Письмо мученика — Патриарху
2 мая 1944 года умер приснопамятный Патриарх Сергий (Страгородский). Вокруг его деятельности как главы Православной Церкви в один из тяжелейших - едва ли не самых тяжелых - периодов ее жизни до сих пор ведутся споры. Мы публикуем воспоминания о нем и атмосфере того времени тоже уже почившей Ольги Подобедовой, доктора исторических наук, которая была лично знакома со святейшим владыкой.
Считаю своим долгом поделиться следующими воспоминаниями, поскольку число моих сверстников (а мне уже за восемьдесят) весьма невелико и, кроме того, жизнь сложилась так, что я имела счастье общаться лично с Блаженнейшим Патриархом. Еще 20-летней девушкой я была направлена им на послушание к его духовному отцу, священнику Александру Звереву, а после ссылки последнего перешла под духовное руководство протоиерея Сергия Лебедева, несколько лет бывшего личным секретарем Патриарха.
Около 1934 года положение приходской церкви во имя св. Митрофания стало тревожным. После нескольких арестов, а потом и ссылки настоятеля этой церкви о. Владимира Медведюка храму грозило закрытие. Дружившие со мной певчие этого храма однажды обратились ко мне с просьбой пойти на прием к Патриарху и ходатайствовать о защите храма. Обратились они ко мне потому, что я была знакома со старым сотрудником Отдела рукописей бывшей Румянцевской (тогда Ленинской) библиотеки Николаем Смирновым. Некогда они сидели за одной партой - и Смирнов, и Страгородский - и сохранили дружбу до последних дней жизни.
... Нам открыл дверь архимандрит Афанасий, который добродушно промолвил: «Девочки, помните, что у нас стены имеют уши, не подведите ни себя, ни Святейшего». Потом он ввел нас в узенькую длинную келью. Вдоль стены от угла, занятого иконами, стояли небольшой стол, кресло, табурет и узенькая, покрытая ослепительно белым тканевым покрывалом постель. На табурете сидел голубоглазый, белый и совершенно глухой ангорский кот. Святейший с доброй улыбкой шагнул нам навстречу, благословил и сказал: «Ну, садитесь и рассказывайте, что у вас там». Волнуясь, мы рассказали, как после ссылки о. Владимира новый настоятель (весьма странный и нервный иеромонах) разрушил «мечевские» традиции храма: еженедельное пение нараспев акафиста иконе Богоматери «Взыскание погибших», особое почитание преп. Серафима; светлый и радостный дух храма сменился суровым обращением вновь пришедших почитателей нового настоятеля. Любительский хор разогнан, дивеевские напевы заменены плохо исполняемым «знаменным распевом», а главное, вместо любви и радости - вражда, доносы, ссоры и прочее... Храму уже не раз грозили закрытием: на здание претендует спортшкола. Старик ктитор отстранен.
Выслушал все Святейший, задал несколько вопросов: к кому из иерархов обращались прихожане, кто и когда приходил, грозя закрытием храма, и так далее. Отвечать старались сдержанно, точно, конкретно. Мягкий, добрый тон вопросов, казалось, позволял надеяться не только на понимание, но и на помощь. Выслушав, Святейший несколько минут молчал, казалось, в раздумии. А может быть, в молитве? Потом выражение его лица вдруг резко изменилось. Вместо чуть озабоченного внимания оно выражало светлую радость. Святейший улыбнулся доброй-доброй улыбкой. Положив нам руки на головы, он промолвил: «А вам туда ходить совсем больше незачем». Потом еще более оживленно стал объяснять: «Вот выйдете из наших дверей, а за углом остановка трамвая (он назвал номер, не помню какой). Садитесь и сейчас же поезжайте до Неглинной улицы, сойдете у Сандуновских бань. Против остановки вверх идет Звонарский переулок. В конце него, справа - храм Св. Николая, что в Звонарях. Пойдите скажите тамошнему батюшке о. Александру Звереву (он сейчас служит всенощную), что я послал вас. Расскажите ему все, что рассказали мне, и во всем, что он вам скажет, слушайтесь его. Только действительно слушайтесь». Мы так и сделали. И попали к великому праведнику, молитвеннику, подвижнику. Отец Александр был духовным отцом Святейшего Патриарха Сергия.
После ссылки о. Александра мы перешли к одному из старейших протоиереев о. Сергию Лебедеву. Друг о. Александра, духовный сын (и самый любимый, видимо, вследствие почти одинаковой биографии) о. Алексея Зосимовского, о. Сергий особенно много дал нам в то исключительно тяжелое время.
Сегодняшнее молодое и среднее поколения духовенства, особенно духовенства зарубежного, не представляет себе того гонения, которому подвергалась Церковь, не говоря уже об арестах, расстрелах и ссылках. Создавались самые неблагоприятные условия для посещения храмов. Была введена «скользящая пятидневка», чтобы молящиеся не могли посещать церковь в воскресенье. Особенно строго преследовалось всякое опоздание на работу в дни великих Праздников. Служились ночные службы.
За прихожанами велась усиленная слежка, опрашивали в храмах: «Откуда вы?", «Почему пошли в храм не около дома?". Отнимались (или тихонько уносились) сумки, портфели (в поисках «информации»). Мы научились «не помнить», «не знать» фамилии соседей по хору, церкви. Прячась, ходили на исповедь то в храм, то на дом к священникам.
Нагнетавшаяся властями ненависть к верующим достигала такой степени: выходит молодая девушка из ворот дома, осеняет себя крестным знамением. Навстречу ей идет женщина лет 35-40. Она на мгновение останавливается и плюет в лицо девушке со словами: «Вот тебе за твоего Бога!». Что бы мы делали, если бы тогда Господь не сохранил еще несколько замечательных старцев-священников, продолжавших традиции Оптинских и Зосимовских старцев...
Я уже упоминала выше, что о. Сергий Лебедев служил у Святейшего секретарем. Вернувшись после тюремного заключения и ссылки в Котласе, а потом в окрестностях Великого Устюга, о. Сергий не мог занять места на приходе. А на руках у него были две больные и престарелые сестры и старуха мать. Святейший «придумал» ему должность секретаря ради материальной поддержки.
Однажды (собственно, ради этого эпизода я все и пишу) о. Сергий дежурил в канцелярии. Был праздничный день, и Святейший уехал служить куда-то в Подмосковье. Вдруг открылась дверь и вышел в сопровождении конвоира (который вежливо остановился у дверей) архиепископ Филипп (Гумилевский), бывший одно время управляющим Московской епархией. Увидев о. Сергия, с которым его связывала многолетняя дружба, архиепископ сообщил, что ему в виде особой милости разрешено проститься со Святейшим. Владыку препровождали из одной отдаленной северной тюрьмы в Ростов, где жила его сестра. Там он тоже должен был содержаться в тюрьме, но так как он тяжело болел, сестра выхлопотала это перемещение, чтобы носить ему передачи.
В распоряжении архиепископа Филиппа были минуты, Святейшего было не дождаться... Тогда он попросил листок бумаги и написал прощальное письмо. Часа через три вернулся Святейший. Он прочел письмо, поцеловал и спрятал на груди со словами: «С таким письмом и на Страшный Суд предстать не страшно!". Потом прошелся несколько раз по комнате, вынул письмо, прочел его вслух и сказал: «Сережа, после моей смерти будут всякие толки и трудно будет понять, что я вынужден был делать в это страшное время, чтобы сохранить Литургию. Возьми письмо, подшей в мое личное дело». В этот вечер я была в семье Лебедевых, и о. Сергий со слезами на глазах рассказывал об этом своей маме и сестрам, а потом по памяти процитировал письмо. Обратившись ко мне, о. Сергий сказал: «Запомни, Оленька, навсегда и расскажи, когда нас не будет». Вот это письмо:
«Владыка Святый, когда я размышляю о Ваших трудах для сохранения Русской Церкви, я думаю о Вас как о святом мученике, а когда я вспоминаю о Ваших ночных молитвах все о той же Русской Церкви и всех нас, я думаю о Вас как о святом праведнике».
Придя домой, я тщательно всё записала. К сожалению, записи эти не сохранились. Война, эвакуация, пожар в нашем доме... И все же пришел день, когда эти слова стало необходимо огласить.
По приезде в Ростов архиепископ Филипп принял мученическую кончину: был застрелен на допросе, не пожелав подписать текст ложного показания, предложенного следователем (или согласиться на сотрудничество, если его отпустят). Владыку хоронили как простого монаха в закрытом гробе, а сестре сказали, что открыть гроб нельзя, так как Владыка якобы умер от инфекционной болезни.
Итак, письмо Святейшему Патриарху написано мучеником...
Я перечитала написанное, и снова показалось мне, что никакие слова недостаточны, чтобы передать то положение, в котором находились верующие, а следовательно и Церковь в целом, в то время. Много говорится сейчас о правильности или неправильности позиции, занятой в те дни иерархами Русской Православной Церкви, но почти никто не представляет себе состояние мученичества и повседневного исповедничества, в которое они были тогда поставлены. А главное, никто не хочет понять положения мирян, стремившихся бывать в храмах, нуждавшихся в руководстве духовников, в причащении св. Таин.
<...> В 1979 году в день Благовещения я была во Франции, в г. Ванве, в храме Московской Патриархии, где настоятелем был о. Сергий Шевич. Там я исповедалась и причащалась св. Таин, а после литургии батюшка поехал в Париж с о. Варсонофием - иеромонахом и регентом храма. По дороге он говорил, что планомерно собирает все документы о положении Русской Церкви, и особенно о деятельности Патриарха Сергия. Он утверждал, что только митрополиту, а затем и Патриарху Сергию (Страгородскому) Русская Церковь обязана не только сохранением Литургии, но и спасением от полного безбожия, ибо в планах Советского правительства было не только закрытие храмов и уничтожение икон, но и обречение всего народа на безрелигиозность. Только мудрая «отважная» позиция Патриарха Сергия спасла Русское Православие, несмотря на искусственно провоцируемый раскол и протесты иерархов (в частности, Ленинградских) и приписываемую Патриарху якобы предательскую по отношению к ним роль.
И в заключение своих записок считаю необходимым сообщить подробности смерти о. Александра Зверева.
В последний раз он был арестован глубокой осенью 1937 г. Выяснилось, что сослан он был в район Сыктывкара, в дальние лагеря. Там он работал на лесоповале. Человек редкой доброты, состояние глубоко созерцательного молитвенного подвига он сочетал с открытым и доброжелательным отношением ко всем окружающим. Однажды, работая на лесоповале, он увидел, что один из пяти работавших с ним. священников тяжело болен: озноб, высокая температура. Он тут же вместе с остальными членами бригады нарубил еловых веток, уложил больного и укрыл ветками: сказать конвойным или отправить в больницу значило обречь на скорейшую (и мучительную) смерть. Уложив больного, о. Александр попросил работавших с ним замерять нарубленные деревья и заполнять рапортички самим, а он попытается выработать две нормы: за себя и за больного. Если больной не выработает нормы, ему не дадут пайку хлеба, а это опять-таки голодная смерть. Когда кончился рабочий день, больному стало чуть лучше. Друзья окружили его и повели получать пайки хлеба. Немного не доходя до места, где этот хлеб раздавали, о. Александр попросил друзей взять для него полагающуюся ему пайку и принести хлеб на нары. «А я пойду лягу, уж очень у меня от двух норм спину разломило».
Когда принесли хлеб, о. Александр лежал на нарах мертвый. Он умер от обширного инфаркта задней стенки сердца.
Все это рассказал родственнику о. Александра - о. Иоанну Березкину, содержавшемуся тогда в лагере под Рузой, - священник, работавший с о. Александром в день его смерти и видевший его умершим. Этот священник был переведен в лагерь под Рузу и, узнав, что о. Иоанн в переписке с семьей, просил передать подробности смерти о. Александра его сыну Серафиму Александровичу Звереву. Свое письмо с описанием смерти о. Александра о. Иоанн закончил словами: «Не в эту ли ночь видел я, что дядя Саша получил новую великолепную квартиру и поднимается по роскошной мраморной лестнице? Так он и скрылся из моих глаз».
Ольга Подобедова, доктор исторических наук
Журнал «Слово», № 1-2, 1995.
