К слову о необходимости покаяния: три года со дня кончины пушкиниста Валентина Непомнящего

Белая ворона 

Валентин Непомнящий

В 2004 году в Доме Русского Зарубежья отмечали 30-летие журнала «Континент». Среди выступавших авторов был и Валентин Семенович Непомнящий. Явным диссонансом прозвучал его голос. Он говорил с любовью к России, а не только к русской культуре. Его слово было, не побоимся сказать, патриотическим. Его задача и всегда заключалась не в том, чтобы дать оценку тому или иному явлению, а в том, чтоб (позволю себе высокопарность) прислушаться к биению сердца в этом явлении или в пушкинском слове, к нему относящемся.

Несомненно, он был человеком очень интеллигентным. Есть, однако, разница между интеллигентностью как культурой личностных установок и, по выражению Николая Бердяева, принадлежностью к «ордену» русской интеллигенции, каковая обязывает относить себя к «лучшим людям», совесть которых никогда не смирится с имевшими место и творящимися ныне несправедливостями! Увы, не это ли «чувство ответственности» и привело к ответственности реальной и до сих пор не осознанной? «Орден» вполне послужил тому «разрушению в головах», результатом которого явилась катастрофа 1917 года (вспомним осмысление происшедшего по горячим следам: сборники «Вехи» (1909), «Из глубины» (1918)). Так вот, Валентин Семенович к «ордену» не принадлежал. Он был человеком и порядочным, и отважным: его исключили из коммунистической партии за сбор подписей в защиту диссидентов Александра Гинзбурга и Юрия Галанскова, составивших «Белую книгу» о знаменитом процессе Андрея Синявского и Юлия Даниэля и лишенных за это свободы. Но он сам диссидентом не был – об этом внятно пишет профессор Олег Скляров в предисловии «Феномен Непомнящего» к сборнику работ Валентина Семеновича «Удерживающий теперь» (М. 2022). «Свобода» не была его кумиром, а его патриотичность вызывала порой такую оценку у кого-нибудь из друзей, которая разрушала дружбу. Он был и остается белой вороной.

Валентин Непомнящий о покаянии

Валентин Семеновичне был «учителем жизни» и чурался возможности оказаться в роли такового. Он говорил и писал от сердца. Его слово о покаянии – это прежде всего слово пушкиниста, сердцем догадавшегося, в чем смысл последней ремарки трагедии «Борис Годунов». «Герои трагедии слепы, – писал он в работе«Театр Пушкина». – Слеп до поры до времени и народ, обвиняя Бориса и не видя своей собственной вины. Он увидит ее в финале. <…>. И в бездонное содержание последней ремарки «Народ безмолвствует» войдет и душераздирающий молчаливый вопль: «Что мы наделали?»».

В статье 1990-го года «Предполагаем жить» Валентин Семенович пишет: «Финал «Народ безмолвствует» появился, как известно, много позже окончания трагедии. Белинский <…> положил начало советской трактовке. Но, может быть, хоть мы, на своей шкуре испытавшие, что после этого бывает – после убийства, узурпации, террора, попущенных нами же, народом, – поймем смысл пушкинского финала. / Многие думают, что покаяние – это биение себя в грудь, посыпание себя пеплом и поливание грязью. Покаяние, в религиозном смысле, есть изменение сознания, «метанойя» по-гречески. Не это ли должно совершиться в финале трагедии? – но Пушкин опускает занавес».

Есть, однако, работа Валентина Семеновича, в которой слова о необходимости покаяния звучат, как колокол в Угличе после убийства царевича. Это статья «Да ведают потомки православных» (1992). В ней обозначена как бы ось нашей истории – от конца ХVI века к началу ХХ-го: от убийства царевича к убийству царевича. Непомнящий пишет: «Сегодня мы думаем и мечтаем о возрождении России, некоторым кажется, что единственный ключ к этому возрождение монархии, восстановление «образа правления» (Пушкин). Но разве можно помышлять об этом, не помышляя о главном – о возрождении образа Божьего в человеке? А это означает возрождение образа Божьего в себе. И если мы, до сих пор живущие по лжи и злобе, не увидим, что в жизни каждого из нас был – и не раз – свой убиенный царевич и не ужаснемся этому, и не перестанем кивать на кого-то, кто испортил нам жизнь, мы будем продолжать платить, платить так, как платит всякий, живущий по извращенным законам. И пусть хоть все хоры запоют, и все храмы откроются, и зазвонят все колокола, не будет возрождения России, будет продолжение того погибельного пути, который ведет в наши дни через бессудный расстрел в подвале ипатьевского дома». Далее – о финале трагедии «Борис Годунов» и о прозорливости именования нас пушкинским Пименом «потомками православных». 

Слово святителя

«Учитель жизни» по своему призванию – один из самых близких к нам по времени святых – святитель Иоанн Шанхайский и Сан-Францисский неустанно призывал русских к покаянию. Призыв его был конкретным: покаяться в цареубийстве. Он считал причастным к злодеянию весь народ и словами о покаянии завершал каждую проповедь, относившуюся к Царской Семье, а такие проповеди у владыки Иоанна звучали часто. Святитель ставил вопрос однозначно: Россия не возродится, если не покается в убийстве Царя и его семьи.

Может ли быть воспринят этот призыв в его общности – при отсутствии общности? Объединенные любовью к русской культуре, мы остаемся (порой категорически) разобщенными в существенных моментах наших воззрений. И уж в чем нет согласия, так это в отношении к Царю Николаю II. Или, скорее, такое согласие есть у большинства – только в плане негативном. Да, мол, – так часто считают – Церковь правильно поступила, что признала их страстотерпцами, но ведь только страстотерпцами, а если подумать о времени правления… – далее следует если не традиционная хула, то глубокое пренебрежение. А бывают сочетания вполне удивительные: у меня есть знакомый, у которого на полке стоит икона Царской Семьи и который запросто может сказать (сгоряча) о Царе: «Его было за что расстреливать». Я слышал от разных людей не раз: «Почему я должен выделять его из стольких невинных жертв?». Никто никому ничего не должен. Но вообще-то мы призваны к любопытству, в пушкинском смысле слова. Но мы ленивы, а точнее сказать, равнодушны. И от равнодушия имеет место не только отсутствие покаяния, но порою и явные признаки противоположной настроенности.

Известно, что поздней весной и в начале лета 1918 года большевики распускали слух о расстреле бывшего царя, потом опровергали. Зачем? Посмотреть реакцию – она была нулевая. Вот Царскую Семью и расстреляли – с молчаливого народного согласия. Тем и мы причастны цареубийству – безразличием. Не к преступлению – к правде о Венценосцах. Так слово св. Иоанна Шанхайского обращено и к нам.

Валентин Непомнящий о последнем Царе

Занятия Пушкиным привели Валентина Семеновича к православной вере. Через Пушкина расположился он к монархии. Можно не сомневаться, что крушение Российской Империи он считал величайшей национальной катастрофой. Он не называл Императора Николая II «слабым», не упрекал его в том, что тот «не справился», говорил о предательстве – о том, что Царя «все оставили». Но без осуждения, с одной лишь горечью, упрекал его в том, что в ключевой момент, отрекаясь от Престола, Государь думал о сыне, а не об отечестве. Эта мысль звучала всякий раз в размышлении о ключевых моментах трагедии «Борис Годунов». По Непомнящему, царь Борис перед смертью и не думает о главном, о покаянии, он занят лишь передачей престола сыну, необходимостью наставить его, успеть… «Перекличка времен» получается следующая: мол, и там, и там, весьма по-разному, но мысль не о главном, а только о сыне.

Возражу Валентину Семеновичу. Неизвестно, как бы сложилась ситуация, если бы отречение считалось совершенным в пользу Алексея Николаевича. Я говорю «считалось», поскольку нет достоверной картины того, что происходило 2 марта 1917 года в царском поезде в Пскове. Известна крайняя подлость заговорщиков, в частности, несомненная подложность того «манифеста», который по сей день считается документом об отречении. Судя по словам и поведению Императора, он что-то и вправду подписал, но документ был, скорее всего, уничтожен. Ясно, что никакой нормальности ждать от заговорщиков не приходилось. И ясно, что, пойманный в ловушку, Царь хотел одного: избежать кровопролития. Как же он не думал об Отечестве? Борис Годунов не думает о Боге, о том, что сейчас предстанет перед Ним, а Государь перед Богом идет на согласие отказаться от власти, тому явный знак – явление «Державной» иконы Божией Матери 2 марта 1917 года. В ночь перед этим Государь не спал, усердно молился.

Я хотел бы выразить солидарность с призывом Валентина Семеновича к покаянию, но при этом конкретизировать его, внести уточнение, напомнив о призыве (даже, можно сказать, о предупреждении) святителя Иоанна Шанхайского.

Неизвестно, как бы отнесся пушкинист к моему «уточнению». Но известно, что он благосклонно отнесся к тому, с чем читатель встретится в следующем пункте – где приведен «дайджест» моего доклада «Монархические представления А.С. Пушкина и последний русский царь Николай II», произнесенного на Пушкинской комиссии в марте 2013 года.

Пушкин в сослагательном наклонении

Зададимся неразумным вопросом в сослагательном наклонении: как бы Пушкин отнесся к отречению Государя? Однако вопрос этот начинает видеться не столь неразумным, а сослагательное наклонение не столь запретительным, если вспомнить слова русского философа Ивана Ильина, произнесенные в речи к 100-летию со дня смерти поэта «Пророческое призвание Пушкина». Во вступительной части философ сказал, что чествовать Пушкина здесь собрались главным образом для того, «чтобы засвидетельствовать и себе, и ему, чей светлый дух незримо присутствует здесь своим сиянием, что все. что он создал прекрасного, вошло в самую сущность русской души и живет в каждом из нас; что мы неотрывны от него так, как он неотрывен от России; что мы проверяем себя его видением и его суждением, что мы по нему учимся видеть Россию, постигать ее сущность и ее судьбы; что мы бываем счастливы, когда можем подумать его мыслями и выразить свои чувства его словами … что вещие слова «Пушкин – наше все», верны и ныне и не угаснут в круговращении времен и событий…».  Встав на такую точку зрения, можно прямо поставить задачу: взглянуть на трагедию России и на личность последнего нашего Царя глазами Пушкина.

В докладе предлагалось рассмотреть идеальные черты монарха, по произведениям Пушкина, и обоснованно убедиться в том, что наш Царь-мученик этим чертам соответствовал: деятельное отношение к жизни страны, при необходимости – твердость, порой – милосердие, неукоснительная мысль о благе России.

Валентин Семенович однажды сказал, что, может быть, самый значимый герой Пушкина – это Петр Гринев. Да, по неяркости он не на слуху. В том докладе пришло мне в голову сопоставить с ним Николая II. Вот их родственность: непреложные долг и честь и отсутствие желания выставляться.

Что же касается добровольного отказа от власти, то были современникиНиколаяII, которые тогда уже понимали жертвенный характер его шага (патриарх Тихон, к примеру), думаю, и Пушкин бы понял. Как писал Иван Ильин в работе «Почему сокрушился монархический строй в России»: « Когда созерцаешь эту живую трагедию нашей Династии, то сердце останавливается и говорить о ней становится трудно. Только молча, про себя, вспоминаешь слова Писания: «яко овча на заклание ведеся и яко агнец непорочен прямо стригущаго его безгласен …». Увы, при теперешней готовности к празднословию, говорить о 1917 годе нетрудно – только не как о трагедии.  

Обетование змиево или завет Христов?

Царя Николая II, равно как и Царицу, не любят по следующим, достаточно тривиальным, причинам: 1) приятно в ком-то найти виновников всех наших бед; 2) утешительно над кем-то позабавиться («слабый царь»), а по поводу кого-то муссировать скверномыслие (экзальтированная, истеричная, высокомерная и пр.); 3) либерально чураться «царебожников». В целом же достойно держаться принадлежности к «ордену лучших людей»: нас никто не послушает, но мы-то знаем, как надо и как было надо. Потому что мы ведаем добро и зло.

Вне православия, вне Церкви, без молитвы может ли речь идти о покаянии? Возможна ли «метанойя», не просвещенная светом Христовым? Увы, не могу не признаться, что тот мой знакомый, который знает, за что Царь-мученик был достоин расстрела, – издавна приверженный Церкви человек. В людях все сочетается, даже «да» и «нет», фарисейство и неложная вера, почитание Царственных мучеников и доверие к «честному коммунисту» Юровскому. Кто же запретит сочетанию?

Национальная болезнь, принятая народным сердцем отрава (лжи, клеветы, насмешки, осуждения, приговора) так запросто нас не покинет. И, пожалуй, мне есть что здесь рассказать о себе самом.

Помню, еще в дошкольном возрасте папа объяснял мне, почему было нужно расстрелять царскую семью: белые подходили к городу, и ради революции никак нельзя было допустить, чтобы они их освободили. И вот что я помню: как безоговорочно согласился с «революционной необходимостью» и как мысленно куда-то в угол запихнул вопрос о детях, не спросил о них! Что ж, мне никуда не деться от того запихивания, так оно во мне и останется… Даже после полного переосмысления, яд, уже не действуя, может о себе напоминать. Молодые поколения от подобных вещей свободны. И только смена поколений поможет отраву изжить!

Пора, как мамонтам, уходить со сцены. И такая в молодых современниках чувствуется порой чистота, что пропадает при мысли о будущем всякое удручение, и возникающую надежду воспринимаешь как «якорь, безопасный и крепкий» (Евр.6.19). Может, и «орден лучших людей» сойдет со сцены? Мысль останется, а «мысленного волка», змия – не станет?

Прийти в себя

В размышлениях о романе «Евгений Онегин» Валентин Непомнящий не говорит напрямую о необходимости покаяния. Но последняя, восемнадцатая часть телевизионного цикла, посвященного этому роману, дышит мыслью об этом. Какой быть России? – задается вопросом филолог-философ – «беглой» или настоящей? К первому слову, «беглая», он приходит через «Бесов» Достоевского, заметив, что образ Ставрогина есть продолжение образа Онегина. Вспоминается «Пушкинская речь» Достоевского и его размышление об Онегине как о страннике. Вспомним, как горько переживал Достоевский оторванность от почвы нашей интеллигенции (весьма милосердно называя это «странничеством»). Петр Струве в сборнике «Из глубины» (1918) говорит пожестче – об отщепенстве. К слову, Струве был единственным из деятелей «борьбы за освобождение», кто покаялся и покаялся не «вообще», а в негожем отношении к Государю. 

Светлая память Валентину Семеновичу. Слава Богу, он остался – не «как живой», а просто – живой во множестве видеозаписей. И заражает, как заражал при жизни, надеждой. Потому что Пушкиным дышит, и это нам сообщается.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции