Доктор Лиза: портрет на фоне Живого Журнала

— Нет. Работа и моя личная жизнь — это две разные вещи, абсолютно отдельные, и это не раздвоение личности, а часть моей профессии. Где-то они, безусловно, переплетены, но не настолько, чтобы смешиваться.

Нужно понять одну вещь: я работаю в светском учреждении. Ко мне попадают разные больные, и мне абсолютно все равно, какой они религии, национальности и что вообще исповедуют в своей жизни. Сейчас, например, я с изумлением узнала, что в хоспис стали поступать мусульмане. Раньше этого не было: по шариату отказаться от ухода за престарелыми родственниками просто невозможно. А сейчас у меня лежит настоящая, правоверная мусульманка, которая требует исполнения всех требований. Еще не положа больную в хоспис, ее муж рассказал, как мусульмане умирают и что надо будет делать с ее телом.

— Нет, все это абсолютно выполнимо. Просьбы больных не такие, чтобы назвать их сложными.

— Хороший вопрос (улыбается). Иудеи у меня лежали, но кошерной еды не просили. Я знала, что они не едят свинину, да ее не очень-то и предлагали в хосписе. А кроме того, у них существуют свои организации: например, у нас лежала женщина-иудейка, и ей кошерную пищу приносила организация, которая помогает больным евреям.

— Конечно. Не только могу — я вынуждена их принять, нравится мне это или не нравится. Понимаешь, один больной — атеист, второй вообще говорит: «Положите меня подальше от храма, мне мешает его вид», — и значит, мы его положим в самую дальнюю палату. «Не пускайте ко мне священника», — значит, мы не будем пускать священника. Я же светский врач. Несмотря на то, что я православная, я не могу игнорировать просьбы своих больных.

Вот у меня сейчас очень тяжелая ситуация с больным: я нашла бездомного еврея. Я выложила видеоролик об этом человеке, у которого мать — русская, а отец, дедушка и все предки до десятого колена — евреи из Минска, которые исповедовали иудаизм. Посмотри, сколько народа ополчилось: «Почему вы не помогаете?» А мне что, его крестить? Он пришел ко мне и говорит: «Я еврей! Но у меня русская мать». Я отвечаю: «Чего вы ждете от меня? Идите в синагогу!» — «Меня туда не пускают». — «Но вы понимаете, я такой же гой, как и вы!» И он говорит: «Давайте будем с этим что-то делать!» А это больной тяжелый, и он не из тех, кто выживет на вокзале, — ему нужна помощь.

А сейчас, кроме неприятия, от иудеев я ничего не получаю. Стоит крик: «Почему вы не помогаете?» Да он не хочет моей помощи, он от них хочет помощи! И я считаю, что здесь нарушено право самого больного: он вправе выбирать, кто его лечит и кто ему помогает. Не хочет — никто не будет помогать. Но зачем-то он пришел к нам, правда?!

— Ты знаешь, это очень зависит от самого больного. Иногда привязываешься к нему… Не могу даже и признаков назвать, по которым это происходит. Иногда это бывает потому, что больной очень долго лежит, иногда лицо больного напоминает какого-то предыдущего больного или вспоминается какая-то жизненная ситуация, а иногда судьба больного напоминает судьбу близкого тебе человека. Разве можно привязаться к кому-то по правилам? Такого не бывает.

— Последние лет десять продолжается дискуссия о том, стоит ли создавать объединения православных врачей и отличаются ли они от неправославных. Как вы относитесь к этому вопросу?

— Наверно, такие объединения нужны. Но возникает вопрос: а что нам делать с неправославными врачами? Например, мой коллега в Киеве, с которым я тесно работаю, по убеждениям атеист, но он делает нашим больным столько добра за такую мизерную плату, что с нашей, православной точки зрения, к категории неверующих я его тоже как бы не могу отнести. Поэтому — не знаю. Если такие объединения возникают — наверное, надо читать их устав и решать, для чего они нужны. Я по личному опыту не вижу разницы между врачом верующим и врачом неверующим. Даже если говорить о вещах проблемных, врач-атеист, или врач-протестант, или врач-евангелист так же могут быть против, например, эвтаназии.

2

— Дай пример.

— Не-ет. Сукачев — абсолютно нет, Миронов — тоже, а Чуев — президент нашего фонда, он сам выбрал эту специальность! Он со мной общается не как депутат; это человек, который бесплатно — я подчеркиваю, бесплатно — работает в фонде. Да, он не сидит с больными, не меняет пеленки, не моет им попы, как это делаю я, но это не его дело. Он делает много совершенно другого, что необходимо для существования фонда.

Потом, по поводу пиара за счет фонда. Мы сейчас сняли все фотографии больных. Сняли их потому, что ни одного больного не осталось в живых. Эти люди — не электорат. Они не пойдут голосовать, их не услышат.

— Но люди, которые с вами работают, могут выставить свою благотворительность в качестве рекламы…

— У меня не было такого. Честное слово, не было. Были предложения о пиаре, но они приходили как раз от крупных компаний, а от тех, кого ты перечислил, ничего не было. С Гариком Сукачевым мы встречались два раза, и где кто видел что-нибудь о наших встречах, кроме фотографий у меня? Нигде. И о чем тогда речь? Где кто видел, что Миронов стоит со мной, кроме как у меня в журнале и в кабинете? Тоже нигде. Это не написано ни на их сайтах, ни где-то еще. Да, у Чуева указана его должность — президент благотворительного фонда, и все. Почему наша машина называется «Справедливая помощь»? Да потому, что мне захотелось вот таким образом сказать спасибо Миронову, который мне ее подарил. Этого мне никто не навязывал и даже не просил. Я не член партии — я вообще абсолютно аполитична. 

3

— Нужно заметить, что вопрос «за что?» задают, как правило, не больные, а их родственники. Я не слышала этого от бездомных и, наверно, никогда не слышала от онкологических больных. Как мы на это отвечаем? Отвечаем — и я, и другой доктор — индивидуально. Нет двух одинаковых смертей, нет одинаковых больных и нет одинаковых разговоров. Если бы я в лоб всем говорила: «У тебя рак, и ты умрешь», — какой я тогда врач?

Нельзя рассматривать больного в отрыве от его родных. Мы лечим всю семью: вся семья мучается, когда кто-то болен раком. И такие вопросы в этих семьях возникают. Это спрашивают жены, мужья, дети, братья и сестры. Сам больной у меня никогда не спрашивал «за что»: либо он знает, либо ему это неинтересно.

— Да, у меня в ЖЖ есть такие люди, часто пишут.

— В такой момент, если я уловила его нежелание жить, конечно, мы стараемся как-то общаться — уже не на уровне журнала. Я обычно говорю: «Ты мне позвони или напиши». Когда он пишет у меня в журнале: «Я повешусь, потому что ушла девушка!» или: «Я устал жить!» — или присылает смс-ки, звонит в офис, пишет мне на электронную почту, — как правило, это крик о помощи. Этот человек просто хочет поделиться. И я скажу больше: иногда этого достаточно.

Вот он написал, что его девушка бросила, и ему надо, чтобы его просто выслушали или прочли. Здесь вопрос не во мне как в Докторе Лизе, а в том, что этому человеку из Владивостока, Хабаровска, Новосибирска (там, кстати, много депрессий наблюдается) или откуда-то еще просто не с кем пообщаться. Он вышел в Живой Журнал и пишет об этом.

У меня есть, например, знакомая в Армении, которая была на грани самоубийства — а проблема-то оказалась не в том, что она хотела себя убить, а в том, что у нее была очень тяжелая личная ситуация, о которой некому было рассказать.

— Ужасно. Я хочу всем молодым передать, что писаться под себя совершенно необязательно, что вместе с медициной развиваются и средства ухода, и, как говорил Антоний Сурожский, «не лишайте своих близких счастья ухода за умирающим родственником». Живите хотя бы ради них!

— Не могу сказать, приятно это или нет. Мне, когда я меняю белье больным, все равно. А родственникам — да, наверное, приятно! Да, мыть обкаканного близкого человека приятно, потому что ты делаешь ему лучше: ему ведь не нравится лежать обкаканным. Пока ты этого не переживешь, не поймешь, но об этом говорили и писали многие, и здесь я под каждым словом митрополита Антония подпишусь. Нет ничего хуже для родственников после ухода больного, чем чувство невыполненного долга — что они чего-то недоделали для близкого человека, даже не поменяли тот же памперс. Ты не представляешь, из-за каких деталей они иногда страдают! «Я не принес цветок, она просила огурец, а я не нашел…» Какие мелочи становятся настоящей драмой: «Я не успел, я не сделал!!!»

— Вы своей будущей старости никогда не боялись?

— Знаешь, я об этом просто не задумывалась.

— Некогда?

— Некогда.

— А что вам помогает справляться со своими кризисами, начиная от вещей глубоко личных и заканчивая таким количеством работы, что непонятно, как ее дальше делать?

— Если ты имеешь в виду личные проблемы со мной как с женщиной, то здесь помогает справиться любовь, близость к одному человеку. Если говорить о ситуации, когда кто-то болен в семье, или я не могу ни на что повлиять, — Церковь. Что там третье было?

— Обилие работы.

— Обилие работы? Сон. Раз в неделю наступает момент, когда я своей помощнице говорю: «Оля, я хочу спать». Я не вижу снов. Я так мало сплю, что они мне просто не снятся. Проспать шесть часов — это счастье. Но иногда бывает никак.

Например, прошлый день мы отработали на Павелецком вокзале, и пришло очень много бывших уголовников. Я приехала в полдевятого, выпила чашку чая, вымылась, только нацепила на себя пижаму и подумала: «Сейчас я рухну» — и мне звонит дочь больной. И она говорит те слова, после которых я уже кладу трубку, набираю номер шофера, надеваю штаны — и мы поехали на агонию. Тогда мы совсем не спали: я приехала утром.

Иногда я сплю в машине, когда мы едем на вызовы. Но я несу ответственность за другие жизни и не поеду, если засыпаю на ходу: я поменяю время, попрошу другого доктора. Больной же не может меня видеть расхристанной! Я должна быть в порядке.

— Вы никогда не боялись, как одна из героинь солженицынского «Ракового корпуса», повторить судьбу своих больных?

— Нет.

— А если такое случится?

— То случится.

— Примете как неизбежное?

— Нет, я буду бороться (улыбается).

4

«Иногда мне приходится звонить чиновникам. Иногда они отвечают мне. Иногда нет.

Ну, работа такая. У меня. Не всякому нравится.  

Объясните мне, пожалуйста, что такое "мероприятие". Или что значит — "он(а) на МЕРОПРИЯТИИ". Или, что немного сложнее для моего понимания, — "я на мероприятии". Это что?

Что это значит? 
Я пытаюсь всей своей женской человеческой сутью вникнуть в определение этого понятия.
Знаю, что такое встречи, приемы, переговоры. Помню, что такое любовь, близость и прочее. Дни рождения, праздники, юбилеи, концерты.
Объясните мне про "мероприятия". Пожалуйста. Мне это необходимо. Я не догоняю. Может, от этого у меня сложности...
Большое спасибо».

— Наверно, не так много людей, которое относятся к вашей работе с неприятием, но они есть. Это видно и по вашему журналу, и по случаям нападения на машину фонда. Вы пробовали понять таких людей или для вас их мотивы - закрытая тема?

— Это не то чтобы закрытая тема, а просто большая помеха в моей работе. Пока мы решаем, как заклеить или поменять эти шины, кому понадобился ворованный GPRS, кто стрелял в бездомных и кто пишет эти угрозы, — кто в итоге страдает? Я лично не страдаю: я их не боюсь. Вот Лена, моя помощница, до того, как обстреляли автобус «Милосердие», со мной ездила. После того как какой-то ненормальный начал писать, что он точно убьет меня вместе с моими бездомными, потому что они, по его мнению, не имеют права на жизнь, а я их поддерживаю, — что получилось? Что девочки сейчас не ездят, и я прихожу одна на этот вокзал.

А одной работать там очень трудно. Мало того, что холодно, — этот контингент, прямо скажем, не из детского санатория. Они дерутся между собой, хотят все влезть одномоментно, и если девочки стояли сзади и говорили: «Тебе я даю одежду, ты заходишь сюда, а ты идешь туда», — то сейчас приходится их контролировать в одиночку.

В прошлый раз один бездомный, алкоголик из Мелитополя, решил на мне жениться. Он меня обнял — а он значительно выше и сильнее меня, к тому же пьяный в дугу — и сказал: «Ты знаешь, когда протрезвею, я на тебе женюсь». Доктор, с которым я работаю, отошел в «Кофе-Хаус», а второй доктор еще не подошел. И этот «Мелитополь» всем телом на меня навалился; я чувствую, что я падаю, качусь под свою же машину! Он говорит: «Ты не поймешь, я в Мелитополе исправлюсь!» А с чего он вдруг решил на мне жениться? Ему справку выдали, что он может уехать, и он решил меня в деревню Софиевку вывезти и таким образом осчастливить.

Наверно, всю жизнь надо принимать, как она есть. Мы православные, и поэтому должны быть смирение и терпение. Понимаю ли я тех, кто мне угрожает? Нет, не понимаю. Боюсь ли я их? Я все-таки женщина, и мне действительно бывает страшно. Мне действительно страшно одной ходить по вокзалу с чемоданом. А задумываться, зачем они мне угрожают, не задумывалась.

— Случаи реальной опасности были?

— На вызовах бывает. Все почему-то думают, что я работаю с ангелами, а я работаю с обычными живыми людьми.

Был вызов, о котором мы писали. Я знала, что он будет непонятным: был не определен номер звонившего, выезд абсолютно не планировался. Когда мы приехали, со мной были второй доктор и шофер. Больной увидел из окна, что три человека выходят из машины «скорая помощь», и спрятался под мусоропроводом. Мы благополучно прошли в подъезд, и мама больного мне говорит: «Он спрятался и ни с кем, кроме вас, разговаривать не будет». — «Ну хорошо, а где он сам сейчас?» А он стоит под лестницей. Ребята сели в соседнем помещении, говорят: «Осторожно иди, мы тут ждем». Я выхожу на лестницу и говорю: «Иди сюда» (а мальчик был из Абхазии, бывший боевик). «Ты будешь со мной разговаривать?» — «Буду». И ты знаешь, он всех обманул! Он за секунду меня схватил, пронес в свою комнату и закрыл дверь. Можешь себе представить картину? И дает мне бумагу, в которой написано: «Участник боевых действий». Я думаю: «Боже, пусть будет точно так же, только там, за стеной!» Конечно, страшно в такой ситуации, конечно, у него повреждена психика. Но не думаю, что в моей работе опасностей больше, чем подстерегает меня на улице. Да, бывают экстраординарные ситуации — все бывает.

— А умышленного нападения не происходило?

— Кроме «жениха», нет. В письменном виде — да, но эти угрозы такие, что я даже не верю, что они нападут. «Я зарядил винтовку, я знаю, где ты стоишь, я выпущу в тебя пулю!» Эти жуткие подробности, когда изображаюсь я с развороченными мозгами, — все это несерьезно.

— Приходилось спорить с людьми образованными и знающими, убежденными, что то, что вы делаете, абсолютно неправильно?

— Каждый Божий день! И по нескольку раз. И не только в журнале: с чиновниками и с министрами приходится спорить. И в Совете Федерации, и среди академиков такие есть — мало, но есть. В государстве есть люди, которые считают мой труд и труд моих коллег абсолютно бесполезным. Потому что средства вкладывают в нанотехнологии — это сейчас очень модно, вкладывают в тех, кто может поправиться (что правильно!), вкладывают в детей. Вот там — идите, раскручивайтесь! Там красивый пиар: год семьи, будущее нации... А у меня-то больные бесперспективны! Больше скажу: у меня противников больше, чем сторонников.

Не случайно же обговаривался вопрос об эвтаназии. Представляешь, что такое эвтаназия в нашей стране? Это же завалят полгорода! Даже не смертельных больных, даже не спрашивая согласия, диагноза и подчас имени.

— Вас в нарушении корпоративизма не обвиняют?

— Бесконечно. Одна из последних версий — я нанята частными клиниками, потому что, прочтя мой журнал, понимаешь, что лечиться в государственной клинике невозможно. А между тем в киевском хосписе часть пациентов как раз переведены из частных клиник, хотя они могли там остаться; они перевелись не потому, что у нас бесплатно, а потому, что им лучше.

— А вообще для вас корпоративизм важен?

— Я его терпеть не могу. Вообще этого слова не приемлю. Работа у нас безумно сложная, неблагодарная, грязная, тяжелая физически и морально. Но есть маленький круг людей — то, что я называю своей командой: это четыре человека в Москве, три — в Киеве, частично те же Миронов и Чуев. Это тот круг, которому мы доверяем; назвать это корпорацией невозможно. Каждый делает какое-то свое маленькое дело.

— Можете ли вы сказать о человеке, что он сволочь, если это ваш коллега?

— Нет, не могу. Но когда пьяный врач обмочился у моего больного, — да, я об этом сказала! Я не сказала, что врач подлец, — я сказала, что больной, который находился под патронатом нашего фонда, не заслужил такого отношения к себе. А уж кто куда писает, это его проблема, только в таком состоянии на вызов лучше не ходить.

Конечно, для меня понятие коллегиальности незыблемо, как и для любого другого врача. Я глубоко уважаю коллег и прислушиваюсь к их мнению. Но когда происходят случаи, о которых действительно молчать нельзя... Нельзя писаться у постели умирающего больного! Нельзя, чтобы любящие родственники это видели! Нет, я не буду об этом молчать. К счастью, это редко происходит. 

5

«Только что открыли журнал. Фотографий нет. Но тексты целы. 
Я не знаю, что произошло. 10 октября мы перевозили ребенка в Домодедово. Во время следующего вызова получаю смс... — "Ты жива?"
Звоню, сообщаю, что не только я, а вроде как все живы. В ответ слышу, что кто-то ломает журнал.
Зачем и кто — не знаю, хотя версий в блогах я прочла достаточно. Все-таки люди такие разные.

За выходные побывала в киевском хосписе. Работаем дальше.
Всем — спасибо. Тем кто звонил, присылал сообщения и письма, волновался...
За сообщения о пиаре, самопиаре, проплате рейтинга в Яндексе и проч.— отдельное спасибо. Я учту все замечания и сообщу моему куратору.

Всем — добрый вечер».

— Когда на вас вышли и попросили опубликовать отрывки из вашего ЖЖ и интервью с вами?

— Года два назад. Я, кстати, тогда писала очень мало. Это была полная неожиданность для меня. Мне написали и попросили согласия на публикацию. А журнал «Esquire» даже не спрашивал: они опубликовали и поставили меня перед фактом. Полдневника слизали и даже не дали счет для больных!

— Все-таки ваш журнал — один из самых популярных: четыре с лишним тысячи читателей...

— Нет, ну что ты: есть же и десять тысяч, и двенадцать, и семнадцать. Меня, кстати, постоянно путают с Сергеем Лукьяненко: я doctor_liza, а он — doctor_livsy. Он уже не выдерживает: «Какая Доктор Лиза?!» По ошибке пишут иногда к нему, и он, наверное, меня не переносит (смеется).

— А вы с ним не общаетесь?

— Нет! Мы даже не взаимные френды, и именно по этой причине: нас путают. Нас даже Яндекс путает!

— У вас, как у многих популярных блогеров, не было какого-то намека на звездную болезнь?

— У меня?! С бомжами моими? Да о чем ты?! Со мной здороваться боятся! Мне пишут: «Как вы предохраняетесь от них?» Даже близкие люди об этом спрашивают. А ведь бомжи — люди очень эмоциональные и могут вести себя по-разному. У нас ведь существуют целые кланы: на «Трех вокзалах» — это чистая уголовщина, на Курском — наркоманы, а на Павелецком, где я работаю, — «философы» с тонкой душевной организацией. Когда я от них уезжаю, они плачут. И они (я, конечно, сейчас не говорю о пьяных из Мелитополя) очень любят обниматься, плакать в плечо... Какая звездность — со мной за руку боятся здороваться! В ресторан меня давно никто не приглашает; даже в гости перестали звать после того, как я начала работать с бездомными.

— Живой Журнал вас не обременяет?

— Обременяет. Я даже закрывала его дважды, и один раз меня «взламывали».

— А почему продолжаете вести?

— К сожалению, я не люблю писать, это не мое, и есть одна причина, по которой я сохраняю ЖЖ: это единственная площадка, с которой я могу заявить о нуждах наших больных. Единственная. Это единственное место, где я могу сказать: есть люди, у которых нет пеленок, нет еды, нет денег, — вообще ничего нет, кроме тяжелых заболеваний.

— Получается, вам как человеку — не как доктору — блог не нужен?

— Как человеку? Такое обилие комментариев и всего остального мне, конечно, мешает. Мешает, потому что (я уже говорила о разграничении работы и личной жизни) Живой Журнал — это не личная жизнь, это публичная жизнь. И чем больше у тебя читателей, тем больше тебя узнают; узнают иногда на улице и в метро.

— Часто узнают?

— Последнее время — да.

— Недавно был случай, когда вашу фотографию опубликовали рядом с сообщением о гибели врача «Скорой помощи»...

— Ужас! Да, меня похоронили.

— А какое-то объяснение нашлось?

— Нет. Снимало ИТАР-ТАСС, и почему-то выбрали, что «как труп» надо показать меня. Мне звонило много журналистов, которые говорили: «Слушай, Лиза, вчера тебе разрезали шины, а сегодня мы открыли газету "Взгляд", в которой написано: "Доктор погиб вместе с пациентом"! Такое впечатление, что это специально делается». Слава Богу, мои близкие не читают этой газеты, где оказалась фотография мамы и рядом написано: у тебя мамы больше нет.

— Вас нередко обвиняют в нарушении приватности: «Зачем вы рассказываете о своих больных, это их личная жизнь»...

— Не нравится — не смотри. Все, что я пишу, публикуется с согласия больного. Я не маленькая девочка, я давно этим занимаюсь, и поэтому прекрасно знаю, о чем могу писать и о чем не могу. Когда у меня написано о реальных именах больных и реальных историях, они все реальны. В остальном все ровно так, как написано в профиле. Скажу больше: не всегда фотографии соответствуют содержимому рассказа.

— То есть ваш блог в определенной мере становится литературным проектом?

— Нет, это не литература. Это способ донести проблему, не нарушая частности самого больного. Все фото, которые у меня опубликованы, выложены по желанию больных. Кстати, больные любят фотографироваться; я не люблю, а больные — любят.

— У вас, помню, публиковался опрос «Читает ли мой муж мой ЖЖ?», в котором не было варианта «да».

— Чистая правда (смеется)! Мой муж не читает мой Живой Журнал.

— Что-то вроде девиза у вас на данном этапе есть?

— Ты знаешь, на основании последних записей в ЖЖ это то, что у меня вывешено в профиле: «Молчание — золото». На настоящий момент это так. Я говорю далеко не то, что могу сказать о происходящем в медицине. К сожалению, есть вещи, которые я даже не могу озвучить, и приватность здесь совершенно ни при чем. Правда иногда настолько страшна, что нет слов ее описать.

— Три вещи, которые вы бы сейчас пожелали людям?

— Любить — все три раза. Нет у меня других советов.

P.S.

«Талый снег течет по Сретенскому и по Тверской, темнеет заметно позже. Очень люблю весну в Москве. Она не такая, как в Вермонте. Пока нет запаха весны, но он будет совсем скоро.

Больные. Много. Тянем. Честно — тяжело. Меня как будто разорвали на три части. И иногда я не знаю, как все это соединить. И куда мне бежать. Или ехать. Или лететь... 

Нечаянная радость — только что, в момент, в который решала — звонить — не звонить, просить или не просить, писать или хватит — позвонили мне. И я поняла — что есть Ангелы. Которые знают, когда  именно нужно написать, спросить и помочь.

Я верю, что все получится. У всех нас. И даже у тех, кто отчаялся сейчас. И у врачей, и у разных депутатов, домохозяек, у влюбленных, у поэтов, которые должны поправляться, и у управленцев. И особенно у тех, кому сейчас грустно.

Все будет».

Беседовал Даниил Сидоров, фото Александра Болмасова

Все цитируемые записи взяты из блога Елизаветы Петровны Глинки с согласия автора

Впервые опубликовано 25 февраля 2008 года. В нынешней редакции добавлена вторая часть материала, впервые опубликованная 26 февраля 2008 года