Протоиерей Михаил Рязанцев о церковной жизни в советскую эпоху

Храм Преображения в Богородском

- Отец Михаил, пожалуйста, расскажите о своем детстве: как шла церковная жизнь, каким образом удавалось  преодолевать давление и негативное отношение со стороны общества? Ваш отец ведь был священником?

- Да, я из семьи священника.  Существовало много сложностей, хотя родители старались ограждать  нас от них. 

Помню, батюшка мой служил в храме Спаса Преображения в Богородском и у нас было очень сложное материальное положение, ведь священники в то время не только подвергались моральным гонениям и притеснениям, но и были вынуждены нести тяжелое налоговое бремя. Может  быть, сейчас немногие знают об особой 19-й статье, по которой священнослужители были приравнены к частным предпринимателям и должны были уплачивать очень большой процент налога со своего дохода.  И вот, поскольку платить было не из чего,  за неуплату налога описывали наше имущество. Помню, к нам домой приходил человек в кожаном пальто, которого называли «фин».  Я не понимал, что такое это «фин», а это был фининспектор. Он спросил батюшку: «А вот, говорят, у Вас есть машина?».  Батюшка ответил,  что есть, и достал из-под кровати мой игрушечный грузовичок со словами: «Это единственная машина, которая у нас есть». То есть и в такой ситуации наши священники не теряли чувства юмора.

Говорят, что «попа и в рогожке видать». Священники в Советском Союзе ходили в светской одежде, но по их виду можно было определить, что это именно священнослужители. В хрущевское время духовенство не уничтожали физически, но морально было тяжело, насмешки слышались со всех сторон. Помню, мы поехали на отдых, шли по какому-то парку, и проходившие мимо ребята стали показывать пальцем и кричать: «Поп идет, поп идет!». Я был еще возраста начальной школы, но этот случай остался в памяти.

Храм в честь Знамения Пресвятой Богородицы на Рижской

Помню, мой батюшка служил в храме в честь Знамения Пресвятой Богородицы у Рижского вокзала, в котором находится чтимая икона мученика Трифона. И вот как-то мы с моей мамой шли на рождественскую ночную службу и на подступах к храму встретили милицейский кордон.  У храма дежурили комсомольцы, которые не пропускали на богослужение молодых людей. Я тогда был школьником, и стоило очень больших трудов доказать, что мой отец священник. Тогда ведь не было мобильных телефонов и нельзя было позвонить в храм и сообщить, что мы не можем пройти. Пройти разрешили только после того, как в храме забеспокоились, что нас нет, и выслали за нами сотрудников храма.

Памятуя об этом событии,  по дороге от метро «Рижская» возле кордонов стали выставлять и тех, кто работал в храме, чтобы члены семей священнослужителей и прихожане могли попасть на службу.

- То, что Вы жили церковной жизнью и происходили из семьи священнослужителя, сильно мешало в школьные годы? Вы были пионером?

-  В пионеры я вступил. Но когда класс принимали в пионеры в музее Ленина,  я заболел, и меня приняли потом уже в достаточно прозаической школьной обстановке. Это произошло  перед самым окончанием учебного года. Был весенний солнечный день, я шел в расстегнутом пальто, показывая красный галстук и радуясь не тому, что вступил в пионеры, а тому, что уже перестал быть октябренком, то есть стал уже почти взрослым человеком. Такая вот детская глупость, может быть. Но эти впечатления совершенно не были связаны с идеологией.  

Конечно, в школе знали, что мой отец священник,  но, слава Богу, наверное, по молитвам родителей никаких репрессий в отношении меня и сестры, которая училась позже меня, не устраивалось. В нашей школе работали хорошие люди, о которых вспоминаю с благодарностью. Все прекрасно все понимали, и никаких трудностей, связанных с верой, у меня не возникало. Может быть, наши учителя не являлись религиозными людьми, но воинствующих атеистов среди них не было.

Зато, когда я окончил школу, отслужил в армии и поступил в семинарию, директора школы, ветерана войны, уволили. То, что он «просмотрел» человека, который поступил в семинарию, не отговорил, не сделал никаких препятствий, как-то ударило по его репутации.

- Вы были иподиаконом Святейшего Патриарха Пимена.  Это служение началось в школьные годы?

Патриарх Московский и всея Руси Пимен

- Да. Я начал иподиаконствовать еще в тот период, когда митрополит Крутицкий и Коломенский Пимен был местоблюстителем Патриаршего престола. Мне было 15 лет. И если сказать, что в то время прислуживание таких молодых людей в храме не поощрялось, это значит не сказать ничего. На это существовал строгий запрет, и тех, кто решался на такое служение, могли ожидать очень нехорошие последствия. Но  через несколько дней мне исполнилось 16 лет. В этом возрасте получали паспорт, и  считалось, что 16-летний человек имеет право распоряжаться своей жизнью, своей судьбой. Так что все было благополучно.

Моя первая служба в качестве иподиакона состоялась в воскресение 15 марта 1971 года, когда была Пассия.  Я вышел со свечой на Акафист Страстям Христовым, который совершал митрополит Пимен, и с этого дня в свободное от учебы время, в основном  по субботам и воскресениям, приходил на патриаршие службы. Меня взяли в иподиаконскую братию, и на большие праздники я под всякими предлогами старался освободиться от школы, чтобы участвовать в богослужении.  

- Как в те годы проходило поступление в семинарию?

- В основном в семинарию принимали тех, кто отслужил в армии. Вообще армия для тех, кто учился в семинарии, была обязательна, и даже если человек поступал, минуя службу, даже во время учебы его все равно призывали. В тех случаях, когда человек оказывался негоден к армейской службе, его направляли в стройбат.  А в строительных частях и дисциплина была слабее, и порядки похуже. Так что те, кто служил в стройбате,  вспоминают об этом как о каком-то ужасном времени.  

Для меня уже в старших классах школы было очевидно, что я стану священником, поэтому я не стал поступать ни в какие высшие учебные заведения и сразу готовился  к службе в армии, чтобы потом поступить в семинарию.

Перед службой время от времени приходилось по повесткам посещать военкомат. Как-то раз  я пришел и, когда достали мое дело, увидел, что на обложке папки синим карандашом было написано «отец-священник». Женщина, которая достала папку, сказала: «Ой, зачем же это написали?» И стерла надпись.  Очевидно, когда призымали в армию, это тоже имело какое-то значение. Помню, я очень хотел служить во флоте и просил, чтобы меня взяли туда, но, наверное детей священников нельзя было отправлять на корабль. Зато меня отправили служить в армию в Германию.

- В армии в плане веры все было спокойно?

- Я не встретил никаких притеснений со стороны командования.  Правда, я не был комсомольцем, и как-то меня вызвал командир и сказал: «Давай готовься, в понедельник будем принимать тебя в комсомол». А от меня ни просьб никаких не было, ни заявлений.  Потом этот вопрос отпал сам собой, видимо, материнская молитва была очень сильной.

Был и курьезный момент. Я служил в карауле, а когда пришел с дежурства, мои сослуживцы стали меня поздравлять. Оказывается, было собрание и меня выбрали секретарем комсомольской организации.  Я говорю: «Как я могу быть секретарем? Я же вообще не комсомолец». – «Как, ты не комсомолец? Не может такого быть!» А все было настолько пропитано идеологией, что мои сослуживцы даже не могли допустить мысли, что кто-то может не быть комсомольцем, особенно тот, кто добросовестно несет службу.  В тот раз им пришлось выбрать секретарем кого-то другого, и на этом история закончилась.

После армии я вернулся в иподиаконскую братию. Очевидно, в приемной комиссии в семинарии  было известно, что я сын священника и иподиакон Святейшего Патриарха и, видимо, для меня не было никаких препятствий к поступлению. Но все равно я очень боялся и  переживал, что меня не примут. Мне ведь приходилось общаться с ребятами, которые также готовились к поступлению. Тогда многие приезжали с Украины. И я помню рассказы о тех препонах, которые им приходилось преодолевать.

Московская духовная академия (www.mpda.ru)

Поскольку большинство поступали после армии, многих сразу же после подачи документов вызывали на переподготовку, которая продолжалась до того момента, как заканчивались вступительные экзамены. То есть использовались всякие моменты, чтобы не дать поступать. И ребята были вынуждены скрываться, жить у родственников и знакомых, чтобы их не взяли в армию. И многим каким-то образом все же удавалось поступить в семинарию.

Был и такой момент: не принимали людей с высшим образованием. Поступал один филолог, окончивший, кажется,  педагогический институт по кафедре русского языка и литературы. При поступлении нужно было написать изложение, пройти собеседование, сдать экзамен на знание церковных молитв и пения и пройти медицинскую комиссию. И вот этому филологу поставили «двойку» за изложение, это был, я считаю, просто иезуитский ход. И раз была «двойка», он не мог сдавать дальнейшие экзамены. Конечно, было ясно, что дело не в его грамотности. Он это прекрасно понял и просил показать ему работу, говорил: «Мне самому интересно, как филологу, какие же я мог допустить ошибки, чтобы мне поставили «двойку». Естественно, ему ничего не показали. Он  оказался в списке выбывших и поступить не смог.

Когда я пришел на медкомиссию, понял, что это чистая формальность. Врач спросил мою фамилию, потом заглянул в какой-то список, который лежал на столе и был прикрыт листочком бумаги,  и сказал: «Все, свободен». То есть никаких противопоказаний к поступлению нет.  Медкомиссия тоже была как фильтр, на котором «отсеивались» неугодные люди.

- Кто именно чинил эти препоны к поступлению? В приемные комиссии входил кто-то помимо преподавателей семинарии?

- Непосредственно не входили, но существовали разного рода рекомендации, которым были вынуждены следовать те, кто принимал у нас экзамены. Если бы осуществилось какое-то своеволие и нарушение этих инструкций, преподаватели могли бы серьезно пострадать. В основном ведь в семинарии преподавали священнослужители, а сейчас мало кто знает, что священнослужитель был обязан иметь регистрацию в Совете по делам религий. Факт рукоположения для советской власти не имел никакого значения, а регистрация давала право служить на приходе. Без регистрации священнослужителя не могли взять на приход и фактически он оставался без средств к существованию.

Что касается преподавателей-мирян, то их могли лишить возможности работать в духовных школах и вообще права на преподавание, так что они тоже получили бы «волчий билет».

- Что запомнилось за годы учебы в семинарии?

В Академии (www.mpda.ru)

-Весной 1975 года я демобилизовался из армии и поступил в Московскую духовную семинарию.  На тот момент я продолжал иподиаконствовать у Святейшего Патриарха Пимена и для меня явилось полной неожиданностью его распоряжение не привлекать ни на какие послушания вне стен Троице-Сергиевой лавры тех, кто поступил в первый класс семинарии.  Фактически я оказался лишен благодати быть иподиаконом Святейшего Патриарха и очень сильно переживал и скорбел по этому поводу.  Бывает, что не сразу осознаешь моменты, которые идут тебе на пользу. Так было и с этим распоряжением: только спустя время я понял, что это действительно было сделано ради блага учащихся и, в частности, моего, ведь это давало уникальную возможность не отвлекаться на поездки в Москву и постоянно находиться в семинарской и лаврской атмосфере.

Меня взяли в академический хор, и  мы пели на богослужениях, на акафистах по средам. Самое  яркое впечатление за период первого года обучения у меня осталось от пасхальной службы.

В Академии было два академических хора – первый, которым руководил Марк Харитонович Трофимчук, и второй, чьим руководителем был отец Зотик Якимчук, ныне клирик Богоявленского собора. Обычно на Пасху в Успенском соборе Троице-Сергиевой лавры пели два хора – хор отца Матфея (Мормыля) и один из академических хоров. В тот год выпала очередь петь нашему, второму хору.

Иконостас Успенского собора Троице-Сергиевой лавры

Помню, на эту Пасху, 25 апреля 1976 года  мы пришли в Успенский собор. За зиму он сильно остывал, поэтому к весне в нем открывали все двери и окна, чтобы к Пасхе он успел наполниться теплом, но все равно внутри было холодно. Хору отца Матфея предстояло петь внизу, а нам – на специальной площадке для хора, которая расположена под самым куполом с алтарной стороны иконостаса. И вот мы поднимались по деревянным лестницами на самую вершину, практически за распятие, которое венчает иконостас. Не помню, чтобы на этой высоте кружилась голова: мы стояли за ограждением и смотрели не вниз, а в ноты.  Богослужение возглавлял наместник лавры архимандрит Иероним (Зиновьев).

Запомнилась замечательная акустика: без особых усилий звук просто летел под купол и раздавался во всем храме. И если бы я иподиаконствовал у Патриарха Пимена, то не испытал бы счастья находиться и петь под самым куполом Успенского собора Троице-Сергиевой лавры.  

После этой пасхальной службы я поехал в Москву, так как у меня было несколько свободных от учебы дней, а в конце учебного года снова вернулся к иподиаконству. Тогда я успокоился, был счастлив и понял, насколько мудрым было решение Патриарха о том, чтобы семинаристы первого года постоянно находились в Лавре  и могли напитаться лаврским и семинарским духом. Это было тем основанием, на котором можно было строить дальнейшую духовную жизнь.

- Вы давно были в Московской духовной академии и семинарии? В чем различия между нынешней семинарией и семинарией времени Вашей учебы?

- Последний раз, к сожалению, я был в семинарии 4 года назад, в 2007-м году, когда мы собирались на 25-летие со дня окончания Академии. В 2012-м году будет 30-детие и надеюсь, что нам снова удастся собраться и посетить Академию.

Мы были в Академии с отцами, почти все имеют кресты с украшениями, многие митрофорные, есть и владыки – архиепископ Витебский и Оршанский Димитрий, архиепископ Екатеринбургский и Верхотурский Викентий и епископ Красногорский Иринарх, ныне председатель Синодального отдела по тюремному служению.

Было очень приятно и радостно встретиться и пообщаться друг с другом.

Кончено, я не присутствовал на занятиях и не сталкивался с бытом современных семинаристов, а ведь произошли большие изменения. Например, отдали прежнее здание семинарии, которое расположено за стенами лавры и в котором раньше размещалась больница. Но в том здании я не был: мы ходили по тем местам, которые были связаны с нашим пребыванием в Московских духовных школах.  

Помню, в конце 70-х годов было немного учащихся, например, нас было 2 класса по 15 человек. Все были на виду, вместе, как в семье. Мы знали старших, старшие – младших, и какого-то разделения не ощущалось, потому что все равно вес вместе  несли одни и те же послушания.  От тех времен у меня осталось очень теплое чувство.

Ко времени окончания семинарии количество учащихся было разрешено увеличить. С одной стороны, это было очень хорошо, с другой же, вот эта наша семейственность была утеряна. Спальни уже перенесли в монастырские стены, вместе мы собирались фактически только в аудитории во время занятий и на трапезу.

В академическом храме (www.mpda.ru)

Во время встречи в 2007-м году мы служили в академическом храме, и меня очень удивило, когда на божественной литургии некий студент вышел произносить учебную проповедь и перед ним поставили аналой, на который он положил свою напечатанную проповедь и стал читать. Кончено, у нас тоже были учебные проповеди: нас назначали проповедниками, мы надевали стихарь и произносили проповедь. Но мы ее поизносили наизусть! Не приветствовалось и не поощрялось, да даже и представить было невозможно, чтобы выйти и эту проповедь прочитать.  И когда мы увидели студента, читающего свою проповедь, мы очень удивились и подумали, что уровень немножко понижается.

- Тех, кто после семинарии приходит проходить практику в Храме Христа Спасителя, Вы отучаете читать?

- Мы не то что их отучаем, просто говорим, что читать проповедь по листку в принципе нежелательно. Хотя сейчас на патриарших службах некоторые священники, назначенные произносить проповедь, ее читают.

Но вообще в советский период такая практика существовала в Богоявленском кафедральном соборе. Когда назначали священнослужителя к произнесению проповеди, он должен был заранее показать ее текст цензору – одному из московских священников. Батюшка проверял текст. И если все было выдержано в церковных рамках, проверяющий священник ставил подпись, и проповедь дозволялась к произнесению. Один ее экземпляр оставался у проповедника, два – у проверяющего священника. Говорят, один из них сдавался в Совет по делам религий.  

Тогда действительно проповедь нужно было читать, чтобы произнести только то, что позволено, без каких бы то ни было добавлений и отступлений.

- Проповеди Святейшего Патриарха также проверялись?

- Естественно, свои проповеди Патриарх на проверку никому не давал. Но каждый архиерей знал, что если будет сказано что-то лишнее, это грозит большими неприятностями и репрессиями. Я помню, что когда настоятелем Богоявленского собора назначили отца протопресвитера Виталия Борового, количество людей за его богослужениями резко увеличилось, в основном из-за молодежи, так как он был бесстрашным человеком с глубоким духовным опытом и харизматическим проповедником. Проповеди его отличались большой смелостью по тем временам, так как были направлены прежде всего к интеллигенции и молодежи. К сожалению, период его настоятельства по этим причинам был недолгим, и его перевели в другой храм. В таких вот непростых условиях проходила наша церковная жизнь.

Фотографии в тексте - из открытых интернет-источников. Фотографии на аннотации - www.patriarchia.ru.