Oportet vivere*

Дорогой Александр Николаевич! На прямое обращение надо давать прямой ответ. Признателен Вам за упоминание моего имени среди тех, кто, по Вашему мнению, должен был отозваться на сегодняшнюю ситуацию. Не случайно делаю это после того, как выборы состоялись. По двум соображениям. Первое - чтобы мы ни думали о выборах, и как бы священник ни декларировал частность своей позиции, неправильно было бы ему хоть и маленьким, но наличествующим своим авторитетом вступать в политическую борьбу, конкретную политическую ситуацию - пусть для небольшого количества людей. А второе соображение, которое, я думаю, нас объединяет - все ведь и так было понятно, что до, что после. Как ни выскажись, результат был бы один и тот же.

Что сказать по поводу текущего момента общественно-политической жизни, как я его ощущаю и в связи с Вашим тоже текстом.Чтобы ответить, нужно немножко заглянуть назад. Мы ведь понимаем, что нынче - и это было особенно приметно перед этими выборами - каким-то образом изменилась атмосфера. Может быть, не столько в обществе, сколько в СМИ, политически ангажированных. Конечно, степень их заинтересованности в этой проблематике сейчас не достигает такой истеричности, как это было в период апогея демократического развития, в девяностые годы. Но градус-то определенно был повышен: наезды, декларации, нелицеприятные оценки. Все это присутствовало в сверхдостаточной мере. При этом мне кажется или все же мне хочется верить, что весь этот виртуальный мир людей церковного сознания касается в меньшей степени, чем нецерковных. Просто по своему характеру нашего пребывания в предельно стабильном институте, который довольно сложно раскачать. Человек церковный так или иначе стремится к стабильности мировоззрения или к тому, чтобы не слишком флюгерно менять свои ориентиры. В этом смысле я думаю, что для православных людей сознательных заболевание политической ангажированностью проходит в целом в более легкой форме.

Давайте еще один момент вспомним  из того, что было в начале девяностых. Не знаю, как Вы, а я и многие мои друзья тогда ощущали себя между молотом и наковальней. С одной стороны, себя и многих моих друзей я отношу к убежденным антикоммунистам и в данном случае выражаю не политическую, а христианско-мировоззренческую точку зрения. По моему глубокому убеждению, коммунизм и христианство несовместимы ни в каком смысле. Конечно, нынешняя идеология КПРФ есть на декларативном уровне нечто иное и на декларативном уровне компартия более толерантна к РПЦ и Православию, чем  КПСС или тем более ВКП(б) ХХ века, но тем не менее коммунизм и христианство - явления несовместимые. Поэтому никогда ностальгии по советскому прошлому, такого переживания брежневской эры, ныне пропагандируемого, как золотого века нашей молодости, у нас не было. А с другой стороны - тут мы с Вами, как я полагаю, не очень-то согласимся, для меня внутренне несомненно и то, что либерализм по внутренней своей сути христианскому мировоззрению противостоит. Утверждая релятивность ценностей, необязательность или незначимость патриотизма, пропагандируя то, что на протяжении веков в религиозном обществе было табуировано, либерализм отчетливо противопоставляет себя историческому христианству. В этом смысле мы все находились в очень сложной ситуации. Было понятно, что никак нельзя вернуться в Советский Союз, никак не хотелось вместе с Ниной Андреевой не отрекаться от принципов строителей коммунизма...

Но, с другой стороны, было и отторжение от всех этих референдумских лозунгов.

«Да-да-нет-да», «Ельцин - да», «Ваучер - да», «Гайдар - ура!», «Чубайс - ура!», как предлагали нам тогда, тоже было внутренне совершенно неприемлемо. А адекватного патриотического движения, которое могло бы консолидировать людей, не было видно вовсе. Те партии, которые называли себя христианскими, были либо карликовыми, либо не смогли заработать никакого авторитета. Да и традиции не было в России партий христианско-демократического толка, скорее это практика и традиция протестантских стран Европы, в меньшей мере католических, которые являлись наследниками того союза Церкви и государства, который имел место в XIX веке. Не было у нас подобного рода традиции. Церковь наша никогда не была в такой мере вовлечена именно в политический процесс, как инославные исповедания Запада. Может быть, потому, что до 1917 года у нас была государственная Церковь.

Еще один момент, который, кажется, нужно именно по совести отметить. То правда, что священник не должен участвовать в политической борьбе и не должен давить своим авторитетом на людей в отношении их политических взглядов. Когда меня спрашивают об этом, я просто советую поступать по внутреннему убеждению совести. Человек по совести может отказаться от участия в политическом процессе и по совести в нем участвовать. Я глубоко убежден, что мы не вправе, как священнослужители, вне зависимости от собственных воззрений, побуждать людей либо к первому, либо ко второму. Недопустимо говорить, что отказ от политической жизни есть грех перед Богом, ты должен развить себя, смотреть программу «Время», пробуждать интерес к политическим новостям. Как нельзя людей, имеющих взгляды, которые я тоже не вполне могу разделять в области экономики или конкретной политики, убеждать: нет, знаешь, от этого откажись, голосуй за другую партию. Ведь, по мысли Солженицына, наша задача - это побуждать людей вне зависимости от выбора их пути, внутри этого выбора поступать не по лжи. Убежден, что это задача не только конкретных священнослужителей, но и принципиальная задача Церкви - Церкви с большой буквы. Если внутри той или иной политической силы будет больше людей, поступающих по совести, а не только по экономической прагматике или партийной логике, то в любом случае это для нашей Родины будет хорошо.

Думаю также, что активное вхождение Церкви в политический процесс возможно только в период крайних общественно-политических кризисов. Это крайнее средство, хирургическое. Его, как и шоковую терапию, нельзя принимать ежедневно, иначе к ней привыкаешь. Кризис 1993 года был особенным временем. Дай Бог, чтобы такое не повторялось в России хотя бы на нашей памяти. Похожим образом в Грузии Патриарх Илия определенным образом выразил позицию Церкви, когда нарастала гражданская конфронтация, которая могла обернуться во внутринациональный конфликт. И это понятно, ведь ситуация в стране, как, по крайней мере, кажется извне, оказалась не так далеко от открытого гражданского противостояния, и голос Церкви необходим. Но в регулярном политическом процессе законотворчества скорее это может быть экспертная оценка извне, чем нахождение внутри этого процесса. Безусловно, есть законопроекты социальной значимости или в области церковно-государственных отношений, когда странно было бы уклоняться от участия если не в разработке, то в подготовке этих законопроектов. Но это специальные области.

Теперь к тому, что было наиболее болезненным в Вашем обращении. Может быть, я пессимист или человек слишком осторожный, стремящийся  не очаровываться, чтобы не разочаровываться, но мне видится сейчас в отношении власти к Церкви скорее линия на ее инструментальное использование, чем убеждение, что Церковь онтологически важна для построения нового и внутренне благополучного российского общества. Само по себе неплохо и это - искать сферы сотрудничества, исходя из прагматического отношения друг к другу. Но это неполноценно, потому что неполноценно восприятие Церкви как воспитательницы в массах патриотического мировоззрения, как социального института, который может улучшить атмосферу в местах заключения, в больницах, обеспечить более благоприятный внутренний климат, отчасти будет решать демографическую проблему и так далее, без принятия того, что Церковь - вообще - более всего Тело Господа Нашего Иисуса Христа, мистическая реальность. Если эту реальность оставить за скобками, останется немощная, не такая уж многочисленная человеческая организация. На самом деле, сама власть может прийти к довольно сильному разочарованию в Церкви. Потому что в этой своей социальной ипостаси мы не чрезвычайно мощны, не слишком-то и сильны количественно воцерковленными христианами. Тут ведь по сути другое. Константин Великий когда-то в 5-7% христиан среди моря язычников сумел увидеть субстанциональное ядро своего на новых основах создаваемого государства. Нет у меня пока убеждения, что это осознание субстанциальной важности Церкви присутствует. Повторяю: это не в упрек власти. Люди эти были воспитаны в другую эпоху - те, кто постарше, или в западных университетах - те, кто помоложе.

Нужно только нам-то понимать, что это не симфония, а некоторый тактический союз, который лучше, чем конфронтация. Лучше быть в таком союзе, чем подавляемыми тоталитарной властью, это безусловно. Просто цену этому союзу надо понимать трезво. Иногда прагматика может привести к тому, что союз распадается. Можно вспомнить слова католического кардинала, который трезво говорил о том, что политические браки грозят Церкви политическим вдовством.

И последнее соображение. Я глубоко убежден, что для самой Церкви в отношениях с государством и в общественной атмосфере являются пользой не конкретные преференции экономического плана, не почтенное председание на государственных собраниях и присутствие рядом с первыми лицами государства, не некоторый особенный статус, зафиксированный в законодательстве или выражаемый негласно в политике, а та атмосфера в обществе, которая внутренне духу христианства соответствует. И в отношении этого, мне кажется, более всего разделяемой нами совместно тревоги. Когда мы видим все больше фигур умолчания, слышим все больше прямой неправды, когда, идя по Москве в начале декабрьских дней, я вижу тысячи молодых людей, привезенных из провинции, одетых в нелепые балахоны с указанием, что «сегодня наша победа», которые сами не знают, что празднуют, но которым что-то праздновать велели... Вот эта атмосфера псевдопатриотизма, нарастающего, как кажется мне, в какой-то степени тревожнее, чем атмосфера отвержения патриотизма, которая была в начале годов девяностых. Потому что фальсификация в определенном смысле опаснее прямого противостояния. Как мог, ответил, Александр Николаевич. Слово за Вами.

Прот. Максим Козлов

P.S.

Людовик де Гонзаг, прежде чем стать святым, учился в семинарии. Однажды на перемене между лекциями он вместе с сотоварищами играл в мяч во дворе семинарии. Между тем на следующем занятии им предстояло ответить на вопрос: "Что сделал бы ты, если бы узнал, что через полчаса наступит Страшный Суд?" Что это был за предмет - нравственное богословие, аскетика, гомилетика - история умалчивает.
Так или иначе студиозусы, перебрасываясь мячом, стали обмениваться суждениями. Одни говорили, что предались бы молитве, вторые - что поспешили бы покаяться, третьи - что стали бы практиковать самобичевание.
"А как поступил бы ты?" - спросили у Людовика.
"Я? Я продолжал бы играть в мяч".
И все-такиoportet vivere!