыслящ, то он предстает ходячей пошлостью, гремучей посредственностью: «Пава, изобрази».

Чехов остро чувствует трагедию и уродство мира, однако нигде он не являет главную причину этого: его мир трагичен и уродлив оттого, что он — обезбожен, лишен божественных энергий, не ведает таинства Преображения, не верует в своего Спасителя, не узнает веянья Духа Святого, не различает Его поступи — ныне и присно, здесь и сейчас, закрыт для благодати Божией... В этом мире нет главного — любви. Его герои оказываются то «выше любви» (Петя Трофимов, Саша), то «ниже любви», а тот, кто воистину любит, с тем жестко и безжалостно разделывается авторское перо.

По материалам портала «Слово»

В виде подборки впервые опубликовано на «Татьянином дне» за 23 января 2007 года