Академическая теология: свобода или идеология? Круглый стол в редакции «ТД»

В дискуссии участвовали: протоиерей Владимир Шмалий, доцент Общецерковной аспирантуры и докторантуры имени святых Кирилла и Мефодия и Национального исследовательского ядерного университета «МИФИ»; Светлана Коначева, заведующая кафедрой современных проблем философии философского факультета Российского государственного гуманитарного университета; Ольга Бойцова, профессор философского факультета МГУ имени М. В. Ломоносова; Павел Костылев, старший преподаватель кафедры философии религии и религиоведения философского факультета МГУ; Андрей Шишков, секретарь Синодальной библейско-богословской комиссии Русской Православной Церкви. Вёл круглый стол главный редактор «Татьянина дня» Даниил Сидоров.

Теология Шрёдингера

Даниил Сидоров: Последние два года активно обсуждается теология как научная специальность — в частности, «Татьянин день» выпустил большой круглый стол на эту тему. Но за это время споры о нужности теологии несколько утратили актуальность: понятно, что она уже есть и будет, а те, кто не считает её наукой, своё мнение вряд ли изменят. С другой стороны, существуют проблемы с перспективами и формами развития теологии как академической дисциплины, и вот их, на наш взгляд, стоит обсуждать.

И вот первый вопрос. Мы в последние десятилетия говорим о теологии в российском образовании, в то же время в духовных школах несколько столетий преподаётся богословие. Это одно и то же, а если нет, в чем принципиальное различие?

Андрей Шишков: Мне кажется, в первую очередь речь идет о цели, которую ставит перед собой учебное заведение. Когда мы говорим о духовных школах, очевидно, что их главная цель — это подготовка священнослужителей, и во многом она определяет облик богословия. Университеты имеют другую специфику, и здесь можно поставить вопрос, насколько Церковь видит в них площадку для подготовки собственных кадров. Например, в ноябре 2018 года Святейший Патриарх Кирилл четко сказал, что университетская теология не способна готовить священнослужителей. Те области, которые патриарх для неё обозначил, довольно узкие: первая — это подготовка преподавателей Основ православной культуры для школ и вторая — подготовка специалистов по межрелигиозному диалогу.

Светлана Коначева: На мой взгляд, различия касаются того, что можно назвать научным этосом; они обусловлены тем, как организована наука и чем руководствуются ученые. В академическом пространстве и в духовных школах способ бытования теологии разный — речь идет о нормативности и о проблеме авторитета. Что, например, важно для немецких университетских теологов? Академическая свобода и в определенном смысле защита от церковных авторитетов. Пребывание в университете для теологии означает вхождение в академический научный этос, который предполагает прежде всего бескорыстный поиск истины, готовность признать альтернативную позицию и общение равных с равными. Для теологии в духовных школах, по крайней мере, второй пункт не работает. В академическом пространстве речь идет и о постоянной критической саморефлексии, о способности поставить под вопрос свою позицию, об определенных эпистемологических стратегиях, которые в отношении к проблеме истинности предполагают поиск, а не обладание.

Светлана Коначева

Кроме того, определенные элементы властных стратегий в духовных школах осуществляются иначе, чем в университете. Здесь вполне допустимо требование безоговорочного доверия и повиновения. Это не значит, что научный этос — идеальный тип, в котором существует только пресловутое равенство и нет борьбы научных школ, но все-таки наука устроена иначе, чем Церковь. Вопрос и в методе, и в организации, в способности поставить под вопрос даже свою традицию. Это уже практически невозможно в духовных школах.

Даниил Сидоров: Андрей Владимирович, вы отмечали, что никто в России до сих пор не может дать внятное определение академической теологии и предложить её привлекательный образ. На ваш взгляд, что это должен быть за образ?

Андрей Шишков: Никто — значит, и я тоже: если бы я мог немедленно предложить образ, то был бы, наверное, главным академическим теологом России. Мне кажется, здесь проблема не в том, какой должен быть образ, а в том, как должна быть организована дискуссия об академической теологии, на каких площадках она должна вестись. После того, как теология была легализована в научном пространстве и был создан объединённый диссертационный совет, возникла Научно-образовательная теологическая ассоциация — она призвана быть площадкой, на которой должен обсуждаться этот образ. Уже прошли две всероссийские конференции НОТА о теологии в современном научно-образовательном пространстве, где выступали как церковные, так и светские руководители науки, ректоры, отдельные ученые. Но какой-то внятной дискуссии пока не получилось.

Существуют предзаданные образы теологии в университете, которые непонятно кем были сформулированы, но почему-то считаются нормативными. Приведу пример: очень часто мы можем услышать, что теология — это духовно-нравственное воспитание. Но когда я спрашиваю, какие конкретно курсы будут обеспечивать духовно-нравственное воспитание в высшей школе, особенно если речь идет о православной теологии, ни у кого нет четкого ответа на этот вопрос.

Сейчас академическая теология — это такой «кот Шредингера». Пока он находится в ящике, все думают, что там что-то живое, а когда ящик открывается, она рассыпается на элементы, каждый из которых по-своему значим, но нет клея, который бы склеил все воедино. Это не только наша проблема: в православной теологии мы сталкиваемся с этим повсеместно — и в Греции, и в Румынии.

Зимой в Яссах проходила первая конференция Международной православной теологической ассоциации (IOTA), где присутствовало несколько сотен богословов со всего мира и обсуждались вопросы о том, как развивать православную теологию. И надо сказать, что в странах, где православие — традиционная конфессия, существуют те же самые проблемы, что и у нас. А самое динамичное развитие православного богословия происходит, во-первых, на Западе (в первую очередь, в США) и, во-вторых, либо в католических, либо в светских университетах. Представители православных университетов прямо говорили о том, что они сталкиваются с большими ограничениями в своей деятельности. Они не могут, например, обсуждать современную гендерную проблематику с теологической точки зрения или какие-то вещи, связанные с политикой и религией. Эти ограничения накладывает в том числе сама традиция православного богословия, которая сформировалась в XX веке и по большей части является стратегией изучения источников. Любая собственно теологическая работа внутри этой традиции воспринимается как модернизм и либерализм, поэтому сегодня самые динамичные православные центры работают вне православного конфессионального контекста.

Даниил Сидоров: А насколько обоснован страх, что обсуждение актуальных проблем в конфессиональных вузах может привести к разрушению православной теологической традиции и даже к размыванию вероучения?

Андрей Шишков: Это сложно оценить. Если мы берем, к примеру, американский католический университет, где существует мощный православный теологический центр, то католики там не имеют столько же академических свобод, сколько православные, потому что это конфессиональный университет. Можно представить себе, что в Свято-Тихоновском университете открыли католический центр: никто же не будет ограничивать их в повестке, потому что если вы католики, то и занимайтесь сами своим вероучением. Это вопрос не того, что католики молодцы, а православные — ретрограды, а соотношения нормативного богословия и академической свободы. Как соотнести академическую свободу с верностью традиции?

Андрей Шишков

Важно понимать, что единого нормативного понимания традиции в православном богословии нет. Существует как минимум два подхода. С одной стороны, можно понимать традицию как все накопленное за период существования религии, некое облачное хранилище, в котором уже присутствуют все элементы. И тогда, конечно, трогать хранилище нельзя — можно только описывать то, что там есть. Это стратегия неопатристического подхода, который сегодня доминирует в православном богословии. Согласно протоиерею Георгию Флоровскому, который стоял у истоков этой парадигмы, принадлежность к традиции определяется религиозной интуицией. Вот отец Георгий чувствует, что XIX век в русском богословии противоречит традиции — он его вырезает. Не потому, что есть рациональное основание, а потому, что ему так кажется.

Но есть и другое понимание традиции, разделяющее неизменное вероучительное ядро и историческое развитие богословия. И часть, которая находится вне ядра, может свободно критиковаться и переосмысливаться. Такое понимание традиций вполне соответствует идее академической свободы. Например, так на традицию смотрел отец Александр Шмеман, и вы можете увидеть это в его работах по литургическому богословию.

Судьба теолога

Даниил Сидоров: Как бы то ни было, в России существует уже около 50 кафедр теологии в светских университетах. Какова судьба той «армии теологов», которую они готовят? Где они могут и должны работать после выпуска, и что получается на практике?

Павел Костылев: Я здесь говорю как религиовед, для которого теология — один из предметов научного интереса. Она не является моим основным научным предметом, и в своем ответе я представляю исключительно личную точку зрения, а не позицию каких-либо институций, к которым имею честь принадлежать. Я бы сказал, что судьба этой «армии теологов» зависит от того, в какой степени мы готовы работать с областями профессиональной деятельности выпускника-теолога, обозначенными в Федеральном государственном образовательном стандарте по этому направлению подготовки. Если мы говорим об университетских теологах, которые набираются, по сути, с 1993 года (сегодня набор составляет около 670 человек в год), то возникает определенная проблема с их профессиональной реализацией. Можно ли из теолога сделать священника, пусть решают представители религиозной организации, а дальше возникает следующее направление — теолог, идущий в школу преподавать курс «Основы православной культуры» в течение полугода. Но потом я не знаю, чем им нужно заниматься, чтобы оправдать свое существование в школе — видимо, придется взять физкультуру, обществознание, еще что-нибудь. Дополнительный минус — отсутствие у подавляющего большинства таких теологов педагогического образования; выражаясь яснее, без него им, в принципе, вообще не стоит идти учить детей чему-либо. Кстати, «Основы православной культуры» из шести модулей предметной области «Основы религиозной культуры и светской этики» выбирает много людей, но не большинство; большинство выбирает «Основы светской этики».

Павел Костылев

Есть ещё такая профессиональная задача теолога, закрепленная стандартом: «участие в разработке вопросов в области разрешения конфликтов на религиозной, этнической и национальной почве, в сфере профилактики и противодействия экстремизму, терроризму и иной деструктивной деятельности религиозных групп». Как гражданин, я могу только приветствовать этот пункт, — правда, не очень понятно, как конкретно теолог будет бороться с экстремизмом.

Мне кажется, сама структура вопроса, чем должны заниматься выпускники-теологи, рассчитана на идею, что существует распределение. А в нашем вполне светском и довольно-таки конкурентном обществе может вообще не быть распределения. Поэтому, уважаемые коллеги, я призываю вас попытаться объяснить людям, что не надо теологов никуда распределять! Пусть теолог заканчивает теологический факультет и просто хранит это знание, передает его окружающим. Пусть наукой занимается, преподает на кафедре, но не надо его приклёпывать куда-то ещё, иначе негативный результат неизбежен.

Светлана Коначева: Мне как философу вспомнился анекдот, когда профессора спрашивают: «Что бы вы сказали выпускникам философских факультетов?» — «Капучино и два круассана». Теолог оказывается точно в такой же ситуации.

Протоиерей Владимир Шмалий: Напомню коллегам статью митрополита Волоколамского Илариона. Теология появилась в светском образовательном академическом пространстве без всякого участия Русской Православной Церкви и вообще религиозных организаций. Это случилось после принятия Закона РФ «Об образовании» 10 июля 1992 года № 3266/1. Тогда были введены новые государственные стандарты, которые ориентировались на принятую еще в 1978 году ЮНЕСКО международную стандартную классификацию образования, включавшую в себя теологию. Советская специальность «Научный атеизм» разбилась на две новые специальности — религиоведение и теологию. В том же году министерство образования вносит в государственный классификатор образовательных направлений направление «Теология», был разработан и утвержден образовательный стандарт подготовки бакалавров теологии. На Архиерейском соборе Русской Православной Церкви 1994 года, где основательно обсуждались вопросы развития богословского образования, эта тема вообще никак не рассматривалась. Церковь изначально не ставила задач экспансии в светское академическое пространство. Ее интересовала возможность посылать своих выпускников за границу. Например, выпускник Московской духовной академии, отучившийся восемь лет, принимался в Афинский университет в качестве выпускника средней школы, потому что его дипломы в Греции не признавались. И ничего здесь невозможно было поделать, потому что уже существовали межгосударственные соглашения, дорожная карта вхождения России в европейское образовательное пространство. Россия утвердила все классификаторы, куда входит теология, а духовное образование не признавалось государством!

Протоиерей Владимир Шмалий

И изначальная идея, которая озвучивалась на протяжении многих лет, была в том, что государство найдет какую-то форму признания духовного образования Русской Православной Церкви, чтобы выпускники семинарий и академий не были поражены в правах. И отсутствие подвижек спровоцировало активность священноначалия Русской Православной Церкви в плане признания государством теологических степеней.

Если бы государство выбрало другой путь, а именно путь признания церковной образовательной системы, как это было сделано, например, в Болгарии или в Румынии, не было бы никакой экспансии! Все, что требовалось — это добиться признания академического статуса наших духовных школ. Нам просто пришлось начать играть по тем правилам, которые были предложены. И мы выиграли.

Даниил Сидоров: Но ведь сейчас все духовные школы Русской Православной Церкви имеют государственную образовательную лицензию, а некоторые (их количество растёт) — государственную аккредитацию. При этом у нас есть полсотни теологических кафедр в светских вузах. Получается запараллеленная система, и мы возвращаемся к вопросу, куда идти «светским» теологам.

Андрей Шишков: Безусловно, какое-то количество теологов будет преподавать в университетах. Если в Русской Православной Церкви есть централизованная система, которая ведёт учёт и статистику, то кто учитывает выпускников-теологов в светских вузах, я не знаю.

Ольга Бойцова: Поскольку теология уже присутствует в образовательном пространстве, то выпускники-теологи полностью разделяют судьбу всех гуманитариев. Они находятся в такой же ситуации, как историки, филологи, этнографы, культурологи. Среди вузовских специальностей есть прикладные дисциплины, которые учат какой-то профессии, и человек идёт по ней работать. А гуманитарный подход скорее компетентностный: кем ты будешь, когда закончишь философский факультет, исторический факультет, факультет журналистики? Сфера приложения теологов оказывается такой же, как у тех гуманитариев, которые уже «вышли из "Макдоналдса"» и, например, стали управлять какими-то процессами.

Ольга Бойцова

Как мне кажется, у выпускников с теологическим образованием есть довольно большое поле приложения полученных знаний. Например, помимо образовательной сферы, которая должна воспроизводить себя в вузах, существует научная периодика и научное редактирование. Говорю без всякой иронии, потому что это действительно такая сфера, которую нельзя доверить человеку, незнакомому с предметом. Есть такие области, как музеи, туризм, где теологи начинают конкурировать с историками и искусствоведами, потому что в каких-то вопросах образование дает им преимущества, которых нет у специалистов, не так хорошо знакомых с религиозными традициями. Что еще? Например, та же консультативно-экспертная деятельность по противодействию экстремизму. Павел Николаевич несколько полемически заметил, что не знает, как здесь могут быть востребованы теологи, а я очень хорошо представляю, потому что в этой ситуации очень нужны аналитики — причем как представители светской науки, так и теологи. Проблематика межконфессионального диалога, о которой Андрей Владимирович упомянул со слов патриарха, на самом деле острейшая, и здесь требуется присутствие не просто лиц духовного звания, а реальных экспертов с определенным образованием. И здесь я тоже вижу поле для сотрудничества и философов религии, и специалистов в области исследования религии, будь то светские религиоведы или теологи. Поэтому сфер приложения много, как и у любой гуманитарной специальности. Сложность в том, что вузовских компетенций оказывается недостаточно — работодатели, с которыми мы разговаривали, жалуются, что гуманитариев приходится переучивать. Впрочем, когда приходят инженеры, с ними та же проблема.

Протоиерей Владимир Шмалий: Если работодателем будут выступать по преимуществу религиозные организации, тут тоже все в порядке. Почти в каждом храме сегодня есть штатный социальный работник, штатный сотрудник, отвечающий за работу с молодежью, штатный миссионер-катехизатор, причём это не священнослужители, а миряне. Есть епархиальные управления с большим штатом. Область применения теологов велика. Что мусульманам, что иудеям, что православным нужны образованные кадры. У нас, например, в три раза увеличилось число епархий, в каждой новой епархии требуется создать епархиальное управление, а это как минимум 10 сотрудников.

Зачем теологи государству?

Даниил Сидоров: Мы подошли к следующему вопросу: зачем теологи государству? Мы часто слышим о теологии как духовно-нравственном воспитании, причём, как ни странно, в основном от ректоров светских вузов с естественнонаучным или техническим образованием. Понятно, что любая гуманитарная дисциплина неизбежно содержит воспитательный компонент: разве читая Канта или Гегеля, Толстого или Достоевского, человек не воспитывается? Но как отделить этот компонент от пропаганды, а теологов — от, извините, идеологических работников? Часто среди противников теологии раздаются опасения, что она окажется вторым изданием научного атеизма. Это обосновано?

Андрей Шишков: На мой взгляд, теология не станет идеологией в первую очередь потому, что если в советское время идеология формировалась государством, то сегодня в России государственной идеологии нет. Иногда даже кажется, что чиновники ожидают от теологов, что те сами начнут формулировать идеологию, но это странно, потому что всегда всё работает наоборот. И поскольку у нас нет государственной идеологии, то и опасения, что теологи превратятся в идеологических работников, совершенно напрасны.

Что касается духовно-нравственного воспитания, подобного рода высказывания надо разделить на два типа. Первый — когда люди действительно считают, что теология должна заниматься профилактикой алкоголизма, наркомании, беспорядочных половых связей и так далее. И второй, который, на мой взгляд, гораздо чаще встречается, — когда люди полагают, что они отвечают на некий общественный запрос. Есть ли такой запрос в отношении теологии, могут разобраться социологи и религиоведы. Для меня же как теолога здесь проблема в том, что, например, в православии нет нормативной этики.

Десять заповедей, Заповеди блаженства — это ведь набор предписаний, который требует нормативной интерпретации и, например, в разных христианских конфессиях они могут иметь разное нормативное прочтение. Нравственное богословие, которое у нас есть — это дисциплина XIX века, которая в XX веке была заклеймена неопатристическим богословием как католическое и протестантское влияние. Нишу этики в православии заняла аскетика. Но создать духовно-нравственное воспитание на основании аскетики невозможно. Аскет в православии — это монах, который удаляется от мира, от социума; в идеале он должен отдать волю своему духовному руководителю и не принимать никаких моральных решений. Каким образом на этом основании можно осуществлять духовно-нравственное воспитание, мне непонятно.

Довольно показательный пример продемонстрировали западные коллеги. Они выпустили книгу «Трилогия социальной этики: православной, католической, протестантской». В православной части профессор Александрос Пападерос попытался обобщить разные подходы к православной социальной этике, но получилось довольно бедно. Не потому, что профессор Пападерос плохо сделал свою работу, он как раз наоборот постарался. А потому что практически нет материала по православной социальной этике.

Другой пример — говорят, что теологию можно использовать в области биоэтики. Биоэтика — важное направление, но как православное богословие может быть к ней применено? Антропология античных отцов не соотносится с современной проблематикой, в ней не существует тех дилемм, которые сегодня возникают в биоэтике.

Думаю, у тех, кто говорит, что теология должна заниматься духовно-нравственным воспитанием, есть запрос, чтобы бороться с общественными пороками, но нет никакого представления, как теология может помогать это делать. И здесь теология подменяется душепопечительством, то есть функцией, которую должен выполнять священник, а не теолог.

Протоиерей Владимир Шмалий: Есть еще один аспект. Государство заинтересовано в том, чтобы знать, чему учатся специалисты, которые будут работать в религиозных организациях? Государство заинтересовано в профилактике экстремизма? Ответ очевиден. Государство рассчитывает получить гарантии того, что борьба с экстремизмом осуществляется уже на раннем этапе. Должен быть баланс интересов государства, общества и религиозных организаций в плане подготовки религиозных деятелей, которые будут отвечать потребностям религиозных организаций и при этом окажутся в состоянии не провоцировать религиозных конфликтов внутри общества.

Что же касается подготовки работников, которые будут преподавать знания о религии, скажем, в школах, то тут возникли, как я понимаю, трудности, поскольку теологи не получают педагогического образования. Они не будут иметь права преподавать в школе, если только не закончили пединститут.

Андрей Шишков: Здесь я бы отметил еще один элемент. Когда Юрген Хабермас говорит о постсекулярном обществе, он поясняет, что если религиозные граждане должны участвовать в общественной дискуссии по значимым вопросам, они должны уметь переводить свой язык ценностей на общепонятный язык. Но кто будет этим переводчиком? Как раз здесь открывается огромное пространство для теолога, который, с одной стороны, переводит для общества религиозный язык, но с другой стороны, работает и в обратную сторону, то есть представляет результаты общественной дискуссии церковному сообществу. И за разговорами про духовно-нравственное воспитание мы забываем, что вообще-то задача теологии — обсуждать общезначимые темы с позиции религиозной традиции. Темами, которые волнуют общество, занимаются философы, политологи, социологи, но почему-то в России теологи оказываются в хвосте.

На Западе, конечно, теологи включены в дискуссию: возьмем Джона Милбанка, который участвует в политических дебатах как политический теолог и представляет свою точку зрения. Растет роль публичной политической теологии, богословской антропологии, религиозной социальной этики, и они оказываются в авангарде теологического знания. А все классические дисциплины выполняют уже вспомогательную, вторичную роль. Если представить себе, как можно выстроить систему университетского теологического образования с нуля, то имеет смысл начинать её не с семинарских дисциплин (патрологии, библеистики, литургики), а, скажем, с политической теологии, которой в семинариях нет.

Протоиерей Владимир Шмалий: Здесь есть специфика России: возникает интересный момент с тем, как, например, введена тема традиционных ценностей. Главный политический теолог России — Владимир Путин. Сегодня в российских условиях хабермасовская задача для Церкви — скорее не перевод, а интерпретация. Нужно найти работающие механизмы, алгоритмы воспитательной работы, где отсылка к традиции будет не пустой риторикой, а наполнится живыми примерами.

Скажу, что такие примеры есть. Они, конечно, не без западных заимствований, но есть программы школьного воспитания, профилактика опасного, рискованного поведения, то, что связано с наркотиками, экстремизмом и так далее. Есть творческий пример того, каким образом религиозная тематика, которая присутствует в культуре, показывает ответственность детей за принимаемые ими экзистенциальные решения. Я понимаю, что многих такая риторика раздражает, но эти вещи работают на практике. Если многовековые традиционные ценности — это пустые слова, тогда теология выполняет функцию фигового листка или идеологического отдела власти. Но если мы воспринимаем ситуацию конструктивно, то теология — что христианская, что исламская — может выполнять функцию переводчика, то есть наполнить тезис о традиционных ценностях конкретными примерами из жизни.

Ольга Бойцова: Я хотела бы подчеркнуть, что у государства помимо координационной функции есть четкое представление о том, что нужно максимально аккумулировать поддержку общественных сил. И здесь теология рассматривается как подготовка специалистов, которые потом будут давать ориентации ценностного характера, определять образы действий — в том числе и политических, — приемлемых и неприемлемых для данной конфессии. Это огромный ресурс, и ни одно государство не пойдёт на то, чтобы его не учитывать. Более того, именно в плане воспитания лояльности поддержка теологических институций может быть значительно большей, чем в академическом исследовании.

Андрей Шишков: То, о чём мы говорим, — скорее, запрос государства. А если рассматривать общественный запрос, то он может быть как лоялистский, так и критический. Критический не в смысле обличения и ниспровержения, а в плане анализа, переосмысления и разработки новых стратегий места религии в обществе. Одно дело, когда есть дискурс традиционных ценностей, но если он исчерпал себя, как перейти к новой парадигме? Здесь критический потенциал теологии тоже очень важен, потому что теология — это рациональная дисциплина.

Даниил Сидоров

Светлана Коначева: То, о чем говорит Андрей Владимирович, и то, о чем говорит отец Владимир, — это все-таки разные стратегии. Потому что, когда Хабермас говорит о принципах, действенных для всех, то это не апелляция к неким трансцендентным ценностям, которые есть где-то во глубине сибирских руд или в «занебесном пространстве», а принципы, которые возникают в процессе коммуникации и общего согласия, появляющегося через имманентный процесс взаимного обучения. В подобном контексте участие теологов, представляющих церковные сообщества интерпретации и «переводящих» религиозные высказывания на язык секулярного публичного дискурса, обеспечивает возможность услышать голос религиозных граждан. Но при таком подходе и сама традиция тоже оказывается предметом консенсуса.

Протоиерей Владимир Шмалий: Если мы о немецкой модели, то в перспективе религиозные общины могут взять на себя — сейчас я наивную вещь скажу — роль земств, самоорганизующихся структур. Там, где есть примеры, это получается классно: например, служба «Милосердие» аккумулирует вокруг себя волонтеров, причём не только верующих, и работает очень хорошо. Никакой политики, и как показывает европейский опыт, эффективность использования общественных средств помощи обездоленным в два-три раза выше, чем если бы этим занималось государство. А если будет развиваться субсидиарная модель, потребуются люди, и государство не зря будет тратить деньги, вкладывая их в теологов.

Павел Костылев: Честно говоря, государству теологи нужны, пожалуй, только для того, чтобы, во-первых, профессионально укреплять образовательные практики, связанные с воспитанием и внедрением традиционных российских духовно-нравственных ценностей, во-вторых, взять на себя содержательно конфессиональные варианты решения задач духовно-нравственного и патриотического воспитания и, в третьих, опять-таки участвовать в профилактике и противодействии экстремизму, терроризму и иной деструктивной деятельности религиозных групп. Позиции большинства коллег по этому вопросу кажутся мне, признаться, экстремально романтическими.

Как выйти на мировой уровень?

Даниил Сидоров: Так что же нужно делать, чтобы в России была теология мирового уровня? За последние два года у нас защищено четыре кандидатские диссертации и одна докторская. Существует механизм признания зарубежных теологических диссертаций, но на сайте ВАКа я не смог найти никакой статистики по этому поводу. Нет и механизма признания диссертаций, защищенных в духовных академиях, чтобы, если они соответствуют необходимому уровню, за них бы присуждали государственную степень без повторной защиты.

В то же самое время на Украине, где первая защита состоялась всего на месяц раньше, чем у нас, прошло уже семь кандидатских защит и семь докторских. Существует процедура признания диссертаций, защищенных в духовных высших учебных заведениях на Украине и за рубежом. По состоянию на июнь признано около 115 диссертаций, из них около 15 докторских. Почему же при схожих исходных данных получаются такие разные результаты?

Дальше, если мы посмотрим темы диссертаций, которые в России защищены или вынесены на защиту, то, при всем уважении, первая и третья из них — по патрологии, вторая — по библеистике, четвёртая и седьмая — по истории Церкви, пятая — по литургике. И только шестая — по теологии в узком смысле, то есть дисциплине, которая изучает соотношение конкретной религиозной практики и определенной религиозной традиции, причем применительно к сегодняшнему дню, а не к истории.

Андрей Шишков: Во-первых, украинское христианское богословие не ограничивается православным богословием: первый защитившийся богослов — протестант, есть очень мощный католический университет во Львове. Многие из тамошних богословов имеют западное образование, учились в Америке, и подход к работе у них несколько другой. И конечно, надо понимать саму специфику религиозной ситуации на Украине, где нет доминирующей конфессии. А «конкуренция» разных конфессий — православных трёх юрисдикций, греко-католиков, протестантов — в том числе повышает качество богословских исследований.

Если отвечать на вопрос, который вы поставили, то украинский пример говорит, что уровень теологии прямо зависит от уровня академической свободы и свободного обмена в международном масштабе. Если у нас появятся центры, основанные на принципах академической свободы, развитие теологии в России может быть даже взрывным, потому что это сразу привлечет внимание специалистов по всему миру.

Протоиерей Владимир Шмалий: Могу свидетельствовать об этом из собственного опыта. Я преподаю на двух совместных магистерских программах Общецерковной аспирантуры и докторантуры и Высшей школы экономики. И туда ребята поступают, зная, что это наполовину теологическая программа: в одном случае — философия религии и теология (диплом — философ и теолог), в другом случае — каноническое право (диплом — теолог и юрист). Мы видим интерес светских людей — и студентов, и преподавателей, и абитуриентов.

Андрей Шишков: Общаясь с коллегами смежных специальностей, я могу подтвердить, что у социологов, философов и культурологов есть большой интерес к теологии, но теологии определенного типа, где исследования не подменяются проповедью и соблюдается, опять же, принцип академических свобод, потому что он позволяет создавать коллаборации со специалистами в смежных дисциплинах. Потому что, когда, например, эти коллеги приходят в семинарии, то сразу возникает вопрос конфессиональной принадлежности. Где-то говорят, что неважно, во что вы верите — просто читайте свою дисциплину. Но если речь заходит о совместных исследованиях, вопрос встаёт более остро: а какая у вас методология, нет ли здесь пресловутого «методологического атеизма»? И оказывается невозможным на базе конфессиональных вузов проводить совместные исследования с социологами, философами. Конечно, есть и исключения, но они скорее подтверждают правило.

Павел Костылев: Мне кажется, что теология мирового уровня в России возникнет тогда, когда люди, ей занимающиеся, получат нужную мотивацию и выработают направление работы, свои академические школы, интегрируются в мировое академическое пространство. Сейчас теологию тянет к простому воспроизводству традиционных духовно-академических форм, с одной стороны, с другой — к реализации задач, которые интересны государству: профилактика идеологии экстремизма и терроризма, духовно-нравственное и патриотическое воспитание. Следуя только лишь этим направлениям развития, вряд ли российская теология в скором времени выйдет на мировой уровень.

Даниил Сидоров: А какие актуальные теологические проблемы сегодня ждут внимания исследователей?

Протоиерей Владимир Шмалий: Здесь не столько темы, сколько ракурсы, сферы междисциплинарного взаимодействия. Вот два примера проблемных областей — политическая теология и философская теология. Скажем, теология в сфере политической идеологии отвечает на те вопросы, которые возникают в социально-политических науках. Философская теология — это интереснейший партнер для ответа на вопрошания, сомнения самых далеких, казалось бы, от теологии философов — например, Алена Бадью. А вот вопросы типа возможна ли эвтаназия — это уже вчерашний день.

Светлана Коначева: Владимир Вениаминович Бибихин как-то сказал, что основной вопрос философии — это вопрос не о первичности материи или разума, как считалось в советское время, а скорее вопрос о том, что такое философия. И мне кажется, что для теологии, особенно здесь и сейчас, главное — это саморефлексия, попытка ответить на вопрос, что такое теология, что составляет ее предмет и методы, в чем специфика ее научности. Особенно когда теология приходит в академическую среду.

А диссертации лучше писать по истории теологии. Самая кошмарные диссертации в области философии появляются по специальности «Онтология и теория познания», где почти нет историко-философской составляющей. Ведь Мартин Хайдеггер не защищал свой главный труд «Бытие и время» в качестве диссертации — он защищал диссертацию «Учение Дунса Скотта о категориях и значении». Теологам можно порекомендовать идти подобным путем и не стремиться в диссертациях представить плоды «открытий чудных» в области систематической теологии. Диссертация — это просто квалификационная техническая работа, которая демонстрирует твои навыки в научных практиках, и не надо преувеличивать её роль.

Ольга Бойцова: С последним тезисом я согласна абсолютно. И более того, когда мы начинаем считать, где больше диссертаций, а где меньше, нужно учитывать государственную линию на резкое ограничение числа диссертаций, прежде всего в гуманитарной области. Повышение количества необходимых публикаций и прочее ведёт не столько к росту качества работ, сколько к затруднению защиты. Понятно, что задача заключалась в том, чтобы то количество работ, которое в определённый период бесконечно разрослось, ужать до мыслимых пределов. Чтобы защищались только самые настойчивые и мотивированные соискатели.

Но уже сейчас начинает чувствоваться обратный эффект: ещё несколько лет, и квалифицированных кадров с ученой степенью будет просто не хватать. Будет некем замещать доцентов, профессоров, сотрудников Академии наук. Это очень хорошо чувствуется, потому что количество людей, которые поступают в аспирантуру (я уже молчу про тех, кто доходит до защиты), заметно снизилось. И не только по философии, а по всем гуманитарным наукам.

И еще один момент, который меня пугает. Когда говорят «достичь мирового уровня», то нередко оказывается, что это значит не повысить, а снизить. Например, у ЕГЭ, который отлично работает в определенных странах, не знаю, остались ли энтузиасты в России, которые довольны результатом. Не идеей, не принципом, а именно результатом. Поэтому надо быть очень осторожным при трансляции любых зарубежных образцов на нашу почву. Потому что у нас другие условия — и конфессиональные, и ментальные, и политические. Если мы берем какую-то практику, отлично себя зарекомендовавшую за границей, надо ещё посмотреть, будет ли она здесь работать. Может, и не будет.

Андрей Шишков: Да, согласен. Потому что можно создать карго-культ теологии, имитировать западные практики, но не вести никакой реальной работы.

Протоиерей Владимир Шмалий: Даниил, хотелось бы отреагировать на ваш скепсис, что на сегодня защищено только пять диссертаций. Этот процесс только начинается. Я, например, не очень верил, что нам в ближайшей перспективе удастся решить вопрос с академическим признанием теологии, а это удалось сделать. Многие талантливые ребята, знающие богословие, раньше ориентировались на получение ученой степени по философии или истории. И даже сейчас талантливые молодой человек или девушка еще десять раз подумают, в какой диссовет подавать работу.

Андрей Шишков: Да, человек, который сегодня защищает теологическую работу в России, сразу попадает в новости. Не всякий готов к тому, чтобы его работу публично разбирали непрофессионалы и всё это сразу попадало в СМИ и блоги. Я знаю людей, которые, выбирая между теологическим диссоветом и советом по философии религии и религиоведению, именно по этой причине выбирали второй.

Даниил Сидоров: Спасибо всем за дискуссию. Она была интересной, доброжелательной, по-настоящему предметной, хотя мы затронули только самые основные моменты. Хотелось бы, чтобы таких обсуждений было больше на различных площадках с акцентами в разные стороны. И хотя теология, как любая дисциплина, действительно не сводится к диссертациям, хотелось бы, чтобы они стали привычным, рутинным явлением, причём не только у православных, но и у мусульман и иудеев. А если это дополнится развитием теологии в академической среде, то научное сообщество будет обсуждать уже совсем другие проблемы, чем мы сегодня.

Фото Ивана Харламова