Иван Есаулов: читать литературу другими глазами

«Слово о полку Игореве» - перечеркивая советскую медиевистику

Отчаянные попытки рассматривать даже некоторые памятники древнерусской литературы в отрыве от Православия, предпринимаемые в прошедшие десятилетия, кажутся сейчас абсурдными, однако именно этим объясняется, по словам профессора Есаулова, столь гипертрофированное внимание советских литературоведов, например, к «Слову о полку Игореве», весьма удивлявшее его западных коллег. Дело в том, что «Слово» было чуть ли не единственным произведением древнерусской словесности, в котором не обнаруживался явно христианский подтекст, поэтому и воспринималось оно как произведение «абсолютно светское». Причем интересно то, что подобные идеи не являются и теперь чем-то архаическим: выступив с докладом о Евангельской основе «Слова о полку Игореве» на недавней конференции в Петрозаводске, Иван Андреевич мгновенно услышал гневное обличение коллеги: «Вы своим сообщением зачеркнули всю советскую медиевистику!» «Хороша же медиевистика, - парировал профессор, - если ее можно зачеркнуть одним докладом!»

В чем же усматривается в «Слове» христианское начало? Не является ли эта идея надуманной? Иван Есаулов выводит её из явного парадокса финальной вселенской здравицы: князь Игорь, отправившись в поход самовольно, губит дружину, сам при этом оставшись в живых, проигрывает сражение, попадает в плен, и, бежав, по возвращении вместо осуждения и мести удостаивается всенародных почестей, приветствий и величаний. Такая, по меньшей мере, неадекватная реакция народа никогда почему-то не вызывала у исследователей удивления. «Странно, - отмечает профессор Есаулов, - что эти вопросы не были поставлены!» Ответ же на них, по его мнению, видится один: здесь, как и во многих других произведениях, явно присутствует пасхальное начало. Духовное спасение князя, как и его полка, оказывается важнее неудачного похода. Возвращение его рассматривается как действие Божьего Промысла и сходно с возвращением блудного сына, искупившего грех, с обретением им Родины Небесной. Потому и заканчивается «Слово» упоминанием о храме. Само моление вынесено за рамки произведения, однако во всеобщем пасхальном ликовании ощущается мистическое единение живых и погибших в соборе, и нет ни одного человека, кто бы бросил князю слово упрека, потому что «разве не достоин пира даже растративший состояние?» Итак, «религиозная доминанта настолько очевидна в Древнерусской литературе, что её бессмысленно игнорировать человеку, имеющему совесть», - заключает профессор.

Нужно ли судить героя?

К светской же литературе, считает он, нельзя применить критерий чистой ортодоксальной духовности. Даже так называемая «духовная проза» Гоголя – это не в строгом смысле духовная проза, как у Василия Великого. Духовную сферу, по мнению Есаулова, нужно воспринимать не как разделяющую, а как соединяющую две области: «наши предшественники были «загипнотизированы» разделением светского и духовного. Возможно, духовная катастрофа, и нужна была для того, чтобы увидеть то, что их объединяет».

Что же касается русской литературы XIX – XX вв., здесь, как утверждает профессор, вопреки сложившемуся мнению «христоцентризм» также несомненно присутствует, однако проявляет себя гораздо чаще имплицитно: авторской ориентацией - не всегда, впрочем, осознаваемой - на личность Христа.  Выражается это в том, что в сознании автора всегда присутствует «Наилучший», поэтому так мало в русской литературе «положительных» героев, которые бы выдерживали сопоставление с заданной древнерусской книжной традицией нравственной высотой. Дистанцию между грешником и праведником в русской словесности Есаулов видит весьма относительной. Все герои заслуживают участия, в личности каждого так или иначе проступает лик Христа.

Важнейшей чертой русской словесности Есаулов считает то, что он называет «общим знаменателем», объединяющим и внешнюю бесформенность ряда произведений русской классики, и полифонию Достоевского и уклонение от формулировки «последней правды» в произведениях Чехова, – это  православное видение мира, укорененность в православной культуре. Подобное мировоззрение заметно и на уровне построения текста, и на уровне «завершения героя автором», а выражается прежде всего в отказе от роли судьи ближнего, от произнесения «окончательная правды», которая отнимает надежду на преображение и возможность духовного спасения, становясь посягательством на последний Суд над героем. И автор отказывается от этой роли, чувствуя, что только Бог знает о личности высшую и последнюю правду. В пределах же земного мира, воссозданного в художественном произведении, последняя правда о человеке становится известной лишь после его смерти. Всегда есть надежда, связанная со «страшным даром свободы». Это делает автора и героя «равноправными перед лицом абсолютной, а не релятивной правды».

Неожиданный и интересный пример такого равноправия приводит Есаулов, ссылаясь на Салтыкова-Щедрина. Смысл произведения  «Господа Головлевы» он вновь видит в данной герою возможности искупить вину. Причем, в раскаянии Порфирия Головлева страдания человека прямо проецируются на Страсти Христовы. От агонии раскаяния он приходит в Светлое Христово Воскресение и получает прощение, так как Господь всех простил. В образе Порфирия, - считает Есаулов, - концентрируется для нас образ ближнего. Такого же неприглядного ближнего, как евангельский прокаженный или как наш современный бомж со станции метро Новослободская. Покаяние не закрыто ни для кого из них. «В русской литературе часто происходит эта «мгновенная перемена» с героем, и мы принимаем реальность такой перемены. Есть путь закона и путь благодати, по которой дается прощение. И если читатель готов принять покаяние героя, он по-другому видит и произведение. Это очень крепко усвоено русской литературой».

Толстой: вечный спор

Рассуждения о христианской основе литературы XIX века спровоцировали вполне закономерный вопрос об отношении Есаулова к творчеству Толстого. И вновь оно оказалось нестандартным и отличным от привычных суждений: «Для меня творчество Толстого находится все-таки в пределах христианского поля. И тут со многими исследователями его наследия у меня возникают сложности. Они акцентируют внимание на разрыве с Церковью, на отлучении, но ведь вершина его творчества - «Война и мир» – абсолютно христианская. Там очевидна значимость молитвы. Да, он соединил четыре Евангелия в одно, убрав оттуда всю мистику, сделал из него моральное руководство к действию. Но здесь, в «Войне  мире» он ясно показывает возможность чуда как абсолютную свободу Бога. Это пример того, как человек становится выше самого себя, когда его посещает благодать, причем это происходит помимо желания самого Толстого».

Три века русской литературы

Таким образом, русская литература девятнадцатого века, по мнению профессора, «в своем магистральном духовном векторе не противостояла многовековой русской православной традиции, как это долгое время пытались доказать, но, напротив, вырастала из этой традиции, из русского пасхального архетипа и идеи соборности. Литература же Серебряного века во многом определяется коллизией между художественной тенденцией сохранения традиционного для русской словесности православного строя и попытками глобальной трансформации духовной доминанты русской культуры. Однако даже в литературе советского периода русской истории можно констатировать присутствие ряда лейтмотивов православной традиции, хотя и в латентном виде».

Касаясь вопроса о современной литературе, Есаулов отметил, что по его мнению, только возвращение к христианским корням может помочь преодолению кризиса. Если же авторы этот ход игнорируют, они оказываются вне поля русской культуры, вне зависимости от того, кем они себя считают. «Главное – духовная ориентация, остальное – второстепенно. Если православная традиция истощится до нуля, то такая Россия Богу не нужна. Тогда будут существовать другие страны и плакать тут будет не о чем. Глубинная, тесная и никогда не прерывающаяся связь с Новым Заветом - главное, что конституирует единство русской культуры в целом. Некоторые произведения имеют совершенно особое значение. Нужно только читать литературу другими глазами».

Такого рода иная интерпретация, считает Есаулов, должна непременно присутствовать на уроках литературы и истории. Преподаватели этих предметов должны взять на себя часть функций Основ Православной Культуры. «Иначе ситуация близка к абсурду: ОПК говорит об одном, а в том числе и молодые преподаватели литературы продолжают бубнить старые заученные формулировки. Если бы удалось это изменить, это был бы прорыв в образовании», - считает профессор.

Объединение филологических «провинциальных гнезд»

Потребность в таком прорыве и породила идею создания некой «неуничтожимой структуры», способной оставаться на плаву не смотря на все перипетии и подводные камни. С Российским Православным Университетом Иван Есаулов впервые связывает «осторожный оптимизм». Дело в том, что давно существующий в замысле и в некотором объеме виртуально функционирующий Центр литературоведческих исследований здесь впервые обретает почву.

Центр, по замыслу его создателя, должен стать первым серьезным научным подразделением, задействующим специалистов по всей стране. Это будет сетевое научное издание, в планах которого объединение «провинциальных гнезд» русской филологии и истории вплоть до Красноярска, а также связь с православными людьми и коллегами в разных городах и странах. Планируется продвижение новых подходов к изучению словесности и переводы ведущих филологов на европейские и азиатские языки, проведение цикла международных конференций, анализ и систематизация преподавания русской литературы, а также научно-образовательный семинар, подготовка монографий и другой печатной продукции.