"Пою величие забытых..."

Сегодня ему семьдесят. Вспомним стихи, которые до сих пор находят отклик у самых разных людей.


*     *     *

И вот остались мы одни,
куда ни глянь – одни.
Куда ты только ни взгляни,
одни, совсем одни.

Идут неторопливо дни,
несчитаны, просты.
Ведь отрывные не годны
календари, коль мы одни
до сто второй версты.

Но мы одни – до сто второй.
А дальше – колеи.
Там воздух пуст и горек зной,
И в трещине видны земной
все-все её слои.

И в белом кто-то и крылат
идёт по краю наугад,
а под ступнёю – прах и чад
подземных мыловарен.
И горек плач его, но взгляд
сквозь слёзы лучезарен.


*     *     *

Дерзай, да будешь Божий.
Отсрочек больше нет.
Впитай умом и кожей
Его незримый свет.

Ты видишь – не напрасно
теперь и впредь,
легко и ежечасно
твоя душа согласна,
что телу – умереть.

Бесправным быть и меньшим
так сладко перед Тем,
Кто прост и неизменчив
и любит насовсем.


*     *     *

Река, и за рекой гора,
и луг, бегущий вниз от дома…
Опять всё это мне с утра,
как год назад и как вчера,
неузнаваемо-знакомо.

Прокрались годы чередой,
пока стоял я тут, немой,
не в силах наглядеться вволю.
Но странно: время за спиной
не подвигалось ни на долю.

Шептал я: жизнь мне нужна,
но пусть, как образ дивный в басме,
сияет эта сторона
перед глазами и не гаснет.

И вот
          красу родимых мест
всю – до морщинок, до извилин –
так полно вижу я окрест,
что сам уже почти не виден.


Песня странника

Посохом сухим постукивая, в путь!
В шелесте травы музыка какая!
Каравайный дух шествия вздыхая,
посохом сухим постукивая, в путь…

Ливень до корней родину омыл,
И с утра песок холоден в овраге.
Дан мне облак в путь, он белей бумаги.
Посох дан сухой, чтоб не шёл, а плыл.

Там, где провода нищий стих-печаль,
как слепцы, гундят о вольтах и ваттах,
мимо заколоченных окон виноватых,
посохом сухим постукивая, в даль!

Посохом сухим играя, весел, прям,
кто это спешит мимо наших весей?
Почему он прям? В честь чего он весел?
Будь он хоть пророк, для чего он нам?

Но упрёк что прах, и слова что дым,
и земля чиста в забытьи глубоком.
И шепнёт вода донная: ну, с Богом,
С облаком своим, с посохом сухим…


Дарья

Я вырос в селе, где звонили к обедне.
Но тем, кто не хил и не туп,
однажды обрыдли церковные бредни –
и храм переделали в клуб.

А там уж и школа премудро внушила,
что бабушки наши глупы,
но скоро уйдёт эта тёмная сила –
старушки кликуши, попы…

Конец пережиткам! Уже на покое
тот мир, что богов наплодил.
И я атеизм, как вино молодое,
стаканами жадными пил.

Гуляем, ребята! Какие там притчи!
Материя – се божество!
Мы верим в первичность одёжки и пищи
и в полную гибель всего.

Бессмертье – удел и утеха Эйнштейнов.
А мы зато ловим момент!
Да здравствует царство лучистых портвейнов,
где боли и памяти нет!

О сладкое царство, не вспомню, натужась,
всех чудищ твоих и страшил,
с которыми вместе расплёскивал ужас,
смятенье стаканами пил.

…Но как-то очнулся на родине предков.
Ни клуба, гляжу, ни села.
Надломленной ивы дрожащая ветка
меня на погост привела.

Во рву дотлевали бессмертия ленты.
Ни звёзд, поглядел, ни крестов.
Я вспомнил о гибели нашей легенды.
Но к этой? Ей-ей, не готов!

Внимая сердечному тяжкому стуку,
от боли едва не крича,
ко лбу поднимал я пудовую руку,
с трудом полагал на плеча.

И – бабушка встала в сиянье заката.
«Дурак, - прошептала, - дурак…»
И, плача, мы с ней поднимались куда-то,
где звёзды буравили мрак.

Здравица

Я пью за радость безымянных,
беспаспортных и бесталанных,
бездомных всех и безответных,
всех безутешных, всех бездетных,
всех безлошадных, беспартийных,
беспутных всех и бесквартирных.

Какое счастье - я бездарен!
Я сам себе отныне барин.
О чём хочу, о том молчу.
И шутке ветра благодарен,
задувшего мою свечу.

*     *     *

Браги брожение, пенье,
слёзы в безлюдную тьму, —
всё, что дает нам забвенье, —
я благодарен тому.

Господи, так ты замыслил:
чтобы душе не изныть,
дал ей слезами омыться,
водочки дал ей попить.

Дал ей великую в пенье
выплеснуть тугу-тоску.
И до головокруженья
дал погреметь каблучку.

Дал надышаться обманом
мимоспешащих красот
и заблудиться в туманном
логове звездных пустот.

Но никакое забвенье
на перепутьях земных
мне не заменит моленья
о незабвенных моих.


*     *     *

Стрижиные кельи в обрыве
к утру захлебнулись водой.
На полузатопленной иве
рой свечек горит золотой.

Скрипят оперением чайки,
а пёс, показной сумасброд,
обшарив лесные закрайки,
за лодкой на остров гребёт.

Сплывают за островом доски,
разбухшие лавы, мосты.
И только на взгорке погоста
Бумажные сохнут цветы.

Сугробы ещё изнывают.
А там, где лазурный престол,
там гуси царя избирают,
чтоб в белое царство довёл;

чтоб в перьях туманов холодных
не сбились, не изнемогли
от вспыха лучей огнемётных
зерцалоподобной земли.

О, жизни прилив небывалый!
Но всё же в заветных годах
ты тоже такое знавала,
любуясь на вешний размах.

Мне чудится: в шествии света
ты с нами опять, как весна,
ты видишь, ты слышишь всё это,
ты восхищена.


*     *     *
 
Погляжу та карту, затоскую:
не был... не был...
Стыдно и глядеть!
А мечтал ведь в сторону любую
хоть на третьей полке долететь.
 
На любой на станции убогой
хоть денек желалось мне пожить.
Так хотел своею путь-дорогой
землю отчую
перекрестить.
 
Как умру-то без Владивостока?
Без Архангельска
как доживу?
Без того колесного хард-рока,
что будил в плацкартах поутру?
 
И без той сестрицы-проводнички,
что, журя невежливый народ,
от шумящей на углях водички
чай нам в подстаканниках несет?
 
Я на шпалы выйду посредь ночи.
Машинист, тоска!
Притормози!
Дай мне напоследок что есть мочи
прокатить во все края Руси!
 
Прогрохочем вдоль по новой,
старой,
по советской,
царской,
золотой,
что звалась возлюбленной державой
и держала мир в узде стальной.
 
По распятой, погруженной в темень...
Куда хочешь — в Пензу, Брест, Казань,
в Керчь, во Львов
и на деревню Таллин,
в Томск и Омск,
в Тюмень,
в Тмутаракань...
 
Эй, ямщик, сияют наши спицы!
Мы гуляем,
Мы пространства рвем!
Мы порушим бисовы границы,
в щепки все таможни разнесем!
 
Ну, а на прощанье,
слышишь, старый,
дай мне в Тихом омочить тоску
и оставить синему песку,
первой зорьке
поклон
запоздалый.


*     *     *

Величие забытых –
в кладбищенских разбитых плитах,
в окопах ржавых на краю болот,
в несытой теми океанских вод
и в челюстях, дождём омытых, –
величие забытых.

Истаял их последний выдох –
солдат,
усохших стариков и некрещёных крох…
К ним не найдёшь ни тропок, ни дорог,
и не шепнёт тысячелетний свиток,
и не подскажет шалый ветерок,
так где ж оно, –
хотя бы между строк, –
так в чём оно –
величие забытых?

И всё же, всё же
толику попыток
прибавлю к тем,
что сделаны до нас,
в отваге доказать:
есть вперекор закону благодать.
Её нам не общупать, не прибрать
к рукам, как дармовой прибыток,
не записать в недвижимость свою.
… И потому – пою
величие забытых.