Виссарион Белинский: Я солдат у Бога

Сегодня,11 июня, исполняется 200 лет со дня рождения В.Г. Белинского (1811 – 1848). К юбилею критика в издательстве «Грифон» вышла книга «”Вся жизнь моя в письмах”. Из переписки В.Г. Белинского». Мы предлагаем вниманию читателей отрывок из вступительной статьи составителя этой книги Ирины Монаховой. Среди отрывков из писем Белинского, из которых состоит объемный том, есть, в частности, и его размышления о религии.

Ирина Монахова

Отдельная, весьма значительная тема эпистолярного наследия Белинского – это встречающиеся в разные годы в его письмах впечатления, настроения и размышления, связанные с религией. В целом они представляют собой сложную, неоднозначную и даже, может быть, не вполне ясную картину. Здесь уживаются и почтительное отношение к Христу и Евангелию, и негативное отношение к церкви, и непреходящее стремление путем философского познания постичь сокровенные тайны бытия, то есть, по существу, разгадать Божий замысел о жизни.

Портрет 1871 года. Художник - К.А. Горбунов

Хотя в советское время утвердилось стереотипное представление о Белинском как об атеисте, но при более тщательном рассмотрении его биографии и творчества можно убедиться, что он не был атеистом, то есть человеком, не верящим в Бога и отрицающим его существование. Более того, он на всю жизнь сохранил благоговейное отношение к сущности христианства – к Христу как к самому светлому и самому святому в жизни. Негативно относился он не к религии в целом, а к Церкви – в том виде, в каком она существовала в то время, то есть как своего рода государственное учреждение, и к духовенству, которое, по его мнению, отличалось в большинстве своем «индифферентизмом в деле веры», «теологическим педантизмом дадиким невежеством»[1].

Об отношении Белинского к религии свидетельствуют его собственные слова: «Основа и причина нашего совершенства, а следовательно, и блаженства есть благодать Божия»[2]; «Без личного бессмертия духа жизнь – страшный призрак. <...> Я верю и верую! <...> Да – жив Бог – жива душа моя!»[3] – это из писем Белинского 1837-1838 годов. О моментах своего творческого вдохновения он говорил: «Я ощущу в себе присутствие Божие, мое маленькое яисчезнет»[4].

В 1840 году, он писал: «Для меня Евангелие – абсолютная истина, а бессмертие индивидуального духа есть основной его камень. <...> Да, надо читать чаще Евангелие – только от него и можно ожидать полного утешения»[5].

«Религия есть основа всего и <...> без нее человек – ничто»[6], – констатировал он в 1839 году. И в конце жизни, в декабре 1847 года, заметил: «Вне религии вера есть никуда не годная вещь»[7].

А сказанные о себе 27-летним Белинским слова звучат как программные для всей его жизни: «Я солдат у Бога: он командует, я марширую. У меня есть свои желания, свои стремления, которых он не хочет удовлетворить, как ни кажутся они мне законными; я ропщу, клянусь, что не буду его слушаться, а между тем слушаюсь, и часто не понимаю, как всё это делается. У меня нет охоты смотреть на будущее; вся моя забота – что-нибудь делать, быть полезным членом общества. А я делаю, что могу»[8].

И даже в знаменитом «зальцбруннском» письме к Гоголю Белинский выступает не как атеист, а как критик Церкви. Если бы он был атеистом, он так и сказал бы, что не верит в Бога. Но он рассуждает вовсе не так: для него Христос – по-прежнему нравственный идеал: «Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения. <...> Кто способен страдать при виде чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей, – тот носит Христа в груди своей и тому незачем ходить пешком в Иерусалим»[9]. Вообще, говоря об отношении Белинского к религии, следует рассматривать в равной мере все этапы его жизни, а не только последний, когда было написано письмо к Гоголю.

Благоговейное отношение к истокам, основам христианства и отрицательное отношение к Церкви – такое сочетание было характерным для некоторой части просвещенных людей в России XIX века. Среди них стали появляться моменты разочарования в традиционной церковной практике, в месте Церкви и роли священника в обществе, да и в нравственном уровне самого общества, на которое, по-видимому, религия и Церковь не смогли оказать должного влияния. Возможно, последнее и было главным. Например, возникал вопрос: как в стране, где христианство признано официальной, государственной религией, может существовать такое безобразное явление, как крепостное право? И закрадывалось сомнение: а способна ли христианская вера сделать людей лучше и отношения между ними – гуманнее, и желает ли Церковь что-то сделать в этом направлении? Это сомнение может привести к далеко идущим выводам – к атеизму, безверию. Таким образом, недовольство несовершенством общества переносилось на религию, которая, по идее, должна была бы это общество воспитывать, облагораживать, и на ее «проводника» – Церковь.

Во времена Белинского такой ход мыслей начинал приобретать всё большую популярность. Некоторую часть интеллигенции в дальнейшем это привело к атеизму, но не Белинского. Его отношение к религии было сложным: ходить в Церковь и общаться со священниками он не стремился, однако и атеистом не был и в своей жизни практически стремился следовать существу христианства – жить по правде. А ведь это важнее внешних проявлений религиозности. И реалии современной ему действительности вовсе не привели его к отрицанию религии вообще. Как бы отталкиваясь от собственного же неприятия «внешней» стороны этой сферы, он в одном из писем 1840 года заметил: «Никто так пошло не врет о религии и своим поведением и непосредственностию не оскорбляет ее, как русские попы, – и однако ж из этого не следует, чтобы рели гия была вздор »[10].

Впрочем, даже и в том, что касается «внешних проявлений», тоже всё было не так однозначно. Например, юный Белинский возмущался в письме матери: «Вы уже в другом письме увещеваете меня ходить по церквам. <...> Шататься мне по оным некогда, ибо чрезвычайно много других, гораздо важнейших дел, которыми должно заниматься»[11]. Но слова из другого его письма, написанного много лет спустя, свидетельствуют о том, что в Церковь он ходил. 32-летний Белинский, сообщая своей невесте, М.В. Орловой, о неком документе, необходимом для венчания, в частности, писал: «Я просил моего знакомого переговорить со священником, у которого я исповедуюсь и причащаюсь, может ли он обвенчать меня по этому университетскому свидетельству»[12].

Другой пример. В письме к тому же адресату, М.В. Орловой, Белинский шутливо замечал: «Вы меня по вечерам крестите: почему ж и не так, если это забавляет вас? А я – меня тоже забавляет эта игра: продолжайте»[13]. Но несколькими годами ранее он как о чем-то дорогом и заветном пишет о своем крестике, настойчиво прося своего друга Д.П. Иванова помочь вернуть его: «В прошлом письме моем, которое теперь приходится повторить, благодаря твоей аккуратности, я писал, во-первых,о том, чтобы ты как-нибудь постарался переслать мне крестик, который я, сняв с себя в бане, отдал Ване, а он, по своемуротозейству, забыл мне его отдать. Этот крестик мне дорог,и если он пропал, мне будет очень грустно: я получил его от Н.Я. Петровой, которая дала мне его с таким искреннимжеланием мне добра и счастья, какого можно ожидать только от людей родных и близких. Бога ради, похлопочи переслатьего по почте»[14].

Портрет 1838 года. Художник - К. Горбунов

Замечателен и тот факт, что дед Белинского был сельским священником, который в своем служении тоже был «неистовым» (как потом его внук Виссарион). На склоне лет он фактически принял схиму – вырастив детей, удалился от семьи и вел затворническую жизнь в посте и молитве. В семье его считали праведником. Этот внутренний огонь передался и Виссариону Григорьевичу, который замечал в письмах друзьям: «Как попристальнее и поглубже всмотришься в жизнь, то поймешь и монашество, и схиму»[15], «Мы живем в страшное время, судьба налагает на нас схиму, мы должны страдать, чтобы нашим внукам было легче жить»[16]. Самопожертвование в служении своему делу было свойственно и ему. Но для него как христианина акцент всегда был не на внешних проявлениях религиозности, связанных с церковной жизнью (от которых было зачастую, наоборот, отталкивание), а на любви к ближнему, на внимании к участи каждого человека: «Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает его возможности? Прочь же от меня блаженство, если оно достояние мне одному из тысяч!»[17].

Когда прежде, в советское время, было принято преподносить Белинского как атеиста, то фактически за атеизм выдавалось его отрицательное отношение к Церкви. Белинский – натура тонкая и сложная, отличающаяся необыкновенной искренностью и способностью к стремительному развитию в поисках истины. И с помощью такого определения, как «атеист», совершенно невозможно объяснить его мировоззрение во всей его многогранности. Вот характерный и яркий пример, показывающий сложный, в чем-то противоречивый, но отмеченный какой-то глубинной диалектической логикой взгляд Белинского на религию, где в одном и том же письме он сначала говорит о «приятности эпохи падения религии», а буквально на соседней странице – о «новом небе и новой земле», о которых он рассуждает на основе Священного Писания:

«Рассудок для меня теперь выше разумности (разумеется – непосредственной), а потому мне отраднее кощунства Вольтера, чем признание авторитета религии, общества, кого бы то ни было! Знаю, что средние века – великая эпоха, понимаю святость, поэзию, грандиозность религиозности средних веков; но мне приятнее XVIII век – эпоха падения религии: в средние века жгли на кострах еретиков, вольнодумцев, колдунов; в XVIII – рубили на гильотине головы аристократам, попам и другим врагам Бога, разума и человечности. И настанет время – я горячо верю этому,настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения,будет молить себе казни, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть. <...> Не будет богатых, не будет бедных, ни царей и подданных, но будут братья, будут люди, и, по глаголу апостола Павла[18], Христос сдаст свою власть Отцу, а Отец-Разум снова воцарится, но уже в новом небе и над новою землею»[19].(Из письма В.П. Боткину от 8 сентября 1841 года).

Сложное сочетание таких аспектов, как христианская основа мировоззрения, пристальное внимание к участи каждого человека и поиск путей улучшения этой участи, – такое преломление получило восприятие христианства у Белинского. Ведь любовь к ближнему – это для христианина не просто благое пожелание, а одна из двух первых религиозных заповедей, подобная заповеди любви к Богу.

Важнейшая заповедь любви к ближнему нашла в натуре Белинского благодатную почву. Всё, что он написал, отличалось прежде всего любовью к ближнему – к своему соотечественнику, вообще к человеческой личности, которая нуждалась в уважении со стороны общества, в гражданских правах и свободах. Мысль о судьбе личности в обществе никогда не оставляла Белинского, даже в пору увлечения гегелевской «объективной» философией. Любовь к человеку – это и был тот постоянный огонь, который не давал покоя Белинскому в его философских исканиях (и никакая стройность научных построений не могла заглушить вопроса о судьбе личности в мироздании) и в его литературном творчестве.

Словом, Белинский свой религиозный энтузиазм хранил и проявлял глубоко в сущности своей натуры и в сущности своих дел. И в христианстве он свято чтил его самую сущность – Христа, смотря на него как бы сквозь вещи более внешние: «Что вы нашли общего между Ним (Христом. – И.М.) и какою-нибудь, а тем более православною церковью?»[20], – восклицал он в письме к Гоголю.

По этому поводу можно вспомнить известное высказывание Достоевского: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительнобыло бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»[21].

Действительно, Белинский в своей жизни наглядно продемонстрировал такое сущностное следование за Христом, когда этот путь показался ему не совпадающим с тем, что было принято считать вполне истинным, то есть с церковью. Это еще раз подчеркивает глубинную взаимосвязь мировоззрения Белинского и Достоевского, несмотря на различные жизненные обстоятельства, разделившие их.Д.С. Мережковский, в частности, писал об этом: «Вопрос о бессмертии есть не что иное, как религиозный вопрос о личности. Не потому ли Белинский разочаровался в социализме, по крайней мере, в социализме как религии, что Молох общественности, “социальности”, точно так же как Молох Общего, не ответил ему на религиозный вопрос о личности? <...> “Цель христианской религии – возведение личности до субстанции”, т. е. до Бога, говорит Белинский так ясно и отчетливо, как только можно сказать. <...> “Отвержение здешней жизни есть отвержение всякого бытия. Без глубокой страдальческой любви к земной жизни мне непонятна жизнь по ту сторону гроба”. Эта страдальческая любовь к земле, соединяющая землю с небом, не то же ли, что “целование земли”, которым Алеша преодолевает бунт Ивана Карамазова, – не глубочайшая ли религиозная мысль Достоевского?»[22].

Интересны не только отвлеченные рассуждения Белинского о религии, но и некоторые заметки о житейских ситуациях или путевых впечатлениях. Они существенно дополняют представление об отношении Виссариона Григорьевича к этой сфере жизни.

Вот, например, юный Белинский, ехавший в 1829 году из родительского дома в Москву поступать в университет, пишет с дороги родным о своих дорожных впечатлениях. С острым юмором, иронически он рисует такую «жанровую сценку», произошедшую в Рязани: «По приезде на постоялый двор, я первым долгом поставил побродить по улицам Рязани для осмотрения оной. Едва отошел от своей квартиры на десять шагов, как увидел подходящую ко мне духовную особу. Служитель алтарей, поровнявшись со мною, снял шляпу, как со старинным знакомым лицом, раскланялся и, пожелав доброго здоровья, козлиным голосом проблеял: “Милостивый государь! Пожалуйте отцу Ивану на бедность две копеечки”.Я догадался, что в кармане достопочтеннейшего отца Ивана обретается только шесть копеек и, следовательно, недостает двух. Молча подал я ему два гроша. Тронутый и удивленный такою необычайноющедростию, он осыпал меня благослове ниями, благодарениями и со всех ног пустился бежать... куда же? В кабак, который находился от нас в нескольких шагах. Пожелав мысленно святому отцу повеселиться в храме Бахуса, я пошел далее»[23].

Через много лет, рассказывая о путевых впечатлениях уже другого путешествия (поездки с М.С. Щепкиным на юг для лечения в 1846 году), Белинский в письме жене передает такую «зарисовку с натуры»: «...На полдороге встретился крестный ход: из Курска8 июня носят явленный образ Богоматери в монастырь, прикотором стоит ярмарка. Вообрази тысяч 20 народу, врозбить идущего по колена в грязи, и который, пройдя 27 верст, ляжетспать под открытым небом, в грязи, под дождем, при 5 градусах тепла»[24].

Портрет В.Г. Белинского. Художник - И. Астафьев

Интересно, что ни иронии, ни насмешки не примешивается в это описание. Кажется даже, что наоборот – затаенная печаль скрывается «между строк». Белинский, который никогда не мог (в отличие, например, от М.А. Бакунина) довольствоваться некими абстрактными построениями, объясняющими действительность, как бы прекрасны они ни были, а жаждал всегда жизненных впечатлений, пусть и не всегда прекрасных, и своего непосредственного участия в действительности, – он, кажется, с изумлением и даже с некоторой завистью смотрит на людей, может быть, необразованных, темных, но непосредственно причастных к живому делу и еще к чему-то большему, чтó не каждому дано понять.

Еще более поздние впечатления Белинского, от другого его путешествия – за границу для лечения на водах летом 1847 года , также говорят о некотором смятении его взгляда и вообще о большем внимании к той «внешней» стороне религии, которая прежде вообще для него была несущественной и оставалась в тени либо воспринималась резко негативно. Побывав проездом в Брюсселе, он рассказал в письме к жене: « Были в соборе, куда попали на отпе вание покойника. Еще прежде видел я католических попов: верх безобразия! Наши сквернавцы перед ними красавцы; по крайней мере, как заметил Анненков, питторескны, с их длинными волосами, бородою и широким длинным платьем. А здешние – бритые, коротко остриженные, с трехуголками на голове, в длинном, но узком платье – мóчи нет, как гадко.Но служба эффектна, особенно в огромном соборе, когда при пении хора орган отвечает трубе »[25].