Колысь

Зимние студенческие каникулы связаны в моей душе с одним воспоминанием. В прежние годы я уезжал на это время в этнолингвистические экспедиции на Карпаты. Их вдохновителем был академик Никита Ильич Толстой — чудесный, благообразный, казавшийся из-за своей большой белой бороды стариком человек, который в самое застойное время поздравлял всех с Пасхой, никогда не ставил оценок ниже четверок, но если ты отвечал нехорошо, какой же тебя охватывал стыд! Студентом я у него в спецсеминаре не учился, но потом, работая на факультете, начал к нему ходить, слушал его рассказы и по его благословлению стал, как говорят географы, ездить в поле. Точнее — в горы, потому что Никита Ильич считал, именно там, в карпатских горах, надо искать, как жень-шень, единый праславянский корень.

Алексей Варламов

Мы забирались в самые глухие горные деревни, селились в школах, вызывая острый интерес у детей, и оттуда, разбившись на пары, с диктофонами разбредались по разным концам деревень. Задания были не слишком сложные — надо было заходить в дома и беседовать со старыми женщинами о темных преданьях старины, о суевериях, гаданиях, заклинаниях, заговорах, свадебных и похоронных обрядах и обычаях. Хозяйки, как правило, охотно откликались и рассказывали, что помнили. Только не надо было с ними сразу на эти темы заговаривать, а для начала спросить про семью, про детей, про хозяйство и лишь потом переходить к научным изысканиям. Возможно, это была слишком примитивная уловка, и бабки без того все понимали и чего-то важного недоговаривали, а кроме того очень любили послушать, что расскажут им студенты, которые порою знали о свадьбах и похоронах больше, чем сами информанты, но все равно эта темная, древняя, полу-языческая составляющая, с научной точки зрения, была довольно любопытной, и трудности случались поначалу с языком.

В тех местах говорят на смеси украинского, словацкого, польского, венгерского и даже немецкого языков. Но дня через два-три мы осваивались и на вздохи какой-нибудь древней бабушки «колысь (то есть давно) то було», весело приговаривали про себя: «Колись, бабка, колись». Щедрые хозяйки кормили нас галушками, зразами, домашней колбасой и салом, их чоловики (мужья) наливали горилки, вокруг была дивная красота — днем снежные поросшие елями горы, ущелья, ручьи, хутора, ночью большие и близкие звезды и среди них особенно видимый Млечный Путь, который назывался здесь Чумацким шляхом, по которому ехали возчики соли – чумаки и однажды рассыпали свой товар. Возвращаясь в темноте домой и собираясь все вместе в нашей школе, мы спорили, кого лучше сегодня угощали и кто добыл самый ценный материал, который порадует нашего академика, и все это было так здорово, переживалось так остро и счастливо, что, вспоминая теперь те дни и ночи, я с грустью думаю о том, что Украина — другая страна, а западная ее часть, по общему мнению, и вовсе к России враждебна.

Тогда в конце 80-х эта враждебность не ощущалась, хотя в селах была жива память и о бандеровцах, и о порушенных церквях и часовнях, и о сосланных в Сибирь и на Крайний Север зажиточных крестьянах. Все это было, но на молодых студентов и аспирантов не распространялось, будь мы трижды проклятыми москалями. Меня другое тогда поразило. Религиозность, живая церковная жизнь была в тех краях не под спудом, а выражала себя открыто и отличалась какой-то особой поэтичностью. Я до сих пор не забыл названия праздников, хотя и не уверен в том, что правильно их пишу — Риздво, Стритиння, Благовищиння, Цвитна нидиля (Вербное воскресенье), Велык дэнь (Пасха), Зэлэна Свята (Троица) — и помню, с какой любовью люди о них нам рассказывали. Почти во всех домах можно было увидеть изображения Спасителя и Девы Марии (правда, не иконы, а сделанные на бумаге, похожие на иллюстрации из «Огонька»), по воскресеньям народ ходил в храм и не работал, иные хозяйки даже печь не топили и не готовили, молодые пары венчались, детей крестили, кладбища ухожены — впечатление было такое, что Советской власти здесь либо нет, либо она как-то подозрительно мягка. Это было ощущение необыкновенного, очень здорового национального начала и гармоничного, ладного бытия.

Неприязнь к России, к русским пришла не оттуда. Я почувствовал ее, когда на обратном пути мы оказались во Львове и проводивший для нас экскурсию аспирант из львовского университета демонстрировал свое превосходство как только мог. Потом я столкнулся с еще большей враждебностью, когда оказался в поездке по Европе с украинскими писателями, когда читал их отзывы о русском языке как языке попсы, да мало ли что еще было… Но украинская деревня так и осталась в моей памяти чудом. Как она сейчас живет, сохранила ли себя, продолжают ли ездить туда экспедиции, не знаю, но напоследок приведу одну из песен, которую мы тогда записали.

Мы приезжали всегда уже после того, как проходили и Рождество, и Святки, и Крещенье. Нам рассказывали, как чудно эти праздники здесь празднуют, как ходят по домам люди с колядками и щедривками, как их все угощают, как вспоминают усопших на Бабин вечер (канун Богоявления) и едят в тот день хлеб, соль и чеснок, и однажды одна бабуля спела нам в утешение песенку, которую поют здесь на Крещение:

Тайно речице на святой водице

Пресвята Дива Сына купала,

Сына купала да исповевала —

Хрестывся, хрестывся на Йордан,

Пришли вид неи три жидовеи:

— Пресвята Дива, где ж ты Сына дила?

— Пустила Его у садок вишневый. —

Жидовеи стали, садок вырубали,

Садок вырубали, Хреста не спиймали,

Хрестывся, хрестывся на Йордан.

— Пречиста Дива, где ж ты Сына дила?

— Пустила Его у яру пшеницу. —