Резиновый закон
Вот, например, в действующих «Основах законодательства РФ о культуре» дается определение культурных ценностей, в котором просто перечисляются идеалы, нормы, традиции, произведения культуры и искусства и т.д. На уровне здравого смысла мы понимаем, что не всякое произведение искусства — культурная ценность. Культурная ценность, наверное, должна быть как-то оценена или, говоря научным языком, верифицирована обществом… Но вот как? Вряд ли можно прописать единую для всех случаев процедуру… Поэтому закон в подробности не вдается. И что из этого получается? Любое произведение искусства может быть объявлено культурной ценностью. Мы видим, как это происходит повсеместно. В результате, в общем объеме продуктов культуры подлинные культурные ценности теряются, их становится все труднее выделить, определить и противопоставить массе безвкусных поделок. Само понятие культурной ценности девальвируется…
Таким образом, введение в законодательство понятия, обладающего в общественном сознании вполне определенными параметрами, может привести к его семантической деградации. Иногда эта проблема озвучивается самими законодателями, и тогда предпринимаются попытки уточнить, что именно имеется в виду. Такое уточнение может содержать свои риски.
Рассмотрим, к примеру, актуальную сегодня тему защиты детей. То и дело обществу предлагаются различные законопроекты, содержащие важные, по мнению их разработчиков, понятия, такие как «ответственное родительство» или «жестокое обращение с детьми». Сначала мы попадаем в ситуацию неопределенности, аналогичную той, что мы разобрали на примере культурных ценностей. Каждый из нас, в общем-то, понимает, каким должен быть хороший родитель. Худо-бедно, мы все умеем отличать зло от добра, и этого достаточно. Однако появление понятие ответственного родительства в законодательстве заставляет формализовать это понимание.
И тут начинаются проблемы. Слишком общая формулировка будет пустой, стало быть, надо конкретизировать. Конкретизация в законе — это абстрактное суждение, относящееся к живым людям в отрыве от их житейской реальности. Иногда такое суждение оправдано, а иногда нет. В случае с «жестоким обращением» это особенно наглядно. Считать ли жестоким обращением шлепок по попе? Шлепок шлепку рознь. Мы должны или любой шлепок считать жестоким обращением или вдаваться в подробности. До какой степени может дойти детализация? Разновидностью «жестокого обращения» является «моральная жестокость», проявляющаяся, например, как определяется некоторыми действующими методиками, в виде «отсутствия соответствующего возрасту и потребностям ребенка питания, одежды, жилья, образования, медицинской помощи». Либо мы остаемся на этом уровне абстракции, позволяющим заинтересованным лицам толковать это так, как им удобно, либо вводим конкретные нормы. И горе тем родителям, у которых на момент проверки по какой-либо причине в холодильнике не найдется нужного набора продуктов. Тщательно прописанная норма оказывается порой еще опаснее неопределенности. Противоречащее здравому смыслу истолкование общего суждения еще можно оспорить, несоответствие конкретной норме — однозначно осуждающий факт. Не обнаружено нужного продукта — зафиксирован прецедент моральной жестокости.
Общество сопротивляется введению ювенальных законопроектов, однако это — только одна из тем. Расползание закона по социальной ткани ею не ограничивается. Мы скармливаем законодательству все новые и новые понятия. Из самого свежего: инициатива введения уголовного наказания за оскорбление религиозных убеждений и чувств граждан. Общее желание оградить Церковь от кощунственных провокаций очевидно, поэтому появление подобной статьи в Уголовном кодексе кажется исключительно благим делом. И остается незамеченным, что таким образом религиозные чувства получают юридическое измерение. Теперь закон будет вынужден развиваться в направлении конкретизации, что считать религиозным чувством, а что нет. Открывается сомнительная перспектива, когда религиозность человека будет устанавливаться законодательно, на основании каких-то формальных признаков. До сих пор закон имел дело с вероисповеданием, то есть принадлежностью к вере, устанавливаемой действительно формально, теперь в его сферу попали убеждения и чувства — то есть категории подлинно духовные.
Благие намерения, в данном случае, не гарантируют, что формализация не выйдет за пределы здравого смысла. На примере закона «О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию», мы видим, что правоприменение приводит к конфликту буквы закона и обыденного рассудка: то, что мы могли бы порекомендовать своим детям, закон им не рекомендует. Конечно, это — лишь в отдельных случаях, в основной массе наши оценки и классификация закона совпадает. Мы утешаемся тем, что отсекая что-то хорошее, закон отсекает и основную массу плохого. Мы верим в силу закона, и потому соглашаемся принести ему культурную жертву. Закон мало-помалу превращается в идола, божка, которому мы поклоняемся легко и охотно.
Как только поклонение закону станет обыденным, мы утратим свое отличие от Запада. Мы станем европейцами, допускающими закон до самых интимных сторон своего бытия. Мы поручаем божку закона решать все наши проблемы. К примеру, соседи, мешающие нам заснуть. Теперь это — юридически регулируемая ситуация. Мы можем больше не тратить время на выяснение отношений, а сразу прибегнуть к силе закона. Закон обеспечивает дистанцию между людьми: если формальные критерии нарушены, мы можем быть безразличны, к тому, что там происходит (свадьба, проводы в армию, да мало ли что…). Зато, если критерии не нарушены, соседи вправе пренебречь нами: какое им дело, например, до того, что у вас болит голова: нельзя шуметь лишь после установленного часа, а до того — можно. Закон отменяет взаимопроникновение людей в жизнь друг друга, избавляет от необходимости взаимопонимания. Вежливость, совесть, чуткость, внимание и даже нравственность становятся излишними, поскольку все это заменяет закон.
Попробуем описать обнаруженное нами явление с помощью крупных мазков.
С каждым годом закон все плотнее облегает тело общества; он осваивает все новые и новые комплексы человеческих отношений. Регламентация становится глубже и подробней. Этот процесс юридического освоения социальной реальности считается благом. Если какая-то область втягивается в сферу закона, это расценивается как успех. Как же, закон позволяет расставить акценты, квалифицировать ситуацию. На самом деле, суждение закона всегда однозначно; это приводит к неизбежному упрощению, теряются полутона, адекватность происходящему может утрачиваться.
Современная юриспруденция исходит из принципа «разрешено то, что не запрещено». Подсознательно это воспринимается как моральная легитимация любых вариантов действий, не попадающих под прямой запрет. Закон благ, поэтому он уже позаботился о необходимом. От нас не требуется давать какие-то дополнительные оценки, сверх норм закона. Закон приучает нас следовать предписаниям.
Проникновение юридизма в наше сознание приводит к замене нравственности законностью. Нравственно то, что законно, и наоборот, что законно, то и нравственно. Духовная жизнь подменяется законопослушностью.
Мы начинаем верить, что основной метод решения проблемы — принятие соответствующего закона. В результате иные формы решения проблем атрофируются. Исчезают традиции, утрачивается гражданская инициатива, гражданское общество превращается в фикцию.
Количество законодательных норм уже давно вышло за пределы когнитивных способностей человека. Мы не можем их знать все. Мы не можем знать все те нормы, которые имеют к нам непосредственное отношение. Отсюда — потребность в посредниках между обыкновенным человеком (гражданином) и законом. Но дело даже не в том, что мы вынуждены кормить огромную армию юристов.
Мы знаем по фильмам, что во время ареста полицейский обязан зачитать арестованному его права. Но права эти касаются только его ареста. Нам никто не обязан зачитывать наши права, касающихся других жизненных обстоятельств. Мы можем жить, не зная тех плюсов, которые дает нам закон. И если мы так и не обнаружим свои права, это останется лишь нашей проблемой.
С обязанностями же все наоборот. Незнание закона не освобождает нас от ответственности. А поскольку законов так много, вероятность того, что мы рано или поздно какой-нибудь из них нарушим, крайне велика. Как говорится в афоризме времен репрессий: «был бы человек, а статья для него найдется». Иными словами, все мы заранее виноваты. Или можем быть виноваты. Эта предрасположенность к вине еще более заставляет людей жить в соответствии с полученными указаниями. Тоталитаризму XXI века вовсе не требуется быть беззаконным, будущий тоталитаризм — это торжество тотального законодательства.
Законы, конечно, необходимы. Но мы должны соблюдать своего рода экологию естественной, нерегламентированной социальности, тем более, что ее осталось так мало… Прежде чем вводить закон на новой семантической территории, необходимо четко понимать, насколько это действительно нужно и в каких пределах. А для начала следует осознать, что растяжение закона на новые области — не обязательно благо. Что принятие закона, это — еще не решение проблемы. Что закон не должен использоваться там, где может применяться обычай. Только при этих условиях Россия сохранит возможность идти своим путем, строить общество на качественно отличном от Запада основании. Дальнейшее бесконтрольное распространение юридизма сделает из нас очередную деталь глобалистской машины.
