Александр Галич: «Я не выбран. Но я – судья!»

В таком качестве Галич явно был неудобен; его активная позиция и широкая популярность привели к вынужденной эмиграции, скитанию по свету и загадочной смерти в Париже в 1977 году.

Песни его - удачная стилизация под говор той эпохи и одновременно сатирический слепок с человеческой души. И осмеянию здесь подвергается все: двойная мораль «советских людей» в «Красном треугольнике», карьеризм в «Городском романсе», страшное равнодушие в «Старательском вальске»....

Галич внес в камерную атмосферу авторской песни ноту протеста - и, может быть, поэтому оказался близок русскому року: его влияние чувствуется в творчестве таких музыкантов, как Андрей Макаревич и Юрий Шевчук.

И все же есть у Галича одна вещь, стоящая особняком, - «Когда я вернусь», написанная еще до эмиграции и посвящённая не ужасам времени, а вечной теме возвращения человека домой. Эта песня ярче всего показывает талант Галича; ей мы и открываем нашу подборку.

Когда я вернусь

Когда я вернусь - ты не смейся, - когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу,
По еле заметному следу к теплу и ночлегу,
И, вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь,
Когда я вернусь, о, когда я вернусь...
 
Послушай, послушай - не смейся, - когда я вернусь,
И прямо с вокзала, разделавшись круто с таможней,
И прямо с вокзала в кромешный, ничтожный, раешный
Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь,
Когда я вернусь, о, когда я вернусь...
 
Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо,
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит меня и заплещется в сердце моем...
Когда я вернусь... О, когда я вернусь...
 
Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи
Тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый,
И я упаду, побежденный своею победой,
И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои,
Когда я вернусь... А когда я вернусь?

Старательский вальсок 

Мы давно называемся взрослыми

И не платим мальчишеству дань.

И за кладом на сказочном острове

Не стремимся мы в дальнюю даль!

Ни в пустыню, ни к полюсу холода,

Ни на катере - к этакой матери...

Но поскольку молчание - золото,

То и мы, безусловно, старатели.

Промолчи - попадешь в богачи!

Промолчи, промолчи, промолчи!

И не веря ни сердцу, ни разуму,

Для надежности спрятав глаза,

Сколько раз мы молчали по-разному,

Но не против, конечно, а за!

Где теперь крикуны и печальники?

Отшумели и сгинули смолоду...

А молчальники вышли в начальники,

Потому что молчание - золото.

Промолчи - попадешь в первачи!

Промолчи, промолчи, промолчи!

И теперь, когда стали мы первыми,

Нас заела речей маята,

Но под всеми словесными перлами

Проступает - пятном - немота.

Пусть другие кричат от отчаянья,

От обиды, от боли, от голода!

Мы-то знаем - доходней молчание,

Потому что молчание - золото!

Вот как просто попасть в богачи,

Вот как просто попасть в первачи,

Вот как просто попасть в палачи -

Промолчи, промолчи, промолчи!

Красный треугольник 

...Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать?

Вот стою я перед вами, словно голенький.

Да, я с Нинулькою гулял с тёти-Пашиной,

И в «Пекин» ее водил, и в Сокольники.

Поясок ей подарил поролоновый,

И в палату с ней ходил Грановитую,

А жена моя, товарищ Парамонова,

В это время находилась за границею.

А вернулась, ей привет - анонимочка:

Фотоснимок, а на нем - я да Ниночка!..

Просыпаюсь утром - нет моей кисочки,

Ни вещичек ее нет, ни записочки!

Нет как нет,

Ну, прямо - нет как нет!

Я к ней в ВЦСПС, в ноги падаю,

Говорю, что все во мне переломано,

Не серчай, что я гулял с этой падлою,

Ты прости меня, товарищ Парамонова!

А она как закричит, вся стала черная:

- Я на слезы на твои - ноль внимания!

Ты мне лазаря не пой, я ученая,

Ты людям все расскажи на собрании!

И кричит она, дрожит голос слабенький...

А холуи уж тут как тут, каплют капельки:

И Тамарка Шестопал, и Ванька Дёрганов,

И еще тот референт, что из органов,

Тут как тут,

Ну, прямо - тут как тут!

В общем, ладно, прихожу на собрание.

А дело было, как сейчас помню, первого.

Я, конечно, бюллетень взял заранее

И бумажку из диспансера нервного.

А Парамонова, гляжу, в новом шарфике,

А как увидела меня - вся стала красная.

У них первый был вопрос - «Свободу Африке!»,

А потом уж про меня - в части «Разное».

Ну, как про Гану - все в буфет за сардельками,

Я и сам бы взял кило, да плохо с деньгами,

А как вызвали меня, я сник от робости,

А из зала мне кричат: «Давай подробности!»

Все, как есть,

Ну, прямо - все, как есть!

Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать?

Вот стою я перед вами, словно голенький.

Да, я с племянницей гулял с тёти-Пашиной,

И в «Пекин» ее водил, и в Сокольники.

И в моральном, говорю, моем облике

Есть растленное влияние Запада.

Но живем ведь, говорю, не на облаке,

Это ж только, говорю, соль без запаха!

И на жалость я их брал, и испытывал,

И бумажку, что я псих, им зачитывал.

Ну, поздравили меня с воскресением:

Залепили строгача с занесением!

Ой, ой, ой,

Ну, прямо - ой, ой, ой...

Взял я тут цветов букет покрасивее,

Стал к подъезду номер семь, для начальников.

А Парамонова, как вышла, - вся стала синяя,

Села в «Волгу» без меня и отчалила!

И тогда прямым путем в раздевалку я,

И тете Паше говорю, мол, буду вечером.

А она мне говорит: «С аморалкою

Нам, товарищ дорогой, делать нечего.

И племянница моя, Нина Саввовна,

Она думает как раз то же самое,

Она всю свою морковь нынче продала,

И домой, по месту жительства, отбыла».

Вот те на,

Ну, прямо - вот те на!

Я иду тогда в райком, шлю записочку:

Мол, прошу принять, по личному делу я.

А у Грошевой как раз моя кисочка,

Как увидела меня - вся стала белая!

И сидим мы у стола с нею рядышком,

И с улыбкой говорит товарищ Грошева:

- Схлопотал он строгача - ну и ладушки,

Помиритесь вы теперь, по-хорошему!

И пошли мы с ней вдвоем, как по облаку,

И пришли мы с ней в «Пекин» рука об руку,

Она выпила «Дюрсо», а я «Перцовую»

За советскую семью образцовую!

Вот и все!

Городской романс (Тонечка)              

...Она вещи собрала, сказала тоненько:

«А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою!

Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми,

А что у папы у её топтун под окнами.

А что у папы у её дача в Павшине,

А что у папы у её холуи с секретаршами,

А что у папы у её пайки цековские

И по праздникам кино с Целиковскою!

А что Тонька-то твоя сильно страшная -

Ты не слушай меня, я вчерашняя!

И с доскою будешь спать со стиральною

За машину его персональную...

Вот чего ты захотел, и знаешь сам,

Знаешь сам, да стесняешься,

Про любовь твердишь, про доверие,

Про высокие про материи...

А в глазах-то у тебя дача в Павшине,

Холуи да топтуны с секретаршами,

И как вы смотрите кино всей семейкою,

И как счастье на губах — карамелькою!..».

Я живу теперь в дому - чаша полная,

Даже брюки у меня - и те на «молнии»,

А вино у нас в дому - как из кладезя,

А сортир у нас в дому - восемь на десять...

А папаша приезжает сам к полуночи,

Топтуны да холуи тут все по струночке!

Я папаше подношу двести граммчиков,

Сообщаю анекдот про абрамчиков!

А как спать ложусь в кровать с дурой с Тонькою,

Вспоминаю той, другой, голос тоненький.

Ух, характер у нее - прямо бешеный,

Я звоню ей, а она трубку вешает...

Отвези ж ты меня, шеф, в Останкино,

В Останкино, где «Титан» кино,

Там работает она билетершею,

На дверях стоит вся замерзшая.

Вся замерзшая, вся продрогшая,

Но любовь свою превозмогшая!

Вся иззябшая, вся простывшая,

Но не предавшая и не простившая!