«Свечи сгорают дотла»: чёрная дыра воспоминаний

Фото: Podpisnie.ru

Но стоит ли подавать холодным такое блюдо, как хороший роман? В этом смысле «Свечи сгорают дотла» совсем остыл. Написан он был ещё в 1942 году, а на русском языке выпущен впервые. Несмотря на это, логика в появлении перевода есть — в последние несколько лет интерес издателей к большой венгерской литературе явно повысился. В 2016 году в издательстве Symposium вышел исторический роман-дневник Пала Завады «Подушка Ядвиги» (1997), а в 2017-м АСТ выпустило своеобразный роман-танец Ласло Краснахоркаи «Сатанинское танго» (1985). «Свечи сгорают дотла» встаёт в этот ряд.

Основное действие романа разворачивается в 1940 году. Европу уже сотрясает Вторая мировая война, но Мараи не интересует внешний шум. Его герой — 75-летний венгерский генерал Хенрик, чьи войны остались далеко позади. Он влачит одинокое существование в собственном замке и мечтает только об одном — встретиться со старым другом Конрадом, неожиданно уехавшим из Венгрии 41 год назад. Внезапно беглец даёт о себе знать. Генерал, так и не простивший другу некоторых поступков из прошлого, начинает обдумывать план мести, который он хочет привести в действие во время совместного ужина в замке. Обиды прошлого, старый замок, месть… Всё это наводит на мысли о яде или револьвере, но Мараи заставляет героя мстить так, будто тот — писатель. Ведь что может быть страшнее пули? Правильно: разговор по душам. Невероятно, но факт: большая часть романа «Свечи сгорают дотла» — это один долгий разговор при свечах. Два старых уставших человека в полутёмной комнате — Мараи этого достаточно.

В 1926 году поэт Владислав Ходасевич писал в «Соррентинских фотографиях»:

Воспоминанье прихотливо

И непослушливо. Оно —

Как узловатая олива:

Никак, ничем не стеснено.

«Свечи сгорают дотла» прекрасно иллюстрирует эти строки. Сначала Хенрик думает о минувшем один в ожидании Конрада, затем друзья вспоминают прошлое вдвоём. Воспоминания плывут по времени сквозь вторую половину XIX к началу XX века. Начинается всё с 1850-х годов. Мы видим родителей Хенрика в молодости — капитана венгерской гвардии и дочь французского графа. Как гвардеец увозит утончённую француженку в венгерскую глушь («Снег окружил замок безмолвным и угрюмым северным войском, точно осаждённую крепость»). Как восьмилетний Хенрик встречается со своей французской роднёй, не чувствуя этого родства («Всё это казалось слегка враждебным»). Как в десять лет он знакомится с Конрадом в военном училище. И дальше — воспоминания летят по старой имперской Вене: вальсы Штрауса, снег, «Вена была полна жизни»…

Сцена из спектакля по роману

По этим же воспоминаниям несутся ключевые темы произведения: настоящая дружба, классовое расслоение, тоска по старой имперской Европе, потеря родины, закат этой самой старой (благородной) Европы, музыка… Да, Мараи описывает «Полонез-фантазию» Шопена с той же страстью, с какой Герман Гессе описывал ранний джаз в «Степном волке». При этом в романе проговариваются многие другие важные вещи. Например, то, как важно быть самим собой. И тут писатель справедливо замечает: «Это самый страшный удар, который судьба может нанести человеку. Желание быть не тем, кто ты есть; нет более мучительной страсти, способной гореть в человеческом сердце». Есть в книге и довольно точные слова о природе человеческой страсти: «Страсти совершенно безразлично, что она получит от другого, она жаждет выразить себя, сообщить свою волю, даже если в обмен ей достанутся лишь кроткие чувства, вежливость, дружба или терпение». Так что роман Мараи вполне можно назвать психологическим. Есть в нём и элементы детектива, и именно поэтому мы так мало затрагиваем сюжет: в эту чёрную дыру воспоминаний читателю лучше шагать, не зная сюжетных подробностей.

В какой-то момент воспоминания Хенрика о родне вызывают в памяти роман Райнера Марии Рильке «Записки Мальте Лауридса Бригге» (1910). И нельзя сказать, что эти произведения сильно похожи, но на уровне ощущений в них есть что-то общее. И там и там прошлое — как тяжёлая, пыльная, но величественная гардина, скрывающая, в конечном счёте, одиночество и призраков былых дней.

«Свечи сгорают дотла» старомодны и неторопливы, но несвоевременность издания делает их ещё более притягательными (так бывает притягателен старый благородный артефакт, обнаруженный при раскопках). Занятно, что в какой-то момент у Мараи возникает невольная перекличка с упомянутым Ходасевичем. Последний ещё в 1918 году в стихах описывал человека, который идёт по городу, «Как больная рыба по дну морскому». Мараи отвечает на это пассажем: «Мальчик сидел в глубине коляски, обитой изнутри голубым шёлком, и сквозь запотевшее стекло смотрел на город, сверкавший полосками в струях дождя, словно живот толстенной рыбы».

В другом эпизоде появляется внезапное родство с Бодлером, который в стихотворении «Сплин» довольно точно (если верить переводу Иннокентия Анненского) передавал параноидальное состояние в тягостные дождливые дни:

Тюремщик — дождь гигантского размера

Задумал нас решёткой окружить,

И пауков народ немой и серый

Под черепа к нам перебрался жить…

Шандор Мараи

Мараи отвечал на это рассказом Конрада о его жизни в тропиках: «Хочешь почитать, но дождь каким-то образом проливается в книгу; не в буквальном смысле, но действительно теряешь способность следить за смыслом букв, слушаешь дождь. Хочешь поиграть на пианино, но дождь сидит с тобой рядом и играет вместе с тобой».

Писатель очень внимателен к деталям, из-за чего текст романа превращается в саму «материю воспоминания». Это термин Конрада, который и говорит в романе о важности деталей: «Да, детали иногда очень важны. Они как бы связывают целое, склеивают основную материю воспоминания».

Мараи точен буквально во всём — в описании летней жары, музыки, охоты… Читая эту книгу, понимаешь: да, этот человек тоже лежал на кровати, прислушиваясь к последнему августовскому зною. Он тоже ошеломлённо вздрагивал от музыки в концертном зале и так же радовался прохладе тихого леса: «Природа просыпается, лес потягивается, точно протирает глаза сонными движениями. У всего такой чистый запах, будто ты вернулся на другую родину, какой она была в начале жизни и вообще всего». И вроде бы всё это — довольно простые вещи, но именно они сильнее времени и живут в наших воспоминаниях.

В другой своей книге «Травник» (1943) Шандор Мараи размышлял: «Жить и писать надо как в последний раз, то есть спокойно, вдумчиво, с равным пристрастием наблюдая за миром и за самим собой, за своим разумом и страстями, за людскими намерениями и тем, как мы связаны со вселенной». Роман «Свечи сгорают дотла» подтверждает: да, автор писал именно так. Чем больше прочитываешь страниц, тем явственней чувствуется эта спокойная взвешенная авторская уверенность. И в ней — особая сила.

Если говорить о самом издании, то к его минусам можно отнести неидеальную корректуру, а к плюсам — оформление и перевод. Оксана Якименко — переводчик венгерской литературы, хорошо разбирающийся в теме. Давайте и мы разберёмся, благо скромный тираж романа (1000 экз.) пока ещё не распродан.