XVIII век — столетие, когда стало в разы больше книг и появились первые читательские сообщества

Кнут Эквалл (1843-1912)

Об этом сообщает портал Bookmate Journal.

Жизнь в Европе в XVIII веке сильно отличалась от современной. Тогда спали ночью в два приема (а в промежутке могли ходить друг к другу в гости), считали загар отвратительно некрасивым, а кофе — скорее успокаивающим, чем бодрящим напитком. Вместе с тем это была эпоха больших переломов и зарождающегося технического прогресса: люди впервые оторвались от земли на воздушном шаре, а посреди болот возникали города. Глобальные изменения постепенно затрагивали все стороны жизни, в том числе литературу и чтение.

Люди стали больше читать

Именно в XVIII столетии европейское население увеличивалось самыми быстрыми темпами со времен Римской империи, и среди этого населения появлялось все больше грамотных людей. В разных странах было по-разному: в Швеции читать и писать умели почти все взрослые, а во Франции — меньше половины. Рост благосостояния позволял тратить деньги и время не только на работу, и простые люди начали задумываться о досуге.

Одновременно впервые по-настоящему массовым стало печатное книгоиздание. Теперь это был не удел самоотверженных одиночек, а быстро развивающийся рынок с очень серьезными прибылями и высокой конкуренцией. В 1765 году каталоги крупнейшей книжной ярмарки Европы в Лейпциге (проводилась с XVII века) содержали всего около 1 400 наименований — на порядок меньше, чем в любом нынешнем книжном магазине. Но к концу века эта цифра лишь чуть-чуть недотягивала до 4 тысяч — почти трехкратный рост за 30 лет.

Эти процессы привели к тому, что историки называют читательской революцией XVIII века. Образованные мужчины и женщины начали читать заметно больше книг на самые разные темы. Если в Средние века даже имевшие доступ к библиотекам интеллектуалы редко прочитывали хотя бы сотню произведений за целую жизнь и были вынуждены их постоянно перечитывать, то читатели Нового времени столкнулись с проблемой выбора из практически необозримого числа вариантов.

Книг вдруг стало столько, что нельзя было даже надеяться ознакомиться со всеми. Привычная современному человеку ситуация, когда сначала читаешь исторический роман, завтра берешься за научпоп про изменение климата, а послезавтра листаешь альбом по искусству, шокировала общество, привыкшее веками изучать только Библию и множество комментариев к ней. Вот что писал в 1796 году священнослужитель Иоганн Бейер:

«Читатели и читательницы вставали и ложились с книгой в руках, не выпускали ее из рук за столом, клали рядом с выполняемой работой, брали с собой на прогулку, не в силах оторваться от чтения: не успев дочитать одну книгу, они уже брались за другую. <…> Ни один курильщик, ни один любитель кофе или вина, ни один игрок не могли быть привязанными к своей трубке, чашке кофе, бутылке вина, игральному столу, как эти, жадные до чтения люди, — к своему чтению».

А вот прямое свидетельство жертвы этой мании — философа и писателя Жан-Жака Руссо:

«От моей матери остались романы. Мы с отцом стали их читать после ужина. Сначала речь шла о том, чтобы мне упражняться в чтении по занимательным книжкам; но вскоре интерес стал таким живым, что мы читали по очереди без перерыва и проводили за этим занятием ночи напролет. Мы никогда не могли оставить книгу, не дочитав ее до конца. Иногда мой отец, услышав утренний щебет ласточек, говорил смущенно: "Идем спать. Я больше ребенок, чем ты"». 

Лейпцигская книжная ярмарка, 1800

Книжки для крестьян

Тогдашнее умение читать совсем не всегда подразумевало грамотность в нынешнем понимании. Например, были так называемые дикие читатели, которые могли читать и понимать лишь общий смысл (но не детали) более или менее длинных историй. В Германии и Франции печатались отдельные серии тоненьких книжек, которые крестьяне могли прочитать дома у очага или даже во время работы в поле. Было принято выбирать наиболее образованного работника, чтобы он озвучивал или пересказывал написанное остальным.

Кроме того, при всей радикальности изменений, случившихся в книгоиздании, распространенность печатного слова все же не была повсеместной. Еще в конце следующего, XIX века фольклористы собрали несколько десятков версий «Красной Шапочки» из разных уголков Франции, на которую не оказали никакого влияния литературные версии этой сверхпопулярной сказки — рассказчики просто никогда не брали в руки сборники Шарля Перро или братьев Гримм.

И тем не менее большой выбор книг позволил читателям XVIII века войти в очень плотный контакт с текстом, когда они примеряли на себя роли несчастных влюбленных или удачливых авантюристов, населявших страницы тогдашней литературы. Лучше всего это видно по реакции читателей первых европейских бестселлеров.

Бестселлеры XVIII века

«Памелу, или Награжденную добродетель» (1740) Сэмюэла Ричардсона сейчас помнят только историки литературы, хотя когда-то ей зачитывались без преувеличения целые поколения. Дочка небогатых родителей, Памела Эндрюс устраивается служанкой к благородной даме, проявившей к ней участие. На смертном одре дама завещает своему сыну, мистеру Б., и дальше заботиться о честной и трудолюбивой девушке. Тот, однако, планирует совратить Памелу и оставить ее при себе любовницей, то есть лишить возможности выйти замуж и обеспечить себе нормальное существование. Мистер Б. осыпает Памелу подарками, одновременно контролируя все ее контакты с внешним миром, но девушка твердо оберегает свою честь и не поддается соблазнителю.

Но дальше Ричардсон совершает совсем непредсказуемый для того времени сюжетный поворот. Коварный мистер Б., пораженный душевной чистотой служанки, идет против всех сословных приличий, преображается из искусителя в праведника и делает девушке официальное предложение. Более того, вскоре он оставляет государственную карьеру ради тихого семейного счастья. Добродетель вознаграждена, юноши и девушки в Англии, Франции и России проливают благодарные слезы и осыпают автора письмами, призывая написать продолжение (хотя в реальности такая история вряд ли могла произойти из-за классовой пропасти между героями).

Иллюстрация к книге Сэмюэля Ричардсона «Памела, или Вознагражденная добродетель», 1762

Роман Ричардсона вызвал волну подражаний и переосмыслений, подарившую мировой культуре и более известные книги, например «Юлию, или Новую Элоизу» (1761) уже упоминавшегося Жан-Жака Руссо. «Юлия», вероятно, вообще стала самой популярной книгой XVIII столетия: с момента выхода и до конца века она выдержала более 70 изданий — цифра и сейчас ошеломительная, а для времени, когда каждую страницу набирали вручную, и вовсе немыслимая.

Это история прекрасной девушки Юлии и доброго юноши Сен-Прё, только на этот раз с переменой ролей: он — нищий наемный учитель, она — аристократка. Между ними разгорается страстный, но совершенно невозможный роман. Они будут сходиться и расставаться, он отправится в кругосветное путешествие, она выйдет замуж за другого, но перед смертью признается, что любила только его. 700 страниц сплошных чувств, иногда перемешанных с философскими размышлениями об устройстве общества, принесли Руссо если не бессмертие, то очень громкую славу, а имена главных героев мгновенно стали нарицательными.

Луи Франсуа, армейский офицер в отставке, писал Руссо о своем опыте чтения «Юлии»: «Она свела меня с ума. <…> Никогда ранее не проливал я столь радостных слез. Чтение так сильно повлияло на меня, что, думаю, я бы с радостью умер в этот возвышенный миг». А вот признания аббата Кааня, читавшего некоторые пассажи до десяти раз: «Поневоле ловишь ртом воздух, поневоле бросаешь чтение, поневоле пишешь Вам, что тебя душат чувства и рыдания». Некто Ж.-Ф. Бастид писал, что книга чуть не свела его с ума и уложила на несколько дней в постель, а маркиза де Полиньяк жаловалась на вызванную сценой гибели Юлии сильнейшую сердечную боль. Подобных сообщений до нас дошли сотни — Руссо, то ли из тщеславия, то ли из искренней симпатии бережно сохранял всю корреспонденцию с поклонниками.

В этом контексте раскрывается смысл строк Пушкина о Татьяне:

Круг чтения Татьяны составляли книги, к пушкинскому времени уже устаревшие, слишком сентиментальные и требующие от читателя полного погружения в фиктивный мир.

Волна фанатичного обожания отдельных книг и авторов не спадала еще долго. Место Руссо вскоре занял Гёте с его «Страданиями юного Вертера» (1774), историей самоубийцы, которая якобы породила волну суицидов по всему миру и ввела среди молодых людей моду на костюм с синим верхом и желтыми брюками.

Своим хитом в русской литературе стала «Бедная Лиза» (1792) Николая Карамзина. Отечественные читательницы, не менее чувствительные, чем их европейские современницы, быстро нашли пруд, в котором, согласно повести, утопилась героиня, и часто проводили там время с любимой книгой. Возле пруда даже поставили столб с надписью:

Аугусто Дайни (1860-1920)

Первые прототипы читательских клубов

Рост популярности чтения вызвал резкое отторжение среди представителей самых разных партий. Консерваторы предсказуемо боялись, что знакомство с неправильными трудами подтолкнет подданных к неповиновению. Более прогрессивным публицистам чтение тоже не нравилось: романы могли увести от реальной борьбы за свои права в мир преувеличенных эмоций и несуразных приключений.

В ход шли аргументы, подозрительно напоминающие современную критику видеоигр. От чтения портится зрение, сидячий образ жизни приводит к ожирению, выпадению волос, искривлению позвоночника, а романы и вовсе могут довести до дурдома. Ну и вообще всякий, кто слишком много времени проводит в одиночестве, подозрителен — как писал философ и издатель Дени Дидро: «Только дурной человек живет в уединении». 

Одним из способов избежать пагубного воздействия литературы на неокрепшие умы были широко распространенные тогда читательские общества. Поначалу это были просто собрания людей, как правило, друзей, вскладчину покупавших книги или оформлявших подписку на газеты. Купленные издания иногда читали по очереди, но чаще вслух в общем кругу. Таким образом всем был гарантирован приятный и абсолютно благонадежный способ скоротать вечер-другой.

Однако постепенно, по мере увеличения количества участников менялась и функция таких обществ. Читая книги вместе, члены клуба не только обменивались мнениями об их качестве, но и получали лишнюю возможность высказаться на актуальные темы. Принципиально открытый характер встреч теоретически давал возможность пересечься представителям разных классов и ненадолго преодолеть общественные условности. Властям все это казалось подозрительным, поэтому к началу XIX века такие общества в разных странах уже были под запретом.

Ажиотажный спрос не мог не породить предложение. Помимо романов, которые потом стали классикой, издатели выпускали тонны глубоко вторичной беллетристики. Прилавки были заполнены сотнями заменителей «Вертера» и «Юлии» — рассказами о самоубийцах, опороченных девицах и благородных разбойниках. К каждой Пасхальной книжной ярмарке в Германии на рынок выбрасывали 200–250 романов, не говоря о куда более популярных, чем сегодня, поэтических сборниках.

В сравнительно либеральном Берлине действовала настоящая «фабрика романов». Молодые писатели за сущие гроши работали литературными неграми у более именитых коллег или коллективно сочиняли истории под общим псевдонимом — через эту школу в том числе прошли родоначальники европейского романтизма Людвиг Тик и Вильгельм Вакенродер. Литературоведы не исключают, что их последующее желание сделать роман жанром высокой литературы, а не просто развлечением для толпы объясняется как раз слишком близким знакомством с массовой беллетристикой.