Достоевский — писатель, прижигающий наше равнодушие

Все, что им сказано, обеспечено таким глубоким страданием и такой сердечною болью, на которые — кто же из нас решится? Потому так насущно и так действенно «огненное слово Достоевского» (выражение Нестора Камчатского).

В чем же сила этого слова? Надо сказать, что Достоевский вполне сознавал пророческий характер своего дарования. В последние годы жизни он не раз выступал на литературных вечерах и обычно завершал свое выступление чтением пушкинского «Пророка». Читал он спокойно, негромко, внятно; его слушали — затаив дыхание. Нет сомнения, что и все стихотворение, и в особенности строку «Глаголом жги сердца людей» Достоевский относил к самому себе. И вряд ли найдется другой писатель, который бы исполнил этот завет в той мере, в какой исполнил его Достоевский. Но почему же так жжет его слово? Потому что он не боялся ставить — со всей искренностью, со всей убежденностью, что и читателю это нужно — «последние вопросы»? Да, конечно. Потому что он умел, в своих художественных произведениях, найти такую коллизию и поместить героев в такие «силовые поля» отношений, и придать им, каждому, такую свободу, что читаешь — затаивая дыхание? Да, он в этом был непревзойденным мастером. Но есть план сокровенный и не поддающийся описанию.

Анна Григорьевна Достоевская с детьми Любовью и Федором, 1880-е гг.

Почему, например, когда читаешь, как Иван Карамазов «отворял двери, выходил на лестницу и слушал вниз, в нижние комнаты, как шевелился и прохаживался там внизу Федор Павлович — слушал подолгу… с биением сердца, …а для чего слушал — конечно, и сам не знал» — почему, встречаясь вдруг с этой, неприглядной, в сущности, сценой, сострадаешь Ивану Федоровичу? К этому моменту в романе Смердяков замышляет уже убийство, а Иван понимает это, сам себе в том не признаваясь… Почему не до конца отвратителен Федор Павлович, и когда говорит он Ивану «Ну, Христос с тобою!… Прощай, Иван, очень-то не брани!» — почему, при каждом чтении, слова эти, «Христос с тобою» (сказанные-то кем? — Федором Павловичем!), производят в душе такое действие, которое иначе, как «жжением», не назовешь? Это тайна, и тайна не только литературного мастерства, но и Христовой любви — любви к каждому, любви и к тому, кто умер при жизни, погиб безвозвратно. Вспомним еще одно место из последнего романа писателя. Глава «В лакейской» книги «Сладострастники» рассказывает о Григории, верном слуге Федора Павловича, и о том, как необходим он был своему хозяину, особенно в те минуты, когда тот неожиданно испытывал «духовный страх и нравственное сотрясение, почти так сказать даже физически отзывавшееся в душе его». Тогда становилось нужно ему, чтобы «по близости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой как он, не развратный, который хотя бы всё это совершающееся беспутство и видел, и знал все тайны, но всё же из преданности допускал бы это всё, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого? От кого-то неизвестного, но страшного и опасного. Дело было именно в том, чтобы был непременно другой человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с тем, чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней». Мы привели весь отрывок ради нескольких слов в конце его. Как это можно так сказать: «а коли сердится, ну, тогда грустней»?! Ведь это же о Федоре Павловиче!

В произведениях Достоевского есть и другие места, пронзительность которых почти неприметна. Вспомним, например, как Кириллов в «Бесах» поил чаем приходивших к нему гостей. Богоборец, желавший Бога победить… собственным самоубийством, а лишь отрешится от овладевших им помыслов, так сразу — теплый, «свой» человек… Так почувствовать русского человека и так показать, что уживается в нем, мог один Достоевский.

Достоевский на смертном одре. Рисунок И. Крамского

«Детоводителем ко Христу» назвал его однажды один из московских священников. «Достоевский взрыхляет почву нашего сердца» — сказал другой. Каждый раз при этом речь шла о том, что, как мыслитель и исповедник веры, Достоевский — вовсе не безупречен. Эта тема представляется весьма актуальной. Ибо, при всей (необозримой) широте и при всей глубине многочисленных исследований творчества великого писателя, почти все они не выходят за пределы «универсума Достоевского» (выражение Татьяны Касаткиной). Таким образом, критический взгляд на то, что сказано Достоевским, становится невозможным, так сказать, аксиоматически… А ведь Достоевский, гениально изобразивший мечтательность нашей души (в целой галерее то гротескных, то лиричных, то трагических образов), и сам оставался мечтателем — хоть был и пророком! И у него, как в каждом из нас, совмещалось в душе несовместимое. Он и предчувствовал, и прямо предсказывал, какой страшный плод принесет ХIХ век, с его безверием, самонадеянностью и верой в «прогресс». Но вера Достоевского во Христа соединялась у него с упованием на «почву». Он верил в русский народ «не меньше», чем в Бога. И говорил, например, устами старца Зосимы: «Народ верит по-нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен и умом гениален. … Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая православная Русь». ХХ век не оправдал упований писателя, в то время как худшие предчувствия его сбылись еще хуже… Народ не поборол атеиста, а, напротив, принял душой соблазн коммунизма (Андрей Платонов показал это), и до сих пор, в значительной части, остается при этом соблазне. Теперь, когда мы можем оглянуться на оба столетия — и на ХIХ-е, и на ХХ-е — разве мы не призваны к трезвому осмыслению нашего прошлого? В частности, к серьезному переосмыслению наследия Достоевского с православной точки зрения.

Да, писатель был «светильником, горевшем во тьме» — в той ночи, о которой сказал, перед своею смертью, св. патриарх Тихон: «Ночь будет долгая, долгая». При Сталине Достоевский фактически был запрещен — его не издавали, не упоминали. Когда строили в Москве библиотеку им. Ленина, портрет Достоевского не был помещен в галерею скульптурных портретов великих русских писателей (потому и был воздвигнут недавно памятник писателю перед входом в библиотеку). Но в середине 1950-х годов выходит собрание сочинений Достоевского, кинорежиссер И. Пырьев создает знаменитую экранизацию первой части «Идиота», и светильник — ярко горит! На одной из конференций начала 2000-х годов, посвященных проблемам культуры, патриарх Кирилл (тогда митрополит Смоленский) отдал должное значению писателя в годы советской власти: «… Власть не могла запретить людям читать Достоевского, хотя его и не проходили в школах. Этот великий писатель был глубоко религиозным человеком, и творчество его насквозь пронизано христианскими идеями. Наставления старца Зосимы, героя «Братьев Карамазовых», в значительной степени заимствованы из сочинений древних Отцов Церкви, в частности жившего в VII веке христианского мистика Исаака Сирина. Вот и получалось, что сочинения Святых Отцов не издавали, Исаака Сирина достать было невозможно, а Достоевского читали и любили. Так через посредство русской культурной традиции наш народ приобщался к великому наследию святоотеческой мысли» («Церковь и время», N1(4) 1998, стр. 25). Тогда и вправду был Достоевский «детоводителем ко Христу», ибо, полностью оторванные от духовного корня, были мы, как дети, ничего не понимающими, несмышлеными. К вере во Христа (в частности, и автор этих строк) очень многие пришли именно благодаря Достоевскому.

Теперь, когда стали доступны произведения религиозной и философской мысли, ничто не препятствует тому, чтобы вполне оценить значение Достоевского как вдохновителя этой мысли. Но нет препятствий и к тому, чтобы найти беспристрастный взгляд на творчество писателя, дорогого нашему сердцу. Не все философы принимали его слово безоговорочно. К. Леонтьев подверг Достоевского резкой критике. К сожалению, при всей содержательности его замечаний, он пишет о Достоевском, не любя его и что-то самое важное в нем не чувствуя. В известной монографии В. Зеньковского «История русской философии» (за последние годы вышедшей не одним изданием) читатель встретит одновременно и благожелательную, и глубокую, и трезвую оценку творчества Достоевского.

Федор Михайлович пришел к Церкви только в последние годы жизни. Воспитанный в православной вере, он никогда не отрекался от Христа, даже при увлечении, в молодости, идеями социализма. Его любовь ко Христу и была, во многом, причиной охлаждения отношений между ним и В. Белинским. Но и после каторги (он был осужден как участник кружка петрашевцев), когда в душе его произошел перелом, Достоевский, как писал его друг в своих воспоминаниях, «попов не любил, особенно сибирских». В 1870-е годы (следовательно, уже после создания романов «Преступление и наказание», «Идиот» и «Бесы») писатель начинает вести церковный образ жизни. Сохранился такой рассказ очевидца: «Он всегда к заутрене или к ранней обедне ходил. Раньше всех, бывало, придет и всех позже уйдет. И станет всегда в уголок, у самых дверей, за правой колонной, чтобы не на виду… Мы все так и знали, что это — Федор Михайлович Достоевский, только делали вид, что не знаем и не замечаем его. Не любил, когда его замечали». Подходя к Владимирской церкви, на Сенной площади в Петербурге, испытываешь трепет: сюда ходил Достоевский, отсюда священник пошел причащать его перед смертью.

Умер он непредвиденно, от эмфиземы легких, опасной кровотечениями. Таковое случилось с Федором Михайловичем за два дня до смерти, но было несильным, и он не придал ему значения. Кровотечение было ночью, а в тот же день пришел к нему гость, весьма симпатичный Достоевскому, но, как рассказывает Анна Григорьевна, страшный спорщик. Повод для спора нашелся, и никакие старания жены Достоевского не могли успокоить спорящих. После ухода гостя, к большому испугу близких, кровотечение повторилось. «Федор Михайлович, впрочем, — рассказывает Анна Григорьевна, — не был испуган, напротив, стал уговаривать меня и заплакавших детей успокоиться; он повел детей к письменному столу и показал им только что присланный номер "Стрекозы", где была карикатура двух рыболовов, запутавшихся в сетях и упавших в воду. Он даже прочел детям это стихотворение, и так весело, что дети успокоились». Увы, возобновившееся, во время визита врача, кровотечение было столь сильным, что Федор Михайлович потерял сознание. «Когда его привели в себя, пишет А.Г. Достоевская, — первые слова его, обращенные ко мне, были: — Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедаться и причаститься! — Хотя доктор стал уверять, что опасности особенной нет, но, чтоб успокоить больного, я исполнила его желание. Мы жили вблизи Владимирской церкви, и приглашенный священник, о. Мегорский, чрез полчаса был уже у нас. Федор Михайлович спокойно и добродушно встретил батюшку, долго исповедовался и причастился». Следующий день прошел спокойно, а утром 28-го проснувшаяся Анна Григорьевна увидела, что муж не спит и смотрит в ее сторону. «Знаешь, Аня, сказал он, я уже три часа не сплю и все думаю, и только теперь сознал ясно, что я сегодня умру». В течение дня Федор Михайлович успел попрощаться со многими друзьями и знакомыми, несколько раз приводили к нему детей. В восемь тридцать вечера он умер.

Василий Розанов писал: «О Достоевском никак не скажешь: “Мне до него нет дела”. “До Достоевского” есть дело каждому: ибо никто не может быть равнодушен к своей душе. Достоевский не “он”, … как всякий; Достоевский — “я”, грешный, дурной, слабый, падший, поднимающийся. По тому, что он есть “я”, и притом каждого человека “я”, — он встает с такою близостью, с такою теснотою к каждому, как этого вообще нет ни у одного писателя, кроме Лица и Книги, которых мы не упоминаем. …Он говорил, как кричит сердцевина моей души».

Впервые опубликовано 9 февраля 2011 года