Отчуждение от отечества. В связи с полемикой о царе Николае II

В. Серов, «Помазание», фрагмент

Как и сто с лишним лет назад, кроткий, мужественный, заботливый и ответственный Царь остается пререкаемой фигурой для многих людей в мыслящей части нашего общества, остается лишь «слабым» и «упрямым», в итоге «не справившимся». Его хулят даже православные, как и раньше, в лучшем случае как бы «нейтрализуют», признавая добродетельность, но помещая в своем сознании в некую удобную рекреацию святых, необязательных для «такого уж» почитания.

Великая праздная сила

Это выражение употребляет старец Тихон в романе «Бесы» Достоевского. Прочитав «исповедь» Ставрогина, он говорит: «Я перед Вами ничего не утаю. Меня ужаснула великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость». Здесь важное слово — «нарочито», читай: сознательно. Я же имею в виду под «праздной силой» то, что никоим образом мерзостью нами не считается, так оно привычно и для нашего общения как бы необходимо, а именно — наше резонерство, воодушевленная способность «гнать волну». Оно мерзко лишь перед Богом. Но «общественное мнение» вполне им питается, в том и «великая сила» его. А какая же здесь «нарочитость», в чем сознательность? Очень просто: резонёр зачастую (по «лишку» воодушевления это чувствуется) в глубине души знает, что врёт, но куда ведь приятнее «быть на волне». Так была «наговорена» катастрофа 1917 года. В точности по Максимилиану Волошину:

В отношении же к царю Николаю II праздность мысли заключается, на мой взгляд, в априорной установке считать его антигероем, «антицарем», в чем-то, может, отдавая ему и должное, но в какой-либо значительной положительной роли для нашей страны — отказывая. Относиться насмешливо к его осознанию себя «хозяином земли русской» и саму ответственность его перед Богом, столь хорошо всем известную, представлять как нечто субъективное, не более.

Горько сознавать, что и сам я когда-то готов был махнуть рукой при любом упоминании Николая II: мол что и говорить? слабый царь, подкаблучник, отрекся сам. Клеветнический замес начала ХХ века, в виде «искренних убеждений», цепких и сто с лишним лет спустя, я отлично помню в самом себе. Так что я очень хорошо понимаю, как непросто дается стремление к правде в этом плане: слишком искренне живет в нас чувство несомненного права смотреть на Николая II пренебрежительно. Это называется «думать по-своему», а на самом деле взято с чужого голоса и восходит к тому предательству, о котором вопиет знаменитое стихотворение Максимилиана Волошина. 

Икона святых Царственных страстотерпцев

Смущение осенью 1981 года

Речь пойдет о сильнейшем беспокойстве, возникшем осенью 1981 года, при известии о канонизации Царской семьи, совершенном в РПЦЗ. Возникшем у кого? У определенной части верующих, интеллигентных православных. Может, и не у всех, не берусь судить. Но помню очень хорошо тогдашние разговоры: «Да-да, конечно, я слышал об этом!» — «Это акция, очевидно, политическая!» — «Конечно, конечно, иначе и смотреть нельзя!». Действительно: как же так? мы, такие культурные и просвещенные, приняли православие, признали Церковь, а она царя канонизирует? Пусть это там, Зарубежная Церковь, но ведь и до нашей может дойти! И всё мы кивали: «Да-да, дело политическое, только политическое!» — как будто слово «политическое» сводило на нет значимость канонизации и даже выставляло её в неприглядном свете. А скажи нам кто-нибудь: да что вы имеете в виду под этим словом? — вряд ли бы кто объяснил. Для нас ведь как было? Бог за свободу (спроси Бердяева), а Церковь... сложный, сложный вопрос, без Церкви нельзя, конечно, но Церковь, она за свободу... не всегда... А уж тут совсем против! Канонизировать царя! — да разве же это за свободу?

Долой самодержавие

Свобода была для нас высшей ценностью. Потому Бердяев и был любимым философом. А при самодержавии какая же свобода? Так нам казалось — так кажется многим и сейчас. Сейчас уже трудно представить тогдашнюю, позднесоветскую жизнь. С официальной приевшейся ложью, с чувством, как всё это — иначе не скажешь — протухло (так что уже и анекдоты приелись), и одновременно — с живой, причем необязательно подпольной, культурой. И в этой культуре был такой своеобразный момент: отдушина намеков. Читаешь что-нибудь о России XIX века, встречаешь про III Отделение и думаешь: «Ага, это автор насчет КГБ проехался». «Православие, самодержавие, народность» воспринималось почти как тогдашнее «Слава КПСС!». В сущности, КПСС — это злая карикатура на Церковь, но для нас было несколько иначе, как бы наоборот. «Официальная Церковь» в дореволюционной России воспринималась нами «прообразом» ненавистной КПСС, такой же душительницей свободы. Большевики нам, понятно, не нравились, насчет их зверств (через «самиздат» или «тамиздат») мы уже были начитаны, но декабристы были героями, а Пушкин «певцом свободы». Монархизм мы ему, любимому, прощали, так уж и быть. Помнится, Валерий Золотухин в спетакле «Товарищь, верь!» «на Таганке» читал стихотворение «Друзьям», вывернув его на 180 градусов, ернически. Могу засвидетельствовать (был близко знаком), что диссиденты свое движение соотносили с «народно-освободительным» движением XIX века: долой самодержавие, долой КПСС.

Помню, в начале 1980-х годов мне дали прочитать воспоминания Пьера Жильяра. Книга произвела впечатление. Да, царская семья оказалась удивительно хорошей. Но воспринималось это следующим образом: какие же злодеи большевики, что таких людей расстреляли! Только это и было главным. 

Всё тот же фетиш

В конце 1990-х годов до российского проката дошел известный фильм Скорцезе «Последнее искушение Христа». В СМИ обсуждалась допустимость показа этого фильма в кинотеатрах или по телевидению. И вот, Алексей Бенедиктов обсуждает этот предмет с известным человеком, православным верующим широких взглядов. Тот говорит о своих впечатлениях следующее: «Мы посмотрели это фильм с женой в записи, дома. У нас было впечатление, что нас вываляли в грязи. Но показывать его, конечно, надо». Экое холуйство свободе!

Второй пример. Был такой русский эмигрантский писатель, заслоненный «железным занавесом», Илья Сургучев. Сейчас его имя к нам возвращается. Но в начале 2000-х годов широко известна (главным образом, православному читателю) была только его книга «Повесть о детстве Императора Николая II». Я переживал неофитство «второго обращения», признания святости Царской семьи. Книга Сургучева сразу стала одной из моих любимых, и мне простодушно казалось, что если познакомить с ней того, кто любит русскую литературу, то не полюбить Романовых он не сможет! Я был дружен с одним поэтом, беззаветно любящим русское литературное слово. И я предвкушал, как понравится ему Сургучев. Однако, этого вовсе не случилось. Возвращая мне книжку, он сказал: «Да, действительно, проза талантливая. Но, знаешь ли, в книге есть... раболепие!» — «Ты с ума сошел! Какое там раболепие??» — «Ну есть, есть...» — сказал мой приятель самым дружеским тоном: мол, я понимаю, тебе это слышать не очень приятно. Размышляя впоследствии над его оценкой, я вдруг понял, что имелось в виду: действительно, в книге Сургучева присутствует нечто, что может восприниматься именно как «раболепие». Верноподанность, вот что. Фетиш свободы всё может поставить с ног на голову: верность превратить в раболепие, грязь — в «один из возможных взглядов».

Свобода не любить

Насильно мил не будешь. Царя Николая II не любят, справедливо чувствуя свою свободу относиться к нему «по совести», на свой собственный лад. Ну и не любят, удовлетворяясь «традиционным» набором представлений: хороший семьянин и так далее. Казалось бы, для православного человека естественно задуматься, прав ли он в своих оценках Царя, естественно постараться выяснить правду — при несомненной возможности теперь, в постсоветское время, это сделать. Но его ничто не заставляет, и он остается при том, что для каждого из нас естественно: стараться не станет.

Мне знаком человек, у которого стоит на полке иконка Царственных мучеников, и который, одновременно, способен произнести — на волне размышлений о невинных жертвах большевиков — «Ну Царя-то было за что расстреливать». И противоречия как бы нет... Одно дело царь, и другое — мученик. Так многие смотрят, не удосуживаясь, просто по нелюбви, задуматься над цельностью личности Государя и над тем, что Голгофа заточения была продолжением царского крестоношения.

В связи с полемикой

«Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется» — лишь эта мысль Тютчева и дает надежду на небессмысленность полемики по важному поводу.

Ибо горький опыт показывает, что услышан ты будешь только теми, кто уже и так солидарен с твоими взглядами. А зачем им твоя полемика?

Да к тому же, обыкновенно имеет место не столько полемика, сколько всего лишь парирование! Найдут, что ответить, и тем самым якобы возразят. Содержательного возражения при этом нет, но наличие ответа почему-то освобождает от необходимости быть содержательным. Возьмем, к примеру, статью историка Андрея Зайцева, являющуюся ответом на мою критику его книги «Хороший. Плохой. Святой: за что канонизирован Николай II». Я не стал подробно отвечать на эту статью, чтоб не возникло дурное умножение ответов на ответы.

Но два-три замечания нельзя не сделать. Прежде всего, наш спор с Зайцевым — это не спор, а «дуэт». Я выражал недоумение, как может православный историк, занимаясь историей святости, держаться в стороне от благодатного понимания святости, игнорировать его. Зайцев отвечает: не только может, но имеет полное право, ибо ориентирован на читателя светского. Хорошо, стало быть, каждый из нас «поет свою арию». Да только реальная святость остается соотнесенной с Богом Живым, от Которого отстранять ее — творить неправду. Зайцеву важно объяснить стороннему Церкви читателю, что канонизация Царской семьи была мудрым политическим (опять политическим!) деянием Церкви. А я всё о своём: объяснять политически и незачем, и неправда. Общеизвестно, как сильны были разногласия в отношении к Царю-мученику перед Архиерейским собором 2000 года, разногласия и в кругу архиереев. И тот исторический факт, что решение о канонизации было принято единодушно, объяснить «безбожно» — невозможно.

К вопросу об отречении Николая II. Историк ни слова не возражает по поводу наличия заговора или подложности манифеста, но пишет исключительно по поводу последнего пункта моих возражений: об опасности «вестернизации» России. И выдвигает тезис: «вестернизация» и так уже была. А кто же спорит? Речь у Виктора Тростникова, которому я здесь следую, о том как раз и идет, что благополучное развитие России, уже имевшее место в начале ХХ века, могло привести к тому же безбожию, к которому, очевидно, пришли западные страны, вот тогда уж была бы «вестернизация в полной мере». Бог не дал тому совершиться — через катастрофу и страдания.

Устоявшееся антипокаяние

Мы живем в устоявшемся антипокаянии. Кто из нас, подобно Пушкину, мог бы исповедовать причастность к родной истории, задетость сердца? Говоря об антипокаянии, я имею в виду безразличие вместо причастности, готовность увлечься, скорее, «масштабностью» Сталина, чем задуматься о подвиге Царской семьи. «Соль земли», православные верующие, обыкновенно удовлетворяются тем, что признают этот подвиг, якобы «вполне признают», но, одновременно, с чувством полного права, просто по нелюбви, «держат дистанцию» от Царя-страстотерпца, а то и поносят запросто. Не допуская мысли о том, что отстраняются от того, кто перед Престолом Божиим молится о нашем отечестве. А нам-то что? Мы, по Достоевскому, — скитальцы, и от отечества — в отчуждении.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции