Как отец Константин не читал нам мораль

Фото: Nikeabooks.ru

Думаю, каждый оказывался в крайне неприятном положении, когда приходилось употреблять неимоверные усилия, чтобы хоть попытаться сохранить спокойствие и доброжелательность в храме в случае, если вдруг раскричится-раскапризится какой-то ребенок, которого ведут или несут к Причастию. Нервничают и волнуются все: и священник, и бедные родители, суетятся и толкаются окружающие. А ребенок не просто капризничает — он орет просто. Руками-ногами сучит, вырывается и снова орет, будто и не он это вовсе. Насильно подводить к Чаше — какое уж тут благочестие...

Можно родителей обвинить, можно посетовать на духоту и сутолоку, можно найти еще тысячи причин такому поведению, не упустив при этом возможность вслух или про себя прочитать мораль о том, как нужно вести себя не только в церкви, но и в жизни вообще, чтобы подобного не было. Иногда, когда мораль прочитать очень уж хочется, мы останавливаем себя воспоминанием из давних уже времен, слава Богу, ушедших.

Закат советской эпохи, когда в большом городе в лучшем случае было открыто два храма. Можно себе представить, сколько людей собиралось в церкви по воскресным и праздничным дням. «Яблоку негде упасть» — тут не фигура речи, а печальная действительность. И духота была действительно ужасной: обмороки — обычное явление. Странные люди в штатском и с пристальным взором у входа. Толчея у «ящика». Очередь к исповеди. Сутолока у амвона.

И вот тут-то, во время Причастия, один ребенок разошелся так, что нынешние капризы — негромкий лепет. Не просто орет — верещит. Брыкается, кричит, вырывается. Товарищи в штатском у входа весьма оживились. И, конечно, нервные прихожане. Ужас что творилось.

Отец Константин, пожилой уже священник, хоть и горячего склада, но не стал ни шуметь, ни суетиться. Он, видя (и слыша) такую печальную картину, обвел взглядом нас, прихожан, и громко спросил: «Дорогие братья и сестры, есть среди вас кто-нибудь, кто соблюдает пост в среду и пятницу?» Вот тут наступила полная тишина. Все начали переглядываться. Краснея. А ребенок продолжает извиваться. Тут из задних рядов вышла, ужасно робея, какая-то бабушка и, смотря в пол, говорит отцу Константину: «Я дак пошшусь, конечно, но уж больно я грешница дак». По-вологодски так говорит, окает, стесняется. Священник говорит ей: «Дорогая ты моя, возьми, пожалуйста, младенца и поднеси его к Чаше!» Та протянула руки к ребенку, и тот затих мгновенно — как и не было всей этой истерики. Взгляд сразу изменился, сам потянулся к Причастию. Все выдохнули. А бабушка, соблюдавшая посты по средам и пятницам, вручила дитя ошеломленным родителям и тут же исчезла, ушла на свое незаметное место.

Я не помню, читал ли потом отец Константин проповедь — вряд ли: народу было очень уж много, не выдержали бы. Наверное, и не надо было — вся проповедь на тот день была вот в этой вот скромной стесняющейся бабушке, которая спокойно соблюдала посты, такие, казалось бы, незначительные. Наглядный урок мы тогда получили, и очень доходчивый. И часто себя спрашиваем, уж не похожи ли мы, взрослые дяди и тети, на того капризного младенца, если даже такая мелочь, как пост, заставляет нас смотреть друг на друга со стыдом.