Философ Александр Доброхотов: Власть интуитивно понималась в России как область проклятия

Александр Доброхотов. Фото: Regnum.ru

— Александр Львович, я ваш почитатель еще с первого курса, когда вы вводили нас в историю философии, и с тех пор ни один из ваших лекционных циклов не оставлял меня равнодушным. В ваших лекциях мне запомнился тезис о чередовании сходных культурных эпох. Сейчас — в конце второго тысячелетия — как нам локализовать современную культуру?

— Я имел в виду метафору, использованную Вячеславом Ивановым и отцом Павлом Флоренским, — о смене «дневных» и «ночных» эпох. Мне она понравилась предельной простотой и наглядностью. «Дневные» эпохи – это индивидуализм, антропоцентризм, динамика, экспансия, борьба с природой, примат рационализма, новаторство. «Ночные» — общинность, стабильность, мирное встраивание в природу, примат мифа, традиция и т.п. Типичная «дневная» эпоха — Античность, типичная «ночная» — Средневековье. «Дневные» эпохи в этой предполагаемой исторической цепи тяготеют к родственным «дневным» эпохам прошлого, «ночные» соответственно — к «ночным»: идет как бы борьба союза «детей» и «дедов» против «отцов».

— Кто же прав в этой борьбе? Или это всего лишь некое колебание исторического маятника?

— Пожалуй, никто. «Дневное» и «ночное» — это ни хорошо, ни плохо, это — чередование альтернативных моделей, в ходе которого идет аккумуляция жизнеспособных форм культуры (и хотя бы поэтому мы скорее имеем дело с поступательным, а не маятниковым типом движения). Наша культурная эпоха (Новое время или Модерн) — конечно, «дневная» или, если уж последовательно эксплуатировать найденную метафору, «вечерняя»: мы еще живем ценностями Модерна, но уже осознаем его исчерпанность и ждем века иного.

— В какой мере можно называть культуру этой эпохи христианской?

— Вопрос этот сложнее, чем может показаться. Если считать культурой объективацию усилий духа, осваивающего природу, то надо сказать, что христианство с самого начала выявилось как сила антикультурная. Культура — это совершенствование мира, создание прекрасных образов (по-гречески: «идолов»), полагайте целей для прогресса. Христианство же занято спасением, заботой о невидимом и ожиданием конца мирской реальности...

— Позвольте тут я с вами не соглашусь. Познание природы (и себя как части природы) — вполне христианская задача, и когда творчество раскрывает внутреннюю красоту мира, оно, по-моему, и является христианским. Наречение Адамом имен животных — что это, как не творчество и не познание? «Создание прекрасных образов» и, кстати, образов может быть преображением мира...

— Да, конечно, существует и «христианская культура». Но это похоже на украшение тюремной камеры, которую мы превращаем в дом, где можно жить. Однако при этом не исчезает напряженность отношений культуры (в широком смысле слова) и христианства. И по сей день они — как масло и вода — расслаиваются при первой возможности. Тем не менее, все культурные циклы с неизбежностью должны были искать свою формулу соотношения христианства и культуры. В этом отношении культуру Модерна вряд ли можно (в отличие от средневековой) назвать христианской; она, скорее, культура гуманизма, то есть антропоцентризма и антропомерности; культура мирской революции против протектората Церкви. Хотя это тоже может рассматриваться как судьба христианской культуры в превращенной форме.

— И эта революция продолжается?

— Гуманистический эксперимент, по существу, закончился в XX веке и вряд ли стоит считать его полным провалом (такой пафос сейчас моден) — однако его время прошло, и вновь возникает вопрос о возможности собственно христианской культуры и, может быть, даже о необходимости культурной контрреволюции. Однако, опыт Нового времени показывает, что попытка вернуться к религиозному патернализму в культуре может привести лишь к обмирщению веры и культа: эти ошибки слишком дорого обошлись европейской цивилизации, и повторять их не стоит.

— Похоже, вы не разделяете мнение о том, что культура произошла от культа.

— Скорее разделяю, если не понимать это слишком буквально, исторически. Но должна ли при этом культура возвращаться в культ? Их разделение было ведь не только расколом и трагедией, но и приобретением чего-то. Возвращение обречено быть взаимной узурпацией: культура возьмет на себя роль культа, культ же превратится в мирского «цензора». Но есть ведь и другой путь. Можно рассматривать исторические отношения культуры и культа как драму и раскол, но при этом простодушное желание склеить расколовшееся имеет неявной предпосылкой взгляд на историю как на бессмыслицу. Нельзя ли все же посмотреть на этот раскол как на подарок Промысла? Может быть, в этом умении исторического опыта превращать наказания в дары — один из смыслов истории. Между изгнанием из рая и возвращением в рай лежит путь, который, собственно, и завершает Творение человека.

Не только в России власть понималась как область проклятия

— Боюсь, что не все «наказания» можно превратить в «дары».

— Но многие. Вот, например, Сергей Булгаков говорил, что картины Пикассо — это «труп красоты». Но ведь с другой стороны, натурализм и гуманистический психологизм искусства XIX века умертвили в конечном счете дух, оставив культуре осиротевшую душу и обессмысленную плоть. Авангард же — при всех его грехах — покончил с натурализмом и антропоморфизмом, вернув культуре интерес и чутье к метафизическому измерению.

— Но не к религиозному.

— Метафизика открывает третье — не природное и не человеческое — измерение бытия. В этом «третьем» и обнаруживается вновь пространство для Откровения, которое исчезло в культуре, когда в результате усилий Просвещения природа стала универсумом.

— Не с этим ли «третьим» связан ваш курс лекций о «метафизике власти в русской культуре»?

— Косвенно, да. Поскольку меня интересовали модусы присутствия метафизического в мире «фактов», мне захотелось рассмотреть те феномены, которые вроде бы принадлежат природе, но по существу являются метафизическими силами. Например, богатство, эрос, власть... По аналогии с «трансценденталиями» я обозначил их как «транснатуралии». Особенно интересным мне показался феномен власти, который в русской культуре выстроился в целый исторический сюжет.

— Вот уж где очевидна русская специфика!

— Да, западная культура власти не просто отличается, но даже контрастирует с российской. Запад с начала Нового времени стремился к демифологизации и рационализации представлений о власти и собственно властных отношений. Конечно, это упростило жизнь, но не избавило общество от проблемы власти: изгнанная в дверь, она влезла в окно.

Тоталитарная и леворадикальная мифология с легкостью смели вековые традиции рационализма. Российская же культура никогда не воспринимала власть как нечто «естественное» и пыталась найти ее сверхприродное, то есть метафизическое, обоснование. Может быть, сейчас трагический российский опыт ценнее, чем западная прагматика. Поэтому интересно изучать и разгадывать «текст» русской метафизики власти, которая проявлялась и в идеях, и в делах.

— Другими словами, то, что Макс Вебер называл «рационализацией власти», не подходит для России?

— Похоже на это. «Рационализация» рассматривалась бы как измена чему-то такому в феномене власти, что важнее, чем социальный порядок и эффективное администрирование. Власть интуитивно понималась в России как область проклятия, которое сказывается и когда мы принимаем власть, и когда от нее отказываемся. В этом основная антиномия власти.

— Как же область проклятия, когда помазание на царство — это таинство и благословение?

— Но помазание потому и необходимо, что это зона проклятия. Человеку, принимающему власть, необходимо особое благословение, одной «воли народа» явно недостаточно. Необходимость особой «санкции свыше» понималась еще с древнейших времен.

Для российской почвы философия — экзотичное и плохо укорененное растение. Фото: Growandcare.com

— Еще в Ветхом Завете...

— Почитайте «Золотую ветвь» Фрезера, там тоже это описывается. А у нас вплоть до философов «серебряного века» (в данном контексте — до мыслителей чичеринской школы), эта антиномия не имела теоретического осмысления и выражалась или косвенно в культуре, или прямо, в волевом действии.

— Чем вы это объясняете: традиционным «мысль изреченная есть ложь»?

— Для российской почвы философия — экзотичное и плохо укорененное растение. В течение веков Русь предпочитала миф и образ, вкладывая в них сокровища своей мудрости. Логические (и юридические) конструкции воспринимались как формализм, в лучшем случае служебный, но всегда подозрительный. Поэтому вполне естественно, что литература берет на себя груз метафизики. Скажем, «Бесы» или «Капитанская дочка» дают для понимания метафизики власти больше, чем любой отечественный философский трактат.

— Ну, с «Бесами» более или менее понятно, а вот «Капитанская дочка»...

— По сути, здесь Пушкин дает полный набор властных отношений, которые несколько скрыты сюжетом. Это отношения власти семейной: отцы — дети; власти административной: начальник — подчиненный; власти страсти: есть человек, выбирающий традиционный тип отношений, а есть Швабрин, который, с одной стороны, следует любовно-романтической страсти, с другой — восстает против начальства, становится повстанцем. Есть еще власть природы над человеком — это пушкинская «метель», которая постоянно вмешивается в течение событий. Власть народа: стихия мятежа — ее Пушкин очень подробно рассматривает (он был первым историком, который проводил полевые исследования!). Власть царская — «deus ex mahina»: Пушкин показывает, что ее исключительность состоит в том, что царь может стать над законом, но стать над законом может только он. И наконец, власть Бога: все остальные типы власти можно взять в скобки, потому что именно эта является здесь стержневой. Даже лексически это у Пушкина заметно, до назойливости: «слава Богу», «Господи, помилуй» — через каждые три-четыре слова. Ни у кого, даже у Гоголя, такого не найдешь.

— Характерно ваше «даже»...

— Это, с одной стороны, повесть о смирении, но с другой — о долге, о чести, которая становится спасительной силой в истории. Здесь Пушкин сильно выбивался из своего времени: ведь была эпоха восстаний, революций. Наверное, это звучит скучновато для современного человека, но Бог и честь оказываются спасительной, работающей силой, стоящей над другими типами власти, временными, ситуационными. Конечно, то, что я в такой занудной форме излагаю, Пушкин делает в легкой образной системе.

— Нужны ли тогда теоретические построения?

— Философская рефлексия, осознавая бытие, что-то меняет в нем. Это всегда родственно "метанойе" (покаянию): помыслить значит «образумиться», «опамятоваться».

— Да, в случае с «метафизикой власти» это особенно важно.

— Вот именно. Но возвращаясь к нашей исходной теме соотношения светской и христианской культуры, надо сказать, что первый удар антиномии власти приняла на себя не метафизика, а древняя Церковь. И именно ее парадоксальное решение осмысляла русская философия: бремя власти (и бремя ее греха) принимается как служение, что равносильно отказу от нее как от самоволия, но не как от ответственности. В этом глубинный смысл «симфонии», но отнюдь не в единодушном сотрудничестве духовной и светской власти, как это порой понимают сегодня.

— Но что это значит практически? Можно ли, исходя из этого, говорить о политическом лице современного христианства?

— Пока мы находимся в Университете как культурном пространстве, для нас практическое совпадает с теоретическим. «Понимать» здесь уже значит «действовать». «Давайте хорошо мыслить», — сказал бы Паскаль. На свой лад это повторяется в пространстве Церкви: не отдавать кесарю Богово, не забывая при этом отдавать кесарю кесарево, это — уже само по себе настолько сильная политическая позиция, что «партийность» становится несущественной. Важно только не забывать, что быть христианином в современном мире нельзя, просто используя те ответы на вопрос «Что значит быть христианином сегодня?», которые с большим трудом давались нашим предкам. Нам тоже еще надо потрудиться.

Беседовал Владислав Томачинский

Впервые опубликовано в №24 газеты «Татьянин день», сентябрь 1998 года