«Шинель» Гоголя — генофонд человеческого стыда

Иллюстрация к повести «Шинель» Николая Гоголя

«Обижаете» может сказать только ребенок, но не взрослый человек, и в детстве эта несочетаемость героя и его слов поразила меня больше, чем история с воровством шинели и мертвым чиновником. И сквозь это молнией просверкивает абсолютная физическая достоверность. Тут момент истины, истинности искусства.

Я все вспоминаю то пространство, которое сопровождало для меня эту фразу Гоголя. Мы, мальчишки, любили сидеть на бревнах напротив тусклых окон ткацкой фабрики и под непрерывное жужжание и перестук прядильных машин читали гоголевского «Вия». В детстве это, наверное, самая страшная сказка. «Шинель» была прочитана там же.

Тихий вечер, двор, сумеречный свет, желтый от слабых лампочек, который шел из окон фабрики, где постоянно челночно двигались ткацкие станки в одном и том же ритме, с точностью до доли секунды, а за ними ходили работницы. Я просто часами, завороженный, смотрел, как они, перегибаясь, ловя нити, следовали за движением станины — четыре шага вперед, четыре назад — отступая, перегибались… чтобы успеть… соединить… соединить… оборванную пряжу, нить судьбы. Мне казалось, что они не успеют соединить пряжу, и произойдет что-то ужасное. Но они успевали, и я облегченно вздыхал. И снова: четыре шага вперед и… назад, вперед… и назад.

Станины уходили в бесконечность, теряясь в маслянистом воздухе, будто отраженные в зеркале, одно напротив другого. Перестук прядильных машин, никогда не умолкавший даже во сне, шел через мое детство. И тусклый свет висячих фонарей в таких металлических абажурах по всей длине станины, и запах промасленной ваты, вечера, и пыль, и пьяные крики… Вот из чего для меня «Шинель», и меньше всего из вчитывания в Гоголя.

Помню, что на эти слова Акакия Акакиевича: «Оставьте меня. Зачем вы меня обижаете?..» — я тогда посмотрел снизу вверх: как же у взрослого человека может быть обиженность? Это же моя фраза, это я могу к маме прийти и сказать: меня обидели. А ему-то пожаловаться некому.

Мне?.. Но я не демиург.

Слово — тайна. Оно не пользуется внешним миром, материей. Оно все извлекает из темноты, из ничего. Скрытая форма проявляет себя благодаря божественной звуковой стихии. Это связано даже с какой-то антропологической гармонией — слово мгновенно воспаряется и тебя воспаряет. Возможно, слово — это вообще самое сильное, что может нам дать искусство. Гоголь включил в себя все богатство периодической системы нашей жизни. Элементы, от облучения которых ты никогда не сможешь избавиться.

Иллюстрация к повести «Шинель» Николая Гоголя

Акакий Акакиевич поселился во мне со всеми своими слабостями и удовольствиями. Со всеми своими вшами, почесываниями, позевываниями. Это не образ. Точнее, это уникальный образ. Это просто живой человек. И фильм — о рождении, жизни и смерти… Если он все-таки будет когда-нибудь…

 «Шинель» — величайшая притча, глава, не вошедшая в Библию. Такой подход освобождает от желания каждую запятую переносить на экран. От буквокопательства, от которого художественное произведение рассыпается, а ты только и знаешь, что стоишь на коленях и целуешь край сюртука. Да добро бы еще суконного — бронзового. Только губы приморозит, оборвет, окровавит.

Когда художник работает над религиозным сюжетом, он делает свои иллюстрации к Вечной Книге. В сущности, библейский текст — это нравственная плазма, из которой целительные потоки вырываются в разные стороны и светят уже несколько тысячелетий. Здесь — и в Ветхом Завете, и в Новом Завете — такой бесконечный источник энергии, что с ним не сравнится даже открытие управляемой термоядерной реакции.

Художники в основном пользуются библейским текстом как притчей. Каждый автор пишет свою картину — свою живопись, свой опыт. Но пьют из одного источника. И если на «Шинель» смотреть как на притчу, то задача сразу проясняется: ты облегчаешь свое собственное психическое состояние — в твоей работе не возникает постоянной перегрузки от непрерывной параллельности с литературным текстом. А как там? А как у Гоголя? И уже в который раз заглядываешь в читаные-перечитаные страницы и в результате не получаешь ничего. Но в собственном сознании эта повесть Гоголя может быть приведена к более простой формуле.

Я возвратился к повести Гоголя, когда делал «Сказку сказок». Я сидел и делал какие-то наброски для фильма — естественно, мне легче рисовать, чем записывать мысли в слова. И вдруг нарисовал: на кровати сидит человек в вечерних сумерках. И все. Больше ничего. Такое было впечатление, что я уже подобное где-то видел. Вот отсюда — «Шинель». Может быть, из детства? Я не знаю.

Но вообще все детские переживания — они очень сильные, сильнее, чем взрослые, и остаются в памяти. Мир обернут к ребенку лицом, и его не обойти ни справа, ни слева.

С течением жизни впечатления разворачиваются к нам торцом, и мы проходим мимо них, стремясь к различным целям, чаще всего бессмысленным. Гоголь описывает жизнь взрослого человека с психологией ребенка. И мне, ребенку, было странно это несоответствие, которое я, конечно, не мог тогда осознать. Видимо, оно очень сильно на меня подействовало, но я тогда бы не смог об этом никому рассказать, поскольку мышление было на уровне двенадцатилетнего, а чувства, разумеется, сильнее мышления. Их нельзя объяснить, поэтому они — сильнее. Именно по этой причине я и сейчас вряд ли смогу сформулировать до конца, что хотелось бы выразить в фильме. Наверное, чувство стыда: нам вообще всем должно быть друг перед другом стыдно. У каждого человека в душе есть что-то такое, за что ему стыдно и о чем он хочет рассказать. Или ему бывает за другого стыдно.

Иллюстрация к повести «Шинель» Николая Гоголя

Мне кажется, что «Шинель» вызывает чувство стыда. Стыда за то, что один человек не хочет понять чувства другого, переживания другого. И вдруг, когда он их понимает, ему становится стыдно за свою собственную жизнь. Чувство собственного преувеличенного достоинства, самонадеянности, собственного превосходства на самом деле не возвышает человека, а рассыпает. В пыль, в порошок. Хотя его тело продолжает быть, разговаривать, потреблять пищу, наслаждаться властью. И в тот момент, когда пробуждается чувство стыда за свою фальшивую жизнь, за то, что ты когда-то оскорбил другого человека, который был меньше тебя, менее значителен, в этот момент ты растешь как личность. Тут дело даже не в том, что вот я кого-то оскорбил. Конечно, у каждого из нас полным-полно грехов, и нужно помнить, что они есть и в твоей жизни. И что ты раскаиваешься в этом.

Сложное состояние — стыда за что-то. Тебе, к примеру, может быть стыдно за то, что на твоих глазах взрослый человек ругает своего маленького ребенка, и ты понимаешь, что ребенок беззащитен и не может ответить тем же, поскольку еще маленький. И в нем копится оскорбление от взрослого человека, и в этот момент происходит что-то страшное, поскольку у ребенка нет возможности растворить непосильную тяжесть. Или изжить ее из себя, как это делает любой, с нашей точки зрения, слабый человек. Но в этот момент, тот, кто чувствовал себя сильным, господином ситуации, на самом деле разрушает себя. И кроме того, он воспитывает в другом, зависимом от него человеке возмездие. И тот, другой, когда почувствует свою силу, он отдаст, возвратит ее кому-то еще, но уже в тройном, четверном размере. Так что унижающий растит будущую месть в униженном.

 «Шинель» пронизана этим чувством, в конце концов ведь повесть заканчивается тем, что привидение Акакия Акакиевича мстит, и мстит не одному человеку, а всему миру. Он срывает шинели со всех, в том числе и с такого же, как он, маленького, не способного кому-то противостоять человека, «флейтиста, свиставшего когда-то в оркестре». Да, на самом деле, это страшная повесть. Я ее воспринимаю как часть какого-то библейского мотива, какой-то главы из Библии… Страшная повесть…

«Шинель» — генофонд человеческого стыда. Если даже представить на секунду некое идеальное человеческое общество, то мы не сможем жить без «Шинели», потому что иначе у нас исчезнет защитный рефлекс.

В свое время много писали о теме «маленького человека» в «Шинели». Но это неверно. То есть, конечно, Акакий Акакиевич — маленький человек в том смысле, что не занимает какой-то большой должности, ничем не руководит, у него нет какой-то особой миссии на земле. Он занимается своей тихой маленькой работой. Но какой же Акакий Акакиевич «маленький человек»? Это, в сущности, космический персонаж — он на себя проецирует весь окружающий мир. Весь его психический состав, вся художническая натура выражаются в той букве, которую он в данный момент выводит. И это участие делает его личностью необыкновенной и образ уникальным.

Однако как мы преувеличиваем свое сочувствие к маленькому человеку! Как льстит нашему самолюбию возможность публичной демонстрации наших благородных порывов! И это наше сочувствие может содержать в себе даже будущую развращенность этого самого маленького человека. Поскольку когда он вдруг начинает понимать, что он маленький и ему сочувствуют, в этот момент он становится маленьким господином. И может даже стать маленьким тираном. Так что проблема эта очень сложная.

Иллюстрация к повести «Шинель» Николая Гоголя

Подобное мы видим в нашей истории. И видим на каждом шагу. И напрасно все беды списывают на революцию. Они начались значительно раньше. И об этом говорила вся русская литература. И вся российская история. В момент революции все сошлось сразу же и мгновенно взорвалось, мгновенно все покатилось с такой скоростью, что удержать было уже невозможно. И начался период мести. На самом деле, все это — мщение за когда-то исковерканное достоинство.

Не случайно кто-то из великих сказал, что нет господина кровавее бывшего раба. Известно, что многие старосты в деревнях — выходцы из крестьян, из таких вот забитых в прошлом, впитавших в себя чувства оскорбленных на их глазах родителей. Эти старосты становились самыми кровавыми злодеями и издевались уже над своими же односельчанами, близкими по улице, по селу, по земле. Проявляя свою волю по отношению к другому человеку, с наслаждением мстили и ощущали свою значительность. Все это очень сложно… На самом деле, повесть «Шинель» очень много в себя захватывает.

В ней не только Россия. Я помню, как-то мы с Хироко, моей подругой-переводчицей в Японии, шли через какой-то туннель. И там, в разных коробках, жили бездомные. А рядом с ними были другие, тоже бездомные, но без коробок. И мне Хироко говорит: «А вот эти бегают за пивом для тех, которые в коробках». То есть мгновенно идет расслоение — сразу же, на любом уровне. И проблема эта нерешаемая, человеческая. Какие обстоятельства должны сойтись, какие религиозные, философские, экономические сдвиги должны случиться, чтобы исключить саму эту возможность противостояния: господин — раб? Чтобы ощущение свободы в человеке, который занимается любым трудом, свободы внутренней, равнялось свободе поэта, художника или же лидера государства, чтобы ощущение свободы — у того и у другого — было равным.

Но что мы подразумеваем под понятием «свобода»? Это вовсе не желание делать что хочешь. Свобода — самый сложный демократический институт. Где у человека проявляется подлинная свобода? Два человека заблудились в лесу. Один из них знает приметы леса, по деревьям определяет стороны света, близость реки, знает, чем можно питаться. Другой не знает. Свободен знающий. И он сам выйдет из леса и выведет второго. Но он еще и отвечает за свою свободу, поскольку отвечает за жизнь друга по несчастью. Свобода — это знание и ответственность. Справедливы слова, что человек не может быть более свободен, чем он свободен внутренне. Убийство входит в понятие — я свободен и делаю что хочу. Наслаждение своей волей принимается за свободу. Но полнота свободы может быть связана только с понятием созидания, с понятием творения и понимания.

Счастье ребенка, научившегося выговаривать букву «р», несравненно. Он знает, что правильно. В этот момент он распоряжается своей волей, своим усилием. Научиться познавать и отличать знание от мнимости — и есть свобода. Только тогда исчезнет желание властвовать над другим человеком. Мы долгие годы говорили о равенстве, но у нас понятие «равенство» подменяется понятием «одинаковость», а это совсем разные вещи. Наверное, поэтому я не могу точно сформулировать задачу «Шинели». Мне просто хочется сделать такое кино, чтобы зрителю было стыдно, чтобы его глаза обратились внутрь. Хотя я не верю, что искусство способно менять нравы человеческие. Достаточно вспомнить историю искусства — какие вершины достигнуты, какие грандиозные события произошли! Историю культуры — сколько христианство дало Европе! Ведь фактически все европейское искусство вышло из христианства. Какое грандиозное сочинение «Страсти по Матфею» Баха, сочинение, просто раздираемое страстями, какие происходят все время в мире. Однако слушание баховского «Евангелия» ничего не меняет. Каждое воскресенье кто-то ходит в церковь и слушает эти «страсти», но мне трудно поверить, что человек пришел в церковь одним, а вышел другим. И если это с кем-то происходит, то только потому, что человек сам себе задает вопросы. А мы, к сожалению, сегодня не научились задавать себе вопросы. И, быть может, в тот момент, когда мы станем спрашивать по существу, мы начнем меняться.

Отрывок из книги Юрия Норштейна «Снег на траве»

В «Татьянином дне» впервые опубликовано 23 октября 2005 года