Архимандрит Филипп (Симонов): История Церкви не терпит халтуры

Архимандрит Филипп (в миру Вениамин Владимирович Симонов) родился в 1958 году в Москве. В 1980 г. окончил исторический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова, в 1985 г. — аспирантуру экономического факультета МГУ, защитив диссертацию на соискание ученой степени кандидата экономических наук. Работал в Госкомитете СССР по внешним экономическим связям (1980—1988), Министерстве внешних экономических связей СССР, а затем РФ (1988—1997). В 1993 г. защитил докторскую диссертацию «Макроэкономические аспекты переходного хозяйства в отечественной экономической мысли в конце 10-х — 20-е годы».

4 июля 1992 г. пострижен в мантию с именем Филипп в честь святителя Филиппа, митрополита Московского. В том же году рукоположен во иеродиакона и иеромонаха. С 1992 по 1996 годы был экономом Богородице-Рождественского Бобренева монастыря Московской епархии. С 1996 по 2013 гг. — заместитель Председателя Синодального миссионерского отдела Московского Патриархата. В 2000 году окончил Белгородскую духовную семинарию, в том же году возведён в сан игумена. В 2017 г. возведён в сан архимандрита. Клирик храма святителя Николая в Отрадном.

С 1996 г. — сотрудник Московской межбанковской валютной биржи, в 1997—2000 гг. — директор департамента макроэкономического анализа и методологического обеспечения ММВБ. В 2000—2001 гг. был вице-президентом банка «Российский кредит», в 2002—2004 гг. работал в Совете Федерации. В 2004 г. ему было присвоено звание заслуженного экономиста Российской Федерации. С того же года работает в Счетной палате Российской Федерации, по совместительству — в МГУ. Преподавал в Высшей школе бизнеса, на физическом факультете, в Высшей школе государственного аудита. В 2007 г. возглавил возрождённую кафедру истории Церкви на историческом факультете.

«Клерикализация» или «положение обязывает»?

— Отец Филипп, в этом году кафедре истории Церкви исполнилось 10 лет. Как за прошедшее время изменилось отношение научного сообщества к этой дисциплине?

— Научное сообщество — это слишком большая и аморфная категория, и я бы не стал утверждать, чтобы у него в целом могло бы быть определенное единое отношение к чему-то конкретному. Чтобы отношение сформировалось, необходимо иметь адекватное представление об объекте — на научном, а не на бытовом уровне. А каждый из нас осваивает, обычно, на таком уровне только свою отрасль знания. Даже среди историков степень личной вовлеченности в историко-церковную проблематику очень разная: нам пришлось в этом убедиться, когда мы собирали авторские коллективы для наших учебных изданий.

Конечно, был, например, академик-математик Борис Викторович Раушенбах, который с позиций высшей математики не только решал проблемы искусствоведения, но и предложил доказательство Троичности Бога. Но это — редкие счастливые исключения.

Что касается сообщества специалистов — оно весьма сплочённо, в том числе — вокруг известных научных историко-церковных центров, таких как Научный совет РАН «Роль религии в истории», исследовательские центры в академических институтах, в ведущих светских вузах, в Свято-Тихоновском университете, церковно-научный центр «Православная энциклопедия», в последние годы на личностном уровне сомкнувшийся с «Большой российской энциклопедией», наконец, наша факультетская археографическая лаборатория — ведущий отечественный археографический центр.

Много ярких имен церковных историков связано с духовными школами — отцы Владислав Цыпин, Георгий Митрофанов, Макарий (Веретенников), Алексей Константинович Светозарский, Алексей Иванович Сидоров и другие. Есть определенные «заделы», которые, при надлежащем с ними обращении, могут стать реальными научными центрами — например, реализованный из идеи в реальность при содействии наших специалистов (прежде всего, трудами профессора Ирины Васильевны Поздеевой) Музей Библии в Иосифо-Волоцком монастыре.

Архимандрит Филипп (Симонов) и протоиерей Владислав Цыпин на круглом столе, посвящённом 10-летию воссоединения Московского Патриархата и Русской Зарубежной Церкви. Фото Ивана Харламова, Taday.ru

Есть много заинтересованных специалистов в регионах, работающих весьма плодотворно на разном материале (прежде всего — местном): кто-то — в определённой изоляции, кто-то — в той или иной степени вовлеченности в деятельность складывающихся или уже сложившихся научных центров.

Есть возможности международного научного общения, к которым присоединились и мы в качестве не только участников, но и организаторов: мы непременно участвуем в организации факультетских научных форумов, национальных и международных, объединяем наши усилия с археографической лабораторией, а в ноябре 2011 г. кафедра выступила организатором международной научной конференции «Современные проблемы изучения истории Церкви».

Есть, наконец, определенное общественное внимание к историко-церковной проблематике, периодически стимулируемое некими привнесенными моментами, к истории Церкви отношения не имеющими (вроде дискуссии об «Основах православной культуры» в школе, столь же известной, сколь и бесплодной, как большинство попыток современных научно-общественных дискуссий).

Что касается коллектива истфака (это — самое близкое к нам научное сообщество, участниками которого мы считаем и себя), то в течение 10 лет, как мне кажется, сформировалось понимание не только нужности и естественности историко-церковной проблематики в педагогической и научной деятельности факультета, но и возможности некоего междисциплинарного бытия — например, совместного обсуждения диссертационных исследований (эта инициатива принадлежит заведующему кафедрой новой и новейшей истории профессору Льву Сергеевичу Белоусову) или участия в подготовке учебных пособий для студентов факультета (такую инициативу выдвинули мы и были очень рады, когда она была поддержана не только «братской» кафедрой истории средних веков, но и кафедрой археологии, например).

— А как относятся студенты? Были ли конфликтные ситуации, есть ли они сейчас?

— Ну, как могут относиться студенты к поточному курсу, по которому нет учебника, и всё приходится учить с голоса и «на подножном корму»? Я думаю, те, кто в итоге не попадает к нам на кафедру, вряд ли испытывают большое удовольствие и от объема материала, и от наших требований. Недавно мне рассказали такую историю: у двери аудитории, где идет экзамен по истории Церкви, сидит студентка, что-то дочитывает, что не успела; мимо проходит старшекурсник и отечески спрашивает:

— Что сдаешь?

— Историю Церкви.

— Кому?

— Симонову.

— … Иди забирай документы из этого университета!..

Разве что noblesse oblige — раз уж попал на истфак, будь любезен…

Я думаю, понимание приходит со временем, особенно если тема собственных исследований хотя бы по касательной совпадет с нашим предметом. Тем более что период наш — самый широкий на факультете: история Церкви, история христианства — это две тысячи лет. И расположен предмет в структуре учебного курса факультета таким образом, что его изучение предваряет многие проблемы, с которыми студенты-историки столкнутся впоследствии и в рамках истории средних веков, и в рамках новой и новейшей истории, истории южных и западных славян, отечественной истории позднего средневековья, нового и новейшего времени и др.

Шуваловский корпус МГУ, где находится исторический факультет. Фото Ивана Харламова, Taday.ru

Единственная заметная коллизия, грозившая конфликтом, возникла накануне начала первого учебного года, когда определенная группа студентов всерьез обеспокоилась «проблемой клерикализации образования» в Московском университете, проявление которой они увидели в возобновлении (после девяностолетнего перерыва) чтения на факультете поточного курса «История Церкви». В этой связи на вводной лекции пришлось посвятить некоторое время объяснению того, что такое «клерикализация», что такое образование и что такое — его научные и профессиональные основы. На этом, как я понял (а я тогда читал поточный курс целиком на двух отделениях), первый всплеск был исчерпан.

Все точки были расставлены во время сессии (опять-таки, в тот год я принял весь курс) — та половина курса, которая по первому заходу не была аттестована, послужила явным доказательством того, что новая кафедра не терпит халтуры, даже «идеологически обоснованной», и во главу угла ставит профессиональные знания, а их оценка зависит только от степени их глубины и прочности.

— Приходилось ли вам сталкиваться с недоверием к тому, чем вы занимаетесь — мол, никакая это не наука, а религия под видом науки?

— Так могло бы быть, если бы мы находились в сфере религиоведения. Для меня в свое время было открытием, что многие крупные зарубежные религиоведы (откуда к нам, собственно и пришла эта специальность) развивают свои выкладки, не давая никакой дефиниции своему предмету. В такой системе координат вполне может найтись место и для «религии под видом науки», и для атеизма под ее же видом.

Но мы работаем на историческом факультете, и даже студенты у нас вполне подготовлены для того, чтобы отличить науку от идеологии с пропагандой уровня «религиоведов» с РЕН ТВ. Тем более, что наш раздел исторической науки — очень конкретный и требующий весьма широких знаний, в том числе знаний смежных исторических дисциплин, современных и древних языков (это уже на уровне специализации по кафедре), основ философии и многих других.

— Каковы сегодня самые острые вопросы церковной истории (и общей, и российской)?

— Острота проблематики определяется, главным образом, личными качествами и пристрастиями исследователей: всяк кулик свое болото хвалит.

Кроме того, в определенных исторических обстоятельствах некоторые тему приобретают общественную значимость в силу чисто внешних (по отношению к науке) причин. Взять хотя бы самый свежий пример — вопрос о подлинности царских останков. В чем здесь научная или общественная проблема? Какой новый разворот, в зависимости от его решения, может приобрести, например, однозначно состоявшийся уже, сначала в РПЦЗ, потом и в РПЦ, факт канонизации царской семьи? Церковь почитает множество святых, не имея ни малейшего понятия о местонахождении их мощей. С другой стороны, наличие неких останков вполне установленного происхождения не обязательно должно свидетельствовать о святости.

Круглый стол, посвящённый 10-летию воссоединения Московского Патриархата и Русской Зарубежной Церкви. Фото Ивана Харламова, Taday.ru

Тем не менее, есть и вполне объективные основания для приобретения тем или иным вопросом повышенной научной значимости. В существенной степени они связаны со степенью изученности той или иной проблемы, состоянием источниковой базы и возможностями ее адекватной интерпретации. Так, в истории Русской Церкви до настоящего времени множество дискуссионных мест, начиная с самой проблемы крещения Руси. Не в последнюю очередь это связано с тем, что изучение русской церковной истории имеет весьма короткую научную традицию: серьезно говорить о его начале следует, скорее всего, начиная с Макария (Булгакова), и делать существенную поправку на вынужденное «безвременье» советского времени.

Лично для меня сейчас очень важной представляется проблема современного институционального кризиса христианства, которая затрагивает все его ветви, — необходимость изучения его причин, степени влияния на него современного стремительно секуляризующегося общества, продуцирование на этой основе множества суеверий, подменяющих и христианское учение, и подчас даже Церковь. Важно также выявить возможные пути дальнейшей исторической динамики этого кризиса и его последствия для христианского учения и христианских институций.

Десять лет церковной истории

— Что вы считаете главным достижением вашей кафедры за десять лет?

— Наш коллектив, который, несмотря на свою малочисленность, оказался способным по квалификации и энтузиазму организовать комплексный учебный процесс вначале на уровне специалитета, потом в системе «бакалавр‑магистр», подготовку аспирантов, а также условия для научного роста, включая научные семинары и конференции. (Коллектив у нас и вправду небольшой, но уникальный: это международно признанные ученые доктор исторических наук, профессор Ирина Васильевна Поздеева — ведущий отечественный археограф, доктор исторических наук, профессор Людмила Георгиевна Хрушкова — крупный церковный археолог, кандидат исторических наук, доцент Зоя Юрьевна Метлицкая — специалист по средневековой истории Запада, кандидат исторических наук, доцент Афанасий Георгиевич Зоитакис — основательный знаток греческого Востока; ведущий специалист кафедры по истории Русской Церкви в Новое и Новейшее время, известный своими работами по русскому монашеству, — кандидат исторических наук, доцент Глеб Михайлович Запальский; активно сотрудничающий с кафедрой византинист Павел Владимирович Кузенков; проработавшая у нас ряд лет кандидат исторических наук, доцент Елена Владимировна Белякова — признанный знаток русского канонического права. Ну, и аз многогрешный.)

Наших студентов, аспирантов, кандидатов наук — их пока немного, но, думается, мы научили их работать профессионально.

Наше место на факультете: наш предмет органично вписался в систему исторического образования, мы сами стараемся жить научной жизнью факультета и университета, находя применение результатам наших исследований не только в специальных конференциях, но и в мероприятиях, связанных с общеисторическими темами — такими, как история Второй мировой войны или революций 1917 года, которым были посвящены недавние научные конференции международного уровня, организованные факультетом.

Наконец, нашу печатную продукцию: 10 лет назад я обещал ректору и декану подготовить учебные материалы, обеспечивающие учебный процесс по кафедральным дисциплинам — поточным и специальным. В этом году, наконец, вышло 4-томное учебное пособие «Общая история Церкви», ориентированное на поточные курсы для бакалавров и магистров; несколькими годами ранее были опубликованы учебные пособия по источниковедению и историографии общей истории Церкви; наконец, в следующем году мы хотим закончить этот цикл изданием учебного пособия по источниковедению истории Церкви в России, которое уже ушло в издательство.

— Интерес студентов к кафедре растёт, снижается или остался на прежнем уровне?

— Интерес к кафедре — понятие, сложно измеримое. Если судить по числу студентов, приходящих на кафедру специализироваться, — он более или менее постоянен. Наша кафедра сложная, требует серьезной языковой подготовки (и по новым, и по древним языкам), к чему не все готовы. По крайней мере, у нас на факультете греческий в его древнем и среднем варианте всегда были прерогативой кафедр истории древнего мира и истории средних веков, но никак не новой и новейшей истории, а уж о церковнославянском вообще мало кто слышал. Но ведь есть еще и латынь в более углубленном варианте, чем она проходится на первом курсе всеми студентами. И новые языки числом не менее двух, иначе с литературой вообще нечего делать, а она по истории Церкви более чем обширна.

Сложно определиться также с хронологией и проблематикой: осознание того факта, что мы работаем с временем от начала новой эры до периода новейшей истории тоже приходит не сразу, традиционно история Церкви в голове ограничивается древностью и средневековьем, и это наследие даже не советского периода — столпы нашей историко-церковной науки XIX‑ХХ вв., например, Болотов, Лебедев или Поснов, ограничивали церковную историю 1054 годом, и это крепко засело в умах.

Фото: Msu.ru

Так что пока мы, также как историки древнего мира или средних веков, готовим «штучный товар». Тем не менее, в последние годы стали появляться дипломы, связанные и с XVIII, и с XIX, и с ХХ веками. Мне это особенно приятно — я сам по большей части работаю с новейшим периодом.

А вот что нам и впрямь удивило — это тот интерес, который уже несколько лет вызывать наш межфакультетский курс, связанный с местом христианства в европейской цивилизации. На него приходят студенты не только гуманитарных факультетов, что, в общем, естественно, но и представители естественнонаучных специальностей. Это очень хорошо — и в плане развития общекультурного уровня, и в плане усвоения того, в целом, сложного профессионального языка, которым оперирует нестандартная пока еще для светского вуза наука церковной истории.

— Те, кто приходит — люди воцерковлённые или «внешние»? Их уровень изменился?

— Нынче далеко не все семинарии могут гордиться тем, что принимают внутренне «воцерковленных» абитуриентов. А подчас таких не удается и выпускать — иначе у нас не было бы дисциплинарных проблем в клире.

А потом — может ли быть «воцерковленность» главным критерием в Московском университете? Сюда люди приходят за знаниями, а как потом они эти знания используют — это уже их личное дело. Так что наша задача — предоставить возможность получить эти знания в максимальном объеме.

А это, кстати, не так уж и просто. Например, в результате всех последних академических реформ мы просто потеряли одну пару в день, что равно одному иностранному языку. Да и вообще — то, что раньше мы успешно помещали в 5-летний специалитет, теперь, по новой расчасовке, с трудом пакуется в 6-летнего «бакалавра‑магистра»: что-то приходится сокращать, что-то переносить (так, поточный курс по истории Русской Церкви мы вынуждены были отправить в магистратуру, так что те, кто закончит образование степенью бакалавра, останутся без этого курса, тогда как в специалитете он прекрасно читался во втором семестре второго курса), от чего-то — и вовсе отказываться.

Что касается общего уровня студенчества — он меняется какими-то волнами. Как-то, пару лет назад, я попросил себе на сессию группы «посильнее». Мне их дали, а в конце одного из экзаменационных дней вдруг неожиданно для меня выяснилось, что я не аттестовал самую «сильную» группу на курсе полностью. В то же время бывали годы, когда и «слабые» группы вдруг приносили плод мног (Ин. 12, 24). Кроме того, университет, несмотря ни на что, все же сохраняет каким-то образом при приеме систему «искусственного отбора», которая дополняет школьный «естественный отбор». И это совершенно небесполезно, как элемент системы подготовки высококвалифицированных научных кадров, которую 25 лет тщательно и намеренно разрушают, но исторические традиции оказываются все же сильнее. А эти традиции гораздо древнее и современной «реформы образования», и даже далеко не бездарной системы подготовки кадров, сложившейся в советский период, — между прочим, если бы эта система была так плоха, как ее малюют, если бы ее результатом не были бы высокопрофессиональные специалисты, откуда бы у нас взялись сами «реформаторы»? Ведь нам следовало бы поднять вопрос об их профпригодности, если бы советские дипломы (включая кандидатские и докторские), которые у них у всех на руках, были бы совсем «нулевого» качества и никуда не годились бы с точки зрения международного сообщества…

А корни этих традиций уходят в глубокое средневековье, которому мы должны быть благодарны за университетскую систему как таковую. И, кстати сказать, немалую роль в становлении последней сыграла Церковь.

Между историей и теологией

— Недавно государство признало ещё одну дисциплину, традиционно изучавшуюся в духовных школах, — теологию. Вы входите в экспертный совет ВАК по теологии. Следили ли вы за полемикой вокруг защиты первой диссертации?

— Стоп. «Тео-логия» в отечественных духовных школах никогда не изучалась. Там изучался ее русский перевод — «бого-словие». Причем просто «богословия» все-таки не было, оно было в неких своих разделах: основное, сравнительное, обличительное и т.д. Внутри богословского цикла были «вспомогательные богословские дисциплины»: церковная археология (частью которой была, например, литургика, иногда становившаяся отдельной вспомогательной дисциплиной), та же церковная история и другие.

Далее — богословие и светские науки имеют определенные отличия на уровне методологии познания: основа научного познания — материальный эксперимент, на основе данных которого осуществляются научный анализ и синтез, основа богословского знания очень четко выражена апостолом Павлом — это познание верой: вера есть уповаемых извещение и вещей обличение невидимых (Евр. 11, 1). По-латыни это звучит немного более понятно: вера есть sperandarum rerum substantia — возможность определить «сущность вещей, которые ожидаются, предвидятся» и argumentum non apparentium — «выявленное вовне доказательство (с некоторой степенью натяжки — силлогистический вывод) того, что не имеет внешнего выражения». И здесь речь идет не о вере в ее вульгарном понимании, активно насаждавшимся атеистическим материализмом (он очень любил рассуждать о «слепой вере» и тому подобном — в общем, я тебе верю на слово, и не надо мне никаких доказательств), а о вере как способе познания. Обратим внимание: даже для самого существования Бога богословие выработало целый ряд специфических доказательств!

Кстати сказать, именно это и имел в виду отец Павел, когда писал о том, что «научно-теологический метод конституируется: 1) специфическим (уникальным) предметом и источником теологического знания; 2) подразумеваемым ими же личностным опытом веры и жизни теолога; 3) свойственным всем гуманитарным наукам набором рациональных операций». Еще одно nota bene: я бы полагал, что «научно-теологический метод», о котором говорил диссертант, это не некий единый, совокупный метод, а сочетание методов — научного и теологического. И речь здесь — не о каких-то «субъективных мировоззренческих принципах», а о личном опыте использования различных методов познания, о владении ими, о профессиональной хватке, если можно так сказать — о ремесле ученого (видимо, не только можно, но и нужно: по крайней мере, термином «ремесло историка» уверенно оперировал столп «школы Анналов» Марк Блок почти семьдесят лет назад).

Собственно, вокруг этой методологической коллизии и развернулась дискуссия по поводу теологической диссертации, подготовленной отцом Павлом Хондзинским (которая, кстати, научным критериям вполне соответствует: научная база диссертации — это историко-богословский анализ творчества митрополита Филарета (Дроздова), вполне традиционный для мировой науки с точки зрения методологии). К сожалению, эта дискуссия велась на разных языках, по принципу, недавно провозглашённому нашей телевизионной рекламой: «Учить иностранные языки? Пусть они наш учат!» Выходит, что мы — двуязычны, и научный язык, как и «наш», хорошо знаем, но наши оппоненты признавать даже наличие другого языка не хотят.

А ведь наука, на мой взгляд, это не столько диктат незыблемых истин (каковых, кстати, в науке нет — она не обладает конечной истиной, и никто никогда этого не отрицал, даже марксисты с их претензией на исключительность своего знания), сколько попытка понять пути, которые в сторону этой истины ведут. А их может быть множество. И на разных путях можно, оказывается, приходить к одним и тем же выводам — на днях, например, я прочитал великолепные выкладки физиков об относительности пространства и времени во вселенной, вполне совпадающие с информацией, полученной апостолом Петром две тысячи лет назад явно «ненаучными» методами: Одно то не должно быть сокрыто от вас, возлюбленные, что у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день (2 Пет. 3, 8).

Все-таки претендующая на научность дискуссия должна вестись по меньшей мере на одном, всем участникам понятном языке и преследовать цель изучить (прежде чем опровергнуть) методы и аргументы сторон. Изучить — то есть практически, опытно понять технику и содержание процесса. А это требует определенного уровня знаний в дискутируемом предмете: думается, вряд ли кого-то может всерьез заинтересовать мое личное мнение, скажем, в сфере доказательной медицины, каким бы обоснованным оно мне самому не казалось бы.

— Кстати, история Церкви — это чисто светская, историческая дисциплина, или теологическая (есть и такая точка зрения)?

— Историография церковной истории началась в традиции античных «Историй» (Геродота, Фукидида, Плутарха, Диодора и других) и средневековых «Хронографий». В этом жанре писали «отец церковной истории» Евсевий Памфил и его продолжатели.

Когда же история Церкви стала входить в круг академических предметов, она конституировалась как вспомогательная богословская дисциплина. И «Магдебургские центурии», и многотомный ответ на них, написанный кардиналом Баронием, представляли собой материал, на основе которого надлежало развивать богословские дискуссии. В те времена даже философия (а философия тогда представляла собой синтез всех мирских наук) была всего лишь «служанкой богословия», задача которой — давать надлежащим образом систематизированный и обобщенный научный материал для последующего богословского дискурса. Что уж говорить об истории Церкви…

Только XVIII‑XIX века стали временем, когда церковная история постепенно приобретает относительно самостоятельный характер. Собственно, в это же время и история как таковая становится постепенно научной дисциплиной, а не собранием занимательных и поучительных повествований. В России такая своеобразная эмансипация истории Церкви от богословского цикла реально происходит с введением университетского устава 1863 г. и формированием в основных университетах кафедр церковной истории, которые возглавляли уже не законоучители, а серьезные историки — в Москве это были отец Иванцов-Платонов, Лебедев и другие.

В итоге сформировалась своеобразная дуалистическая система: в духовных академиях церковная история продолжала развиваться в богословском цикле (а она действительно здесь развивалась силами многих энтузиастов, того же отца Горского в МДА, например, не говоря о ряде преосвященных — Макарии (Булгакове), Сергии (Спасском) и других, и не только вторично, на основе западной протестантской историографии, но и вполне оригинально, особенно что касается истории Русской Церкви), в светских университетах — как часть исторической науки, но все-таки некоторым образом — рядом с ней.

В то же время специалисты по истории Церкви по традиции квалификационно аттестовывались отдельно от богословов — существовала (и сейчас существует в духовных школах) степень «доктор церковной истории», отдельная и от doctor theologiae (DTh), и от «доктора церковного права», и, тем более, от PhD.

Мы на кафедре полагаем себя продолжателями старой университетской традиции. Мне представляется, что на факультете такое отношение встречает полное понимание.

Монах — везде монах

— Несколько вопросов к вам лично. Вы монах, причём не тайный. С другой стороны, работая в университете и других организациях, вы всегда представлялись светским именем. Не возникает ли у вас раздвоения: там вы — Вениамин Владимирович Симонов, а здесь — архимандрит Филипп? Трудно ли «переключаться»?

— Как говорит народ: «Хоть горшком назови, только в печь не ставь»! Имя, даже христианское, — не более чем знак. У разбойника благоразумного вообще нет (для нас, по крайней мере) имени, однако именно ему было сказано: Днесь со Мною будеши в раи (Лк. 23, 43). Монах же вправе поменять имя даже и трижды: в рясофоре, в малой схиме и в великом образе. Но там ли, здесь ли — везде он остается тем, кем его Бог сотворил. Как говорится, Бог да душа — вот и весь монах.

А о моем монашестве всегда знали все, и имя не секрет, так что как меня удобнее называть собеседнику — ему решать.

— Ваш коллега и собрат, профессор Степан Сергеевич Ванеян (он же протоиерей Стефан), говорил нам в интервью: «Строго говоря, ряса или подрясник — это своего рода спецодежда. Водолаз же не всегда ходит в скафандре — только когда у него погружение. Еще хуже, когда соблюдается своего рода профессионально-сословный дресс-код: мол, обратите внимание — я-то немного не такой как вы, я особенный, слегка избранный — клирик, не лаик какой-нибудь…» У вас такое же отношение к священническим одеждам?

— Немножко не так: спецодежда — это не ряса, а риза, литургическое облачение, в котором, собственно, и осуществляется «погружение». Ряса и подрясник — это дань традиции, потому что тогда, когда они явились миру, они представляли собой, надо думать (по крайней мере, в XIX в. так считал профессор Барсов), обычную повседневную одежду, поверх который надевался «скафандр»: фело́нь надевался (или надевалась, по современному словоупотреблению) поверх повседневного хито́на или ту́ники (их носили в обычной жизни с поясом), а чтобы прихватить широкие рукава, явно мешавшие при совершении богослужения, употреблялись по́ручи.

Habitas religionis, специфическая одежда церковников, является на Западе только в V‑VI вв. — для употребления клириками в повседневной жизни. В VI в. фасон мирской одежды меняется на варварский образец: римский длинный «торжественный» костюм уходит в прошлое и заменяется короткой одеждой, более удобной для повседневной работы (напомним: в Риме работали в основном те, кто к этому был предназначен: рабы, колоны, крестьяне и тому подобное, а граждане либо управляли, либо ожидали «хлеба и зрелищ», соответственно и одежда была под стать повседневным занятиям), но Церковь сохраняет древние привычки: Агдский собор 506 г. указывает клирикам носить прежние одежды и обувь.

На Востоке одежда клириков стала отличаться от мирского костюма только в VII в., и закрепляется это обыкновение Трулльским и VII Вселенским соборами.

И всё это — время формирования и расцвета европейского сословного общества.

Так что основная повседневная одежда церковников с момента своего возникновения (по крайней мере, с IX‑X вв. уж точно) выполняла функцию именно сословного дресс-кода, причем — дисциплинарно обязательного для членов клира. Настолько обязательного, что манатейный монах, вышедший из келлии в «домашнем» (то есть в подряснике и скуфейке, а не в рясе и клобуке, распоясанным и без мантии) подлежал серьезным прещениям, вплоть до расстрижения.

В то же время на хозяйственных работах мантия с клобуком, например, явно были излишними (мантия — вообще не для работы, она — знак полного упразднения от всякого мирского труда, скорее — похоронная принадлежность), и работные монахи трудились, одевшись примерно так, как крестьяне своего времени: в коротких подрясниках и прикрыв голову скуфьей. Так что всему есть свое употребление в разных условиях. Разбрасывать камни можно вполне торжественно, а собирать лучше, одевшись попроще: грязно все-таки.

В обществе, которое не структурируется по сословному принципу, содержание специфической одежды, как знака сословной принадлежности, размывается, и, прав отец Стефан, она становится, подчас, предметом неких специфических вожделений, что вряд ли полезно. Церковь исключительно целесообразна, в ней для всего есть свое место и время, а основная целесообразность определяется принципом полезности — полезности для спасения, которое от стиля одежды явно не зависит.

— Коллеги по университету обращались к вам как к священнику?

— В смысле: «Отец Филипп»? Конечно! Или как к духовнику? В этом плане нет — я думаю, у коллег отношения с Церковью на таком уровне сложились задолго до моего возвращения на факультет.

— А студенты?

— Я служу в Отрадном — если у кого-то возникает необходимость…

— Бывает, что подходят с претензиями? Медийные скандалы, затрагивающие Церковь, сказываются на вашей работе?

— Где Церковь, и где — Московский университет?.. Это во-первых.

Потом, я люблю точность: тяга к точной дефиниции — это, видимо, профессиональная потребность. Медийные скандалы не затрагивают Церковь: где Христос, и где mass media? Они затрагивают отдельных личностей, а Церковь давно разделила Христа и взятых в отдельности Его служителей, установив, что таинства церковные совершаются, даже если они совершаются недостойным священником. Что уж говорить о том, что не касается та́инственной жизни. Это — во-вторых.

Ну, а в-третьих, есть в современном секулярном обществе некая тяга, в отношении церковных людей, к обобщению на основе презумпции виновности, однако обычно результаты в таких случаях вызывают лишь усмешку. Скажем, в свое время кто-то в интернете, видимо, в пылу увлечения собственной патетикой, пустил в мой адрес следующую парфянскую стрелу: вы, говорит, посмотрите, сколько стоят часы, которые он носит!.. Не знаю, в чем именно должен был заключаться пафос этой филиппики, только вот никаких часов я вообще не ношу уже лет как тридцать…

Беседовал Даниил Сидоров

Фото из архива архимандрита Филиппа (Симонова)