«Молитва о Пушкине» Ирины Бродской

Ирина  Бродская	Молитва о Пушкине

Ирина Бродская, как свидетельствует ее краткая биография на обложке, пишет художественные тексты со школьных лет. А в последнее десятилетие «занимается вопросами философии, религии, искусства». Зная о спорах древних о правде и правдоподобии в искусстве; помня фразу нашего современника о том, что в конце ХХ века уже нельзя написать в художественном тексте «Я тебя люблю», потому что эта фраза убита многовековым опытом мировой литературы, только постмодернистское «Как сказал Катулл, я тебя люблю» еще может дойти до сердца человека, Бродская пишет так, как будто ничего этого не было. Как будто она первая решилась говорить на эту тему.

Отец Михаил Шполянский в отклике на книгу говорит: «Молитва о Пушкине - просто кусочек жизни как она есть». Но, честно говоря, то, что в жизни потрясает выстроенностью и филигранной выверенностью Божественного Промысла, воспроизведенное без изменений в книге вызывает порой стыдливое недоумение: ну как же можно такие натянутые сюжеты и безжизненные диалоги придумывать?

Мальчик любит Моцарта и пишет музыку. А папа не любит ни Моцарта, ни музыку и потому третирует сына за неподобающее увлечение. Но в один вечер, зайдя в его комнату, отец натыкается на дневник мальчика, открытый на словах: «Как-то Моцарт сказал, что после Бога следует папа. А у меня? Иногда мне кажется, что у меня есть только Бог, мама и Моцарт, а папы нет». И эти строки переворачивают папину душу - и жизнь всей семьи: «Димка, конечно, ничего не знал. Но только с того вечера в их доме что-то стало меняться. И это «что-то» постепенно приносило покой и радостное удивление»...

Маленький мальчик пришел к вере в Бога. А мама в Бога не верит и злится, когда видит, что он молится. А когда мама пошла к врачу, ей сказали что-то плохое. И мальчик начинает молиться, чтобы мама не умерла. А мама по-прежнему злится, даже бьет его в первый раз в жизни и запрещает ему обращаться к Богу. И тогда он, дождавшись, когда она заснет, снова встает на молитву. Теперь у него две просьбы: чтобы мама поправилась и чтобы она не узнала, что он молится. Но конечно же мама за ним наблюдает, и искренняя молитва сына доходит до сердца матери - и она впервые в жизни пробует молиться сама.

Оба рассказа очень хорошие по мысли и настроению, но слишком гладкие и «лобовые» с точки зрения художественности. Словно и не рассказы вовсе, а нравоучительные истории с заранее предсказуемым концом. Достоевского в свое время ругали за «пристегнутый», надуманный финал «Преступления и наказания». Даже в XIX веке было трудно написать благочестивое произведение так, чтобы оно не получилось приторно-сладеньким, ходульным и розовым. Сейчас, в начале XXI века - еще труднее, потому что художественное сознание читателя уже совсем другое, и с ним нужно говорить на его усложненном, углубленном в психологические изыскания языке.

Дети смотрят на звезды

Но вот что странно. Ведь и у Бродской, если внимательно вчитаться, встречаются эти столь любимые нами, воспитанными на «Войне и мире» и многотомном романе Пруста, психологические детали.

Например, рассказ «И звезда с звездою говорит». Сюжет тоже простой, удобный для пересказа. Родители уехали, оставив Алешу с маленькими сестричками. Чтобы уложить их спать, он по очереди выносит их на балкон и там укачивает «колыбельной» в виде стихов Лермонтова «Выхожу один я на дорогу...». Но оба раза старший брат совершает педагогическую ошибку: одной девочке, разъясняя стихотворение, рассказывает, что Лермонтов был убит на дуэли, второй - что его мама рано умерла. Оба сообщения сводят на нет эффект усыпления от песни, но наконец, преодолев сложности, он все-таки укачивает сестренок. Этот рассказ не лирический, как два упомянутых ранее, а скорее юмористический. Однако в достаточно поверхностном, в общем-то, сюжете есть одна глубокая и художественно выверенная деталь. Вторая сестренка, Женька, слушая песню брата и глядя на звезды, вдруг открывает для себя существование Бога. А на следующий день, когда они наперебой рассказывают родителям, как здорово Леша их укачивал, Женя начинает делиться с мамой открывшейся ей ночью тайной и вдруг понимает, что она ее не помнит. Помнит, что это было что-то очень-очень важное, а что именно - не может уловить: «А я знаю, почему над нами звезды... - Женька морщит лоб и, немного подумав, говорит: Я немножко забыла. - А вот тогда, ночью, я знала... зачем они...» Удивительна экзистенциальная достоверность этого коротенького эпизода.

Или начальный эпизод рассказа «Можно встать и пойти...». Мама довозит сына-инвалида до школы, помогает ему выбраться из коляски, он заходит в свой класс и вдруг слышит удивленный и радостный возглас одноклассницы: «Ой, смотрите! Вот это да! Ноги! У Темы... ноги! Ноги... выпрямились! Ровные! Честное слово». И далее эмоционально насыщенная и психологически грамотная, по-толстовски подлинная зарисовка: «Все замерли. Тема почувствовал, как что-то ударило его изнутри, и сердце бешено заколотилось. Он боялся пошевелиться и только широко раскрытыми глазами смотрел на Веру, но у нее было такое счастливое и искреннее лицо, что Тема медленно перевел глаза вниз... Ноги были, как всегда. Выкрученные в разные стороны, словно искривленное толстое колесо. Класс оцепенел... Тема стоял белый и не двигался. Потом медленно, сгорбившись, пошел на свое место, рухнул на стул, отбросив костыли, которые с грохотом упали на пол, и разрыдался... Все молчали. Такой страшной тишины класс еще не знал. - Ну, что вы... что вы все так... - растерянно заговорила Вера, - я же пошутила... Сегодня же... 1 апреля и... можно шутить! Тема! - Ты... дура! Дура! Ненормальная! - заорал кто-то. Лавину прорвало...»

Оказывается, умеет Ирина Бродская в таком ключе писать, как мы привыкли. Умеет - и сознательно от этого своего умения отказывается. Почему?

В книге о митрополите Трифоне (Туркестанове) в связи с анализом его стихотворений есть интересное, хотя и небесспорное рассуждение о том, что у светского и религиозного художественного творчества прямо противоположные задачи: светская литература придает большое значение форме и оригинальному взгляду художника на мир. В религиозном же творчестве личность творца «отступает, давая место Божественному», а «сама красота формы не должна отвлекать читателя от содержания или смысла». Может быть, в этом все дело? Бродская избрала для себя непростую задачу - показать в художественной форме, как неверующий человек неожиданно для себя сталкивается с миром веры. Еще не становится верующим, воцерковленным, нет, а просто открывает вдруг существование иного духовного измерения, которое может изменить его жизнь. Вот эту ситуацию «на пороге» и пытается уловить и запечатлеть в своих рассказах Бродская. Стараясь точно зафиксировать то, что открывается ее зрению, и не привнести человеческих измышлений (в самом ли сюжете или в его изложении), уводящих в сторону от ясности и простоты Чуда, она подчас добивается противоположного эффекта: изображение теряет объем, становится «картонным». Казалось бы, с профессиональной точки зрения - творческая неудача. Но...

Был в русской эмиграции известный критик, Георгий Адамович. Он предлагал судить о книге очень просто: прочел ее, отложил в сторону, закрыл глаза и вслушался в себя - что осталось? Вот это и есть подлинная цена прочитанного.

От книги Бродской остается ощущение искренности. Трогательная, наивная открытость этих «картонных» образов и ситуаций, таких незамысловатых, таких по-детски ясных и простых, не задрапированных ни стилем, ни фабулой, после первого чувства снисходительного недоумения вдруг вызывает в душе неожиданное чувство вины. За себя. За то, что, если честно, мы давно разучились говорить о самом главном простыми словами - нам почему-то стыдно это делать. И мы ищем умных слов, изысканных сравнений, чтобы спрятаться за ними. Как сказал Катулл...

Дуэль Пушкина

...Внук священника Сережа периодически видит в храме девушку, которая приходит зачем-то к его дедушке. Они знакомятся, начинают встречаться, он влюбляется. Однажды он приходит к ней домой поздравить ее с днем рождения. Насти дома нет, но мама пропускает его в комнату. Все стены увешаны фотографиями обнаженной Насти в самых соблазнительных позах. Между ними происходит тяжелый разговор, они рвут отношения. Настя осознает, что тоже его любит, хотя и не понимает, что именно в ее «нормальной» для современного общества жизни вызвало его резкий протест. После разговора с его дедушкой она решает порвать со своим прошлым. Но так просто выйти из доходного бизнеса нельзя - и ее бывшие компаньоны ведут Настю на «расправу». Конечно же Сережа оказывается этому свидетелем, вмешивается, оба ранены, Настя, возможно, смертельно, и когда они лежат на земле, истекая кровью, между ними происходит объяснение: «- Настя, скажи... скажи что-нибудь, - шептал он, пытаясь приподнять голову. - Я хочу... хочу сказать, - услышал он хриплый голос Насти. - Говори... я здесь... - Сережа... ты... ты меня... слышишь? - Я слышу... - Если... если я не умру, можно... чтобы того... ничего не было... - Можно... - Совсем... ничего, ничего... не было... Так... можно? - Можно... - И... фотографий на стенах... тоже не было... - Не было... «Господи, она может истечь кровью... Господи, спаси ее», - шептал Сережа. - А это... не страшно, что все все равно было? - Это не страшно... «Господи, спаси нас... Пусть кто-нибудь пройдет мимо... Господи, умоляю Тебя... Ты всякому благу промышленник и податель... Спаси нас...» - Будто... Я еще маленькая... и ничего... со мной не было, - хрипела рядом Настя. - Ты... маленькая... и ничего... не было, - говорил Сережа, чувствуя, что снова теряет сознание. И в этот момент ночную тишину прорезал сигнал «скорой помощи».

Достаточно банальный, с душком остросюжетной детективно-любовной прозы сюжет, разбавленный художественно слабым, словно взятым из какого-нибудь «Нравственного богословия для мирян» диалогом Насти и священника, слишком «правильная», ученическая концовка - а за всем этим искусственным, привычным, «сделанным» мерцает неуловимая подлинность, искренность, которая, вопреки всем крупным недостаткам и этого рассказа, и всей книги в целом, берет за душу, пробивает коросту нашей начитанности, искушенности, требовательности такими простыми, такими несовременными, без всяких постмодернистких уловок и высокохудожественных полетов словами: «Я тебя люблю», обращенными к другому человеку и к Тому, Кто Сам есть абсолютная простота и абсолютная любовь.