Как жилось во времена большого террора

Алла Романова: «Музыка оставалась музыкой!»

Многие годы Алла Семёновна была концертмейстером в ГИТИСе, причём по большей части на курсах, которые вёл Борис Александрович Покровский, главный режиссёр Большого театра — можно лишь пожалеть, что её рассказы о нём никак не относятся к нашей теме. Моему знакомству с Аллой Семёновной в этом году исполнилось 50 лет, она — мама моей одноклассницы и прабабушка моего внука. Будучи человеком преклонного возраста, Алла Семёновна ощущает его только в плане физических недомоганий, но никак иначе. Для меня она остаётся той же, что и 30, и 50 лет назад. Как музыкант (достаточно сказать, что она даёт концерты!), как педагог и как собеседник Алла Семёновна в полной мере сохраняет и ясность ума, и живость общения — в её воспоминаниях это чувствуется.

— Алла Семёновна, расскажите, пожалуйста, о Вашем детстве. Вы жили в Москве?

— В самом центре Москвы, даже можно сказать — в центре центра. Я родилась на Петровских линиях, там напротив, через дорогу — Столешников; пройти пять минут по Петровке — и вот перед тобой Театральная площадь, а справа — Большой театр! А там и Охотный ряд, и Колонный зал, и метро. Всё довоенное время я жила на Петровских линиях. Помню его как сейчас, и это было самое чудесное время во всей моей жизни... Хотя по времени самая большая часть жизни прошла после войны, но и сейчас я всё ещё делю свою жизнь на «до « и «после « войны... И не только потому, что это было детство и ранняя юность. Был папа — я его обожала, бывал частыми наездами папин младший брат, тогда ещё совсем молодой, Шурастик, как все его называли — любовь моя к нему была невероятной. Как только он приезжал, я, девочка четырёх-пяти лет, бросалась к нему как к старшему товарищу по играм . Он не возражал — нам обоим было всегда друг от друга необычайно легко и весело... Мама иногда, входя в комнату, говорила: «Шура, не трогай её (ей казалось, что он меня дразнит ), а я в восторге шептала: «Шурка, трогай, трогай меня!»
— А когда обнаружились Ваши музыкальные способности?

— Года в три стало ясно, что у меня очень хороший музыкальный слух. Моё первое воспоминание об этом — я с мамой сижу в зрительном зале на курорте в городе Славянске, мне три года. На сцену выходит небольшая группа (видимо, ансамбль) и начинает петь марш «Мы красные кавалеристы и про нас... и т.д. «Я тут же встаю на стул и пою и марширую в такт вместе с ними! С величайшим удовольствием и во весь голос, так что на меня оборачиваются и шикают, но я продолжаю петь, пока поют на сцене.

— И Вас, когда Вы подросли, отдали в Центральную музыкальную школу?

— Нет. ЦМШ была создана в 1935 году на базе Детской группы при Московской консерватории, а Детская группа была основана в 1932 году (по инициативе профессора А.Б. Гольденвейзера и директора Консерватории С.Т. Шацкого). Папа повёл меня в эту группу в 1933 году. Меня, конечно, приняли, потому что я очень чисто пела и очень чистым, от природы «поставленным» голосом, который сохранила до сих пор, правда, не в таком объёме. Впоследствии, когда я работала концертмейстером в ГИТИСе, мне это очень пригодилось, настолько, что я, будучи концертмейстером у вокалистов, всегда слышала технические недостатки и могла им помочь не только в музыке, но и в вопросах чисто вокальных. За что меня очень любили студенты и жутко злились педагоги по вокалу. Были случаи, когда, по распоряжению зав кафедрой вокала, студента от педагога для занятий по вокалу переводили — ко мне! Результаты бывали поразительными — студенты начинали петь! хотя до этого считались практически профнепригодными Конечно, симпатий у педагогов-вокалистов мне это не прибавляло, но я работала на кафедре Актёрского мастерства и они не могли ко мне применить никаких мер, кроме шипения в спину.
Впрочем, всё это было потом. А пока я была принята в Детскую группу, к безмерной гордости папы, мечтавшего осуществить хотя бы в детях свою, просто невероятную, любовь к музыке. Он трагически переживал то, что не владел никаким музыкальным инструментом, будучи по натуре прирождённым музыкантом с феноменальной музыкальной памятью и абсолютным музыкальным слухом.

— Как же сложилось, что при таких способностях он не учился музыке?

— Музыкального образования папа не получил по очень простой причине. Он жил в провинциальном городе Бахмуте, в Донбассе, не знаю, как этот город сейчас называется (с 1924 г. это Артёмовск, на реке Бахмут, в 89 км. к северо-востоку от Донецка — ред.) и хороших музыкантов там не было.
А тот, к кому маленького папу привели, был очень плох, и не только как музыкант. Как рассказывал мне папа, от его ног всегда нестерпимо воняло, и папа попросту от него сбежал. Его музыкальное «образование «на этом было закончено. После четырёх классов гимназии он поступил в реальное училище (в другом городе), которое с блеском закончил. Он учился затем в Московском университете, даже на двух факультетах, физическом и химическом (химфак он, правда, не закончил). По физике он стажировался у знаменитого в то время физика Лебедева. Но музыку всю жизнь очень любил, очень хорошо её знал, да он и стал потом, по работе, больше связан с культурой, чем с наукой. Он был, например, одним из организаторов 1-го съезда композиторов в 1935 году.
— А где работал Ваш папа?

— До 1936 года папа работал во Всесоюзном радиокомитете, был заместителем главного редактора музыкального радиовещания, был очень образованныммузыкантом, хотя, как я уже рассказывала, и не имел специального музыкального образования. Благодаря ему на радио очень активно пропагандировалась и звучала высокая классика. Кроме того, почти всех знаменитых в будущем иностранных музыкантов еврейского происхождения, бежавших от Гитлера, он принял на работу на радио. Это были: Оскар Фрид, Георг Себастьян, Курт Зандерлинг. Все — прекрасные музыканты.

— Расскажите, пожалуйста, историю с чтением сцены суда из «Воскресения» Толстого. Это к какому году относится?

— К 1935-му. Это было летом 1935 года. Папе дали отпуск, мы с мамой проводили его до автобуса; и он поехал в аэропорт. Должен он был лететь в Одессу. Проходит часа три и вдруг — папа возвращается! Мы видим, что он в ужасном состоянии — его просто сняли с самолёта. Объяснение и «строгий выговор с предупреждением» последовали сразу же: по программе того дня знаменитый артист В.И. Качалов стал читать сцену суда из «Воскресенья», а в это время как раз начались слушания на открытом процессе Зиновьева и Каменева. Так начальственная цензура усмотрела в этом совпадении насмешку над советским правосудием, что, по сути, конечно, было недалеко от истины, но лишь случайным образом — программа-то была составлена заранее! Папа, однако, был не просто член партии, а как бы культурно-партийный деятель, и от этого выговора отплёвывался несколько лет.

— И ему пришлось уйти из Радиокомитета?

— Да, в 1936-м папа из Радиокомитета ушёл, поняв, что это единственный, хотя и не очень надёжный, способ спастись. Уже тогда он понял, как будут развиваться события .И не ошибся — в 37-м забрали Б.Е. Гусмана, папиного начальника и отца в будущем известного дирижёра. И Гусмана, который работал в Горьком (Нижнем Новгороде). А папа нашёл такую нишу: получил работу на студии «Мостехфильм» — так тогда ещё называлась студия «Центрнаучфильм», он работал там года три музыкальным консультантом. Потом его пригласили в Комитет по делам Искусств — теперь это Министерство культуры, — оттуда он и ушёл на войну, и не вернулся... А в 1936-м папа пережил жесточайший моральный кризис — спасла его только мама, которая сердцем учуяла неладное и ворвалась в комнату, когда своё именное оружие — пистолет — папа уже приставил к виску...

— Откуда у Вашего папы было именное оружие? С гражданской войны?

— Да, с гражданской войны. В партию папа вступил ещё совсем мальчишкой: в 17 лет в 1917 году. Он был комиссаром молодых моряков Черноморского флота, а потом участником гражданской войны, где и получил именной пистолет, я не знаю, в связи с чем. На всю жизнь в моей памяти осталась большая лакированная чёрно-красная китайская коробка, в которой лежали всякие документы, а среди них небольшой револьвер в замшевой кобуре. Наверное, он его сдал перед уходом на фронт, т.к. с начала войны я его уже не видела.

— А когда стали рушиться коммунистические идеалы у Вашего папы?

— Как ты думаешь? Могла я об этом знать? Я была девочкой! Сопоставляя разные рассказы, в основном мамины и других родственников, я думаю, что идеалы коммунизма стали рушиться и у папы, и у мамы очень давно. Папин средний брат погиб ещё во время Кронштадтского мятежа, в ледяных водах Балтики. Это в начале 1920-х.
А уж к концу 1930-х годов колесо истории прошлось по нашей семье (в широком смысле) основательно. Сначала арестовали маминого среднего брата, его молодую жену сослали, а детей отправили в разные детдома, потом арестовали маминого младшего брата, что сильно повредило (просто она прервалась) военно-дипломатической карьере папиного младшего брата (Шурастика). Знакомые исчезали, разговаривать нужно было осторожно… — думаю, что к концу 1930-х годов папа смотрел на всё уже чрезвычайно трезво.

— Как же вы жили?

— В напряжении, конечно, а как же ещё? Знаешь, на фотографии 1937-го на дне рождения бабушки в доме папиного брата лица у всех совсем не такие радостные, какими бы должны быть в такой день... Фактически это была двойная жизнь. Пока у тебя все дома — вроде бы всё хорошо. И ты ведёшь себя, как будто у тебя всё в порядке, но, в действительности, это же только внешне, потому что нельзя показать, что тебе страшно.

Ночь — все прислушиваются — к кому позвонили? Не к тебе — ну значит, сегодня пронесло. Мама звонила домой по несколько раз в день — узнавать, звонил ли папа. И так многие жили.

— И Вы, будучи тогда ещё ребёнком, тоже чувствовали это напряжение?

— Конечно, и я что-то чувствовала, какое-то напряжение, но всё-таки возраст тоже имеет значение. Мне было хорошо! Я училась в замечательной школе, я обожала музыку и все специальные предметы, они давались мне просто фантастически легко. Бывали у меня и неприятности, например, когда моя учительница по фортепиано звонила папе и кричала, что я лентяйка и что с моими данными я должна была во 2-м классе играть концерт Шумана! Но эти заявления меня мало вдохновляли, и я продолжала радоваться жизни и учила только то, что мне нравилось... Да и дома было вечером всегда очень интересно — мы же жили в десяти минутах ходьбы от Большого, и в нашу большую (единственную, но большую) комнату в огромной коммунальной квартире приходили вечером: Курт Зандерлинг, дирижёр Аносов (отец будущего знаменитого дирижёра Геннадия Рождественского), Георг Себастьян (который поставил на радио четыре самых знаменитых оперы Моцарта в концертном исполнении), трио из Большого — Шор, Пинке, Крейн (тогда обычно бывал домашний музыкальный вечер), меццо-сопрано Златогорова (тогда я заметила только, что если приходит Себастьян, то приходит и Златогорова, а мама мне потом рассказала, что у них в то время был роман), Эмма Цесарская (первая исполнительница роли Аксиньи в «Тихом Доне»), Мурадели, поэт Евгений Шатуновский (впоследствии либреттист всех известных советских оперетт), знаменитый дирижёр Эрих Кляйбер, подаривший мне дирижерскую палочку. Так что скучно мне не было, и вся атмосфера в доме была пропитана музыкой.

— А как соседи относились к музыке и большому количеству гостей? Расскажите, пожалуйста, как вы жили в коммунальной квартире.

— Соседей, знаешь, сколько было? 32 человека! Нас четверо и соседей 32, всего 36 человек. В квартире был один туалет и огромная кухня, в которой стояли шесть кухонных столов. Не было ни газа, ни горячей воды. Однажды мама грела в ванной комнате на керосинке воду в чайнике, чтобы меня купать. Мне было три года. Я вошла спросить — скоро ли купаться? Мама из ведра наливала воду и, боясь меня облить, попросила отодвинуться, что я и сделала — усевшись прямо на кипящий чайник! Это я помню до сих пор.

Когда-то это была квартира купца Поманского, его самого я уже не застала, но помню его вдову и детей. Старший сын — Владимир, инженер на каком-то крупном заводе, он был самым симпатичным, в 1937-м его арестовали, средний — Александр, художник, член МОСХа — мой портрет его работы хорошо тебе знаком, дочь — балерина, характерная солистка в Большом, а у младшего сына, Бориса, была такая особенность: он никогда ни с кем из соседей не здоровался.

Алла в возрасте 8 лет. Портрет работы А. Поманского

Поманские занимали самую большую площадь. Все соседи были очень разные. Была такая парочка: он — антисемит, она — алкоголичка. Была соседка Роза Моисеевна, у которой постоянно жили то одни, то другие бесконечные родственники. Она на Песах приносила мацу, а на Пасху пекла куличи и говорила «пылосос». Роза Моисеевна была человеком невероятной, невообразимой доброты. Была и ещё одна соседка, бывшая артистка, которая в ресторане «Аврора», напротив нашего дома, участвовала в антураже у Вертинского, когда он там выступал в образе Пьеро.

Комнаты все или почти все были большие, потолки — четыре метра. Коридор длиннющий, но не очень заставленный — ванночки и тазы, и корыта висели в ванной комнате. В коридоре шкафы и велосипеды. На кухне стояло шесть кухонных столов, шумели примуса и чадили керосинки. Но ссор или мерзостей типа подливания в чужой суп керосина или чего-нибудь ещё в таком роде не было никогда. Жили дружно и очень считались друг с другом. Никто не лез в чужие дела, и никто никому не делал замечаний. Так что и наш рояль (а у нас был прекрасный «Стенвей») терпели.

— Что Вам запомнилось о тех знаменитостях, что у вас бывали?

— Зандерлинг бывал так часто, что не запомнить его было невозможно. Он стал большим папиным другом и приходил к нам чуть ли не каждый день, а если не приходил, то обязательно звонил. Я как сейчас помню его голос по телефону: «Семьён Наумовитч дома? Можно Ево?» Он приходил и всегда что-нибудь оркестровое играл, причём, большей частью, с листа, отчего мой папа просто, как бы сейчас сказали, выпадал в осадок. Однажды Курт пришёл и принёс партитуру Рихарда Штрауса «Так говорил Заратустра», поставил её «для хохмы» вверх ногами и задом наперёд и сыграл... Оба (Курт и папа ) очень смеялись, т.к. в общем музыка получилась в том же стиле; Рихард Штраус тогда был в моде. Вообще-то Зандерлинг, когда приехал в СССР, ещё не был фактически дирижёром; он в Вене был концертмейстером Венской оперы, и вставал за пульт, лишь когда была какая-то срочная замена. Но папа разглядел в нём талант дирижёра и стал давать ему дирижировать.

Курт Зандерлинг. Послевоенная фотография

Могу рассказать ещё не о знаменитых личностях, а о знаменитых мелодиях. В1934 году кинорежиссёр Александров получил от Сталина задание — поставить советскую кинокомедию музыкальным редактором на будущей картине «Весёлые ребята» была Р.А. Лукина, в то время большая приятельница моих родителей. Она приезжала прямо с Потылихи (там тогда был Мосфильм) и все мелодии Дунаевского, впоследствии ставшие шлягерами, «с пылу с жару» играла папе и маме. Ну и я, конечно, их тоже слушала. Сразу запомнила мелодию «Легко на сердце». Слов ещё не было, была только мелодия (это уж потом, по настоятельной рекомендации Утёсова, пригласили Лебедева-Кумача, который и написал свой знаменитый текст). Так что все песни из этой замечательной картины я знала задолго до выхода её на экран!

— Алла Семёновна, расскажите, пожалуйста, о Вашей школе.

— О школе я могу говорить бесконечно! Первой моей учительницей была Елена Петровна Ховен — папа её называл «Ховен без Бет», имея ввиду Бетховена. Она была из немцев Поволжья и заканчивала Саратовскую консерваторию. Как большинство немцев, была суховата и педантична, что мне с самого начала не понравилось, и я сопротивлялась — конечно, это вредило нашему с ней взаимопониманию. Настолько, что на зачётах, когда комиссия хотела мне поставить 5, она настаивала на 4. Такой же академический сухарь, как и А.Б. Гольденвейзер, к кафедре которого она была прикреплена.

До войны в ЦМШ была система, при которой каждый педагог был на определённой профессорской кафедре, например, при кафедре профессора Игумнова или Генриха Нейгауза, и т.д. Они работали в Консерватории и время от времени педагоги ЦМШ водили своих учеников к ним на урок. Наиболее способные занимались с самими профессорами, а педагоги становились как бы лишь ассистентами. Я такой чести удостаивалась редко, потому что была лентяйка и Е.П. вечно мной была недовольна и часто звонила папе с жалобами на меня, о чём я уже рассказывала. Папе же было невдомёк, что нужно нанять хорошего репетитора, а не читать нотации, которых ни один ребёнок не выносит... По-настоящему заниматься я начала уже только перед войной, в шестом классе, когда учила фортепьянный концерт Мендельсона. Но меня уже обгоняли те, кто был поприлежнее и потому уже более техничные, хотя я уже тогда понимала, что у меня есть некоторые преимущества — умение строить длинную фразу, от природы глубокий, мягкий, красивый звук и органичная музыкальность. Но это всё было от Бога, а техника природной бывает очень редко, её нужно развивать неустанным, упорным трудом — то, чего мне не хватало, и что пришлось навёрстывать, уже работая в ГИТИСе.
Но я продолжу о школе. Тебя вот интересует, как мы относились к Сталину. Не могу сказать, что мы так уж его любили. Для нас, детей, восхваление Сталина было чем-то само собой разумеющимся и поэтому — неинтересным! Конечно, на хоровых занятиях мы пели песни про Сталина, но нас больше интересовал наш (впоследствии очень знаменитый) хормейстер — Владислав Геннадиевич Соколов, который в то время (да и потом) был потрясающе красив, и все девчонки, а в особенности Светка Виноградова (помнишь лектора — ведущую в большом зале Консерватории?) были в него влюблены. Как анекдот могу рассказать, что из-за того, что у меня был феноменально абсолютный слух, Соколов иногда вызывал меня, и чтобы сбить с тональности, когда я пела свою партию, хлопал куда ни попадя по клавишам и потом проверял — а не сфальшивила ли я? Выяснялось, что нет! После этого подходила Светка и со свойственным ей придыханием говорила: «Аллка, какая ты счастливая!»

С самого начала я была очень рада, что попала в ЦМШ (когда объявляли принятых в школу из Детской группы, то к букве «Р» родители находились уже в полуобморочном состоянии). Во-первых, в классе было всего 12 или 14 человек и всё успевали сделать в классе, так что домашних заданий почти не было. Во-вторых, с самого начала учителя были замечательные. До четвёртого класса была одна учительница по всем предметам и ещё преподавательница немецкого, которую, к сожалению, в 37-м арестовали. А в пятом классе уже были «предметники», но какие! Например, алгебру вела Вера Николаевна Вальцова, дочь Шапошникова и Вальцовой — авторов учебника по алгебре. Русистка у нас была какая-то старорежимная тётенька, которая не умела повышать голос, так что самым большим порицанием у нее было: «Перцов, вы невежа!» Это было сказано одному из наших хулиганистых наглецов после прочтения последней реплики Фамусова: «Что скажет княгиня Марья Алексевна?» Учительница тоже была Марья Алексеевна. Так Юрка Перцов её спросил: «Марья Алексевна, Вы — княгиня?» Она, бедная, сделалась краснее вареного рака и вначале даже не знала как реагировать, а потом и выдала эту фразу.

Зоологию и ботанику вела Анна Моисеевна Цузмер — дочь автора учебника по зоологии и анатомии. Немецкий нам преподавала одна бельгийская немка, которая говорила по-русски с ужасающим акцентом и неправильными ударениями. Мы над ней немного издевались. Ну как было не воспользоваться таким высказыванием, например: «Здравствуйте дети! Сейчас ми будем пИсать!» Встаёт Боря Фридмо и спрашивает: «Яна Адольфовна — куда? Под парту или на парту?» — «Боря, зачем? Прьямо в тэтрадьку»!

Что же до Анны Моисеевны Цузмер — она была замечательный педагог. К тому времени уже был не один 5-й класс а два, и мы немного враждовали, как бы негласно, а подчас и гласно соперничали. Но она нашла замечательный выход — стала классным руководителем обоих классов и предложила делать общие весёлые внеклассные сборища. Конечно, собирались всегда у нас дома — во-первых, в центре, а во-вторых, комната большая, это было замечательно! Все, с кем я из бывших одноклассников потом общалась, помнят эти чудесные встречи...

Но самыми замечательными были педагоги по спец. предметам незабываемая Мария Павловна Андреева. Она вела так называемую «Ритмику». Что это были за упоительные занятия! Я неслась на них и даже не опаздывала! Маше (младшей дочери — ред.) тоже ещё посчастливилось у неё учиться. Как интересно было на её уроках! Мы успевали и попрыгать в разных ритмах под совершенно разную музыку, и попеть, и послушать что-то интересное про какого-нибудь композитора или произведение.

— Алла Семёновна, время репрессий в школе как-нибудь чувствовалось?

— Чувствовалось — по тому, что происходило с друзьями. За одной партой со мной сидела Юля Никонова — дочь генерала, занимавшего очень высокий, не знаю какой, пост. Во всяком случае, её, в отличие от простых смертных, даже в те времена привозили в школу на машине. Вероятно, он работал где-то в Европе, т.к. у неё абсолютно всё, вплоть до тетрадок, было, как тогда говорили, «заграничное». Очень красиво всегда была одета, но, надо отдать справедливость, была вполне скромная девочка. И педагог у неё был не из самых лучших. И вдруг я замечаю, что Юля целых пять или шесть дней подряд приходит в одном и том же шерстяном спортивном костюме, что ей было совершенно не свойственно. Я спрашиваю: «Что такое, Юля?» Она мне очень тихо, шепотом, говорит: «Папу забрали и маму тоже» — «А ты где же сейчас живёшь?» — «В детдоме». У меня просто сердце сжалось — очень жаль мне её стало.

Вначале ей разрешали продолжать учёбу в ЦМШ, и у неё ещё были какие-то деньги — она что-то покупала в буфете. Потом перестала ходить в буфет, я делилась с ней тем, что мне дома мне с собой давали, но потом, видно, детский дом уехал из Москвы, и её в школе не стало. А меня пересадили за парту к другой девочке, Оле Левтоновой, которая стала моей лучшей подругой на всю жизнь... Но через несколько месяцев забрали её отца, а мать выслали как ЧИСЕИРа — члена семьи изменника родины... Олину тётю почему-то не тронули, и она с сестрой осталась с ней. В школе никаких притеснений (например, исключение из пионеров) у Оли не было, делался вид, что с ней всё в порядке. И между собой о таких вещах мы никогда не говорили. Было молчаливое согласие — ничего не обсуждать кроме ЦМШ’овских дел. Про Олиных родителей я была точно убеждена, что они ни в чём не виноваты — таких светлых людей, как её мама и её отец, такой гармоничной и любящей пары я больше за свою долгую жизнь не встретила. Отца её, бывшего политкаторжанина, расстреляли сразу, а мама вернулась. И после ссылки она осталась такой же светлой и наивной женщиной.
— А как Ваши родители относились к дружбе с Олей?

— С полным пониманием и полной поддержкой. Мама все время спрашивала про Олю и настаивала, чтобы та приходила к нам каждый день. А многие родители запрещали тогда своим детям общаться с детьми репрессированных.

— Алла Семёновна, расскажите, пожалуйста, о других случаях проявления порядочности и мужества в то время.

— Я расскажу тебе несколько случаев проявления высоких человеческих качеств и не удержусь от гордости, отметив, что это было в нашей семье. Через час, как умер Орджоникидзе (считается, что он покончил с собой, но, скорее всего, его убили), пришли за маминым братом Сашей, который работал у Орджоникидзе. Забрали и всё. И никаких сведений вплоть до 56-го года о нём не было — а он был расстрелян через час после ареста.
Осталась жена с двумя малолетками — пяти и трёх лет, и няня, которая их не бросила Через полгода пришли за женой — а она была австрийская коммунистка, ученица Пирке (тебе наверняка делали такую прививку, так и называется «Пирке»), ведущий специалист по детским лёгочным болезням нетуберкулёзного характера в Институте туберкулёза Академии меднаук. Она очень успешно работала, и к 1938 году у неё была готова к защите кандидатская... Её звали Софья Давыдовна Папориш или, как мы все её звали на польский манер, Зося. Родом она была из Галиции, отсюда и такое имя. Её забрали, а детей отправили в разные детдома, я это уже упоминала. Фаня, старшая сестра мамы и брата, жила тогда в Харькове. Узнав о случившемся, она, взяв с собой кольцо с самым большим бриллиантом (а у неё они были), приехала в Москву и прямиком в НКВД, в Детскую комиссию. Три дня (таково уж семейное предание, думаю, небезосновательное) стояла она на коленях перед председателем Детской комиссии — к тому же она в то время была молодая, красивая и эффектная женщина — и ей отдали детей брата, которых она усыновила. Эти дети — оба, и мальчик, и девочка — были такие красивые, что однажды, когда Фаня шла с ними по улице, к ней подошла женщина с вопросом : «Вы что, их на выставку ведёте?»

За братом последовал арест младшего брата — Якова, по доносу его ближайшего сотрудника. Дядя Яша в то время уже был кандидат экономических наук в Институте мировой экономики. По своему характеру он был без всяких метафор — стоик. Он не подписал ни единой бумаги, прошёл через ужасающие пытки (о которых рассказывал, когда вернулся) и поэтому получил не десять лет, а восемь. Шесть лет он работал на приисках на Колыме, пока не был, по просьбе работавших с рядом ним уголовников, переведён на «тёплую» работу в барак выносить парашу. Возвратился в 1946-м, но в 48-м по этапу был выслан в Абакан (помнишь песню Галича «Облака»?)

Мама моя — светлая ей память! — тоже была не из трусливых. Но сначала я должна рассказать, кем была моя мама. Мама была известный в Москве педиатр для детей до трёх пет, она была одним из организаторов так называемого ОХМАТМЛАД’а (охрана материнства и младенчества). Потом работала в Мособлздрав отделе, а затем в Институте санитарного просвещения, защитила кандидатскую о профилактике детской заболеваемости. Зная, в какой лагерь выслана Зося, мама выхлопотала себе якобы инспекторскую командировку в Карлаг и проехала туда инспектировать работу детских учреждений лагеря (и у начальства были дети, и в лагере дети появлялись, Зосю и привлекли как врача). В сопровождении начальства, Зося и мама ходили по санчасти, обе делали вид, что незнакомы, потом как-то так получилось, не знаю как, что начальство ушло, и Зося, уверенная, что уже никого не будет, завела маму в свой кабинет… Посторонним же, в том числе «инспекторам», вход в кабинеты был запрещён. Через пять-шесть минут — шаги, кто-то из начальства!... Зося хватает простыню с кушетки, накрывает ею стол. И мама быстро прячется под столом, накрытым этой простыней. Кто-то заходит, что- то говорит Зосе, она согласно кивает, но вряд ли понимает, что ей говорят. Риск был страшный для обеих: Зося могла получить ещё срок, а мама бы вряд ли вернулась в Москву. Я думаю, что в эти минуты у Зоси и у мамы прибавилось седины. Всё, к счастью, обошлось.

— Что Вы можете сказать о других моментах, о проявлениях подлости?

— Моментов таких было достаточно. Например, профессор Струмилин, экономист-статистик, как и дядя Яша, присвоил себе после Яшиного ареста все его работы. Правда, в институте им. Плеханова Яшин портрет висит на самом видном месте, и после возвращения по совокупности работ ему присудили (без его малейшего участия) докторскую степень. А о бесконечных доносах, о которых мне потом рассказывали и Яша, и мама, и Яшина жена, я и не говорю.

— Алла Семёновна, расскажите, пожалуйста, ещё о Ваших родителях, о Вашей маме.

— Мама была небольшого роста, но, благодаря очень хорошей, пропорциональной фигуре и всегда чуть приподнятой голове, она казалась выше, чем была на самом деле. Выглядела всегда намного моложе своих лет.
В 64 года (она умерла в этом возрасте) волосы у неё были цвета вороного крыла; чёрные, тонкие, очень красиво выгнутые, как нарисованные брови и яркие, очень чёрные глаза... Что меня всегда восхищало в ней — это удивительное чувство собственного достоинства, каким-то образом сочетавшееся с необычайной скромностью и мягким, исходящим откуда-то из глубины души обаянием, и отзывчивостью. Обладала хорошим чувством юмора, за словом в карман не лезла. Что меня поражало, так это, с какой быстротой она могла найти ответ, когда нужно было на что-то возразить: я ещё только мозгами шевелю, а она — раз — и всё! При этом терпеть не могла неприличных анекдотов, более того, подчас, если и слышала, то видно было по её реакции, что она ничего не поняла, настолько она была целомудренна. Была она также и скрытным человеком, главным образом, из-за скромности: историю с Зосей я узнала, уже после смерти мамы, от Зоси.

Папа был, в отличие от мамы, очень открытый и, как бы сказали сейчас, коммуникабельный человек. Мама была его самым большим и надёжным другом и он, порой забывая, что мама — его жена, поверял ей свои увлечения! Это может показаться странным и даже жестоким, но это было. И только по отрывочным маминым фразам и при помощи сопоставления фактов, о некоторых подробностях довоенной жизни я стала догадываться уже после войны, когда папы не было...

— Ваш папа ушёл на войну добровольцем?

— Да. Война началась 22-го июня в воскресенье, папа появился дома в понедельник, после работы, а во вторник пошёл на призывной участок в военкомат и записался в ополчение, хотя у него был белый билет после участия в гражданской войне, да и возраст отнюдь не призывной: 41 год. Но он был член партии. Ретроспективно я думаю, что он давно прекрасно понимал, что такое Сталин и вся система, но пошёл на фронт по зову сердца воевать против фашизма.

— В ополчении мало кто выживал

— Папа погиб не под Москвой. В 1942 году мы получили извещение, что папа пропал без вести. Это был для нас страшный удар... В нашей квартире жило много народу, но у нас был отдельный звонок и каждый раз, когда звонок бывал неожиданным, мы бросались к двери — а вдруг папа вернулся... Так продолжалось до 1946 года, пока нам не стали за папу платить пенсию, что ясно означало: папы нет.

Мы не сразу узнали, каким был конец папиной жизни. Он служил в 33-й армии генерала Ефремова, трагическая судьба которой описана в книге маршала Жукова. Тогда, в 1942 году вышел приказ Сталина — не сдаваться в плен. Папа был старшим инструктором Политотдела Армии. Они попали в окружение, средств для выхода у них практически не было: напрямик было выйти невозможно, а в обход — ни сил, ни еды уже не хватало, да и места болотистые... Ефремов всему штабу отдал приказ расстреливать друг друга, а затем стреляться самим. Ефремов сначала застрелил свою дочь, потом застрелился сам. Папа, находившийся при генерале, последовал его примеру. Произошло это под Вязьмой, в апреле 1942 года.

— Алла Семёновна, Вы говорили, что после войны Вы сменили педагога по фортепиано, и сами стали усерднее заниматься.

— Не могу сказать, что уж очень усердно, зачастую мои мозги работали совсем в другом направлении: меня больше интересовали свидания с разными мальчиками, в числе которых, между прочим, был и Лёня Коган. Тем не менее, были и успехи — на одном из зачётов я очень удачно сыграла 7-ю Сонату Бетховена, настолько, что Константин Николаевич Игумнов (в тот раз он был в комиссии), к которому мой педагог (а он был у него ассистентом) водил меня редко, сам после зачёта подошёл и предложил мне появляться у него почаще. Это я храню в памяти всю жизнь... Ты, может быть, об Игумнове и не слышал, а он был один из самых значительных наших пианистов, среди его учеников — Лев Оборин, Мария Гринберг, Яков Флиер. Седьмая же соната сослужила мне впоследствии хорошую службу — я играю её по сию пору и, в общем, довольно часто с успехом. Особенно всем нравится Largo и Menuette. По этому поводу есть у меня один ироничный стишок:

Лень по поводу начала лета

Хотелось бы немного оптимизма
Да что-то одолела лень:
Сижу полдня у телевизора,
А иногда и целый день
Сидеть бы надо за роялем
Чтоб пальцы разыграть,
Работу дать педалям
Этюды поиграть, послушать Баха
Прелюдию и Фугу до-минор сыграть без страха
По клавишам рассыпать бисер Моцарта,
Оттуда плавно перейти к Шопену,
Взбурлить пассажей Листа водяную пену
Хотя...Пожалуй, лучше из 7-й Сонаты
Вторую часть (она помедленней) и Менуэт

— Алла Семёновна, возвращаясь к основной нашей теме, я хотел спросить: правильно ли я помню, что в 1937 году разрешили новогодние ёлки?

— Получается, не в 1937-м, а в конце 1936-го. Ёлки несколько лет считались «буржуазным предрассудком», и вдруг стало можно с ними встречать Новый Год. Помню, как мама обрадовалась. И Новый, 1937-й, год мы встречали с замечательной ёлкой! У моих родителей был знакомый художник, венгр по национальности, Ян Янош. Я его любила очень сильно! Я его так любила, что однажды на вопрос папиных друзей, как я считаю, на кого я похожа (а мне было три года), ответила: на Яноша. Мы с ним оба были круглолицые, но главное, что любила. Представляешь, как они смеялись? Так вот, этот Янош принёс на Новый, 1937-й, год целый ворох ёлочных игрушек, которые сделал сам. Шариков там не было, шары должны быть стеклянные, а были разные фигурки: снеговики, крокодильчики, слоники… Он их делал из ваты, обмазывал клеем, а потом раскрашивал. И получались удивительно красивые и довольно прочные игрушки, мои дети ещё их застали…

— А какова судьба Яноша?

— Как ты думаешь, какая могла быть его судьба, если он был венгерским коммунистом? Конечно, его арестовали, и больше мы его никогда не видели. Его не расстреляли, и, кажется, так говорили, он умер в лагере… я точно не знаю. Лучше всего знаешь, кто выразил, каким было то время? Шостакович! И не в 14-й симфонии, «посвящённой смерти», как считается, написанной уже в «вегетарианские времена», а в 4-й, написанной прямо тогда! Лучше, чем через музыку, не выразишь.

Беседовал Андрей Мановцев

Другие рассказы современников того времени, записанные Андреем Мановцевым читайте на сайте Бутовского полигона

Впервые опубликовано 30 октября 2014 года