Музыкант Павел Федосов: Христианство — не в древности или в мистической мгле, а здесь и сейчас

— Павел, вы окончили философский факультет МГУ. А кто ваши любимые философы?

— Наверное, те, с кем посчастливилось встретиться лично: Александр Пятигорский, Владимир Бибихин, Валерий Подорога, Олег Генисаретский, Сергей Хоружий.

— Почему именно они? Какие их идеи вам близки?

— Я не склонен относиться к философии как к фабрике по производству идей, скорее к как к способу философа прожить жизнь и подготовиться к смерти. Вы спросили о любимых философах. Это чувство любви или скорее благодарности рождалось из внутреннего ответа на событие мысли, которое происходило на моих глазах. Он меняло меня, позволяло искать и отчасти находить новый воздух, простор для собственной жизни, мыслить свободнее и в этом находить опору.

Если говорить именно о важных идеях, то это отдельный большой разговор. Если в беглом, перечисляющем ключе — назову Сёрена Кьеркегора с его неелейным, парадоксальным образом веры, которая выламывается из привычных и гладких мыслительных рядов. Мартина Хайдеггера, который с отвагой и решимостью задает радикальные вопросы к смыслу бытия: а что, собственно, значит слово «есть» в словосочетании «я есть»? Мартина Бубера с его пониманием, ощущением события встречи «я» и «ты» как основы жизни и мысли.

Я был далеко не лучшим студентом и по отношению к учебному процессу жил довольно параллельной жизнью, но все-таки среди того, что повлияло, можно назвать работу с текстами отца Павла Флоренского, по которому я писал курсовые и диплом. Ключевая для меня тема у Флоренского – это тема символа. По Флоренскому это бытие, которое больше самого себя. Я попытался рассмотреть символизм Флоренского не только как тему философской мысли, а как его жизненную практику и способ мышления. И особенно важной на этой пути была работа с его письмами с Соловков к семье. Он описывает там вещи, часто не связанные с философией — например, природу, быт, свое изучение водорослей, но через них практикуется его символическое мышление и мировосприятие, которое точно выразил Владимир Соловьев в своем знаменитом стихотворении:

«Милый друг, иль ты не видишь,

Что всё видимое нами —

Только отблеск, только тени

От незримого очами?...»

Наверное, если бы я не читал Флоренского, я бы не пришел к православию сразу после окончания МГУ.

— По чему из студенческой жизни вы сейчас скучаете? Что вспоминаете с особым теплом?

— Честно говоря, я был довольно далек от студенческой жизни, меня больше интересовали другие вещи. Например, экспериментальный театр, которым я тогда активно занимался. Можно сказать, что жалею, что не так много сил и внимания уделял учёбе. По ней и скучаю.

— Вы говорили, что первую песню написали в 13 лет. А когда стали петь в компании и поняли, что это не просто хобби? Было ли это связано с университетом?

— Я с подросткового возраста был в компании, где люди очень много пели, но петь там именно свое я скорее стеснялся. Первый полноценный концерт действительно был связан с университетом. Это был первый или второй курс, концерт проходил в одной из комнат общежития ДСВ (Дом студента на Вернадского — «ТД»). Что-то вроде квартирника, на который заранее распространялись пригласительные билеты.

 — Кто ваши ориентиры в музыке? Некоторые слушатели говорят, что на вашу манеру петь явно повлиял Борис Гребенщиков…

— Именно в музыкальном отношении на меня сильно повлиял Юрий Наумов, а точнее, его концерты. Но влияние «Аквариума» и других ключевых групп русского рока, конечно, тоже есть.

— У того же БГ песни часто «размножаются почкованием». Это нормально? (Например, у вас, простите, «Не бойся, я с тобой» и «Богу не нужен твой невроз» написаны почти на одну мелодию.)

— Я думаю, это происходит от моей композиторской немощи. Не уверен, что это нормально, но в момент исполнения меня это никак не беспокоит.  

— В своем творчестве вы говорите о вере языком, понятным современному горожанину: «Богу не нужен твой невроз», «Господи, будь моим менеджером, выведи мой проект», «Я еду в метро и листаю молитвы», «Этот голос сказал мне: стой, где стоишь, и дерись со своими страстями». Почему так мало православных умеют это делать и либо становятся частью околоцерковной субкультуры, либо почти не касаются веры в своих песнях? Вы что-нибудь специально делали для того, чтобы найти нужный вам язык?

— Сложно говорить о других. Что касается меня, то, наверное, я совершаю попытку сказать о том, что для меня важно, но при этом создать убедительную для меня самого форму, не свалиться в фальшь, дурной вкус. И еще мне нравится, когда от языка песни нет ощущения специальности, декорированности. Люблю, когда песня как бы продолжает простую речь, когда в ней используется язык повседневности, не создается дополнительного поэтического эффекта, который бывает часто далек от поэзии.

— Вы рассказывали, что песня «Стоять» появилась, когда вы увидели на стене одного из московских храмов икону преподобного Симеона Столпника. Сама песня написана весьма нетривиально: в ней нет ничего непосредственно ни о святом, ни о молитве, ни о Боге. Как «упаковать» христианский нарратив не в привычную сусально-елейную форму?

— Я думаю, что надо попробовать упаковать его в свою жизнь и посмотреть, что из этого выйдет. У Наталии Трауберг в ее книге «Сама жизнь» есть рассказ о священнике, рядом с которым ты чувствовал, что как будто оказался на страницах Евангелия. Вот наша задача — попробовать понять и почувствовать, что христианство — не в некой древности, или загадочной мистической мгле, или благочестивой позолоте, а здесь и сейчас, на этих улицах, с этими ближними, в этих конкретных обстоятельствах нашей собственной жизни.

— В той же песне есть строчки: «И вот те, с кем ты когда-то начинал, давно уже затеяли свою игру, а ты всё стоишь и стоишь, где стоял, а ты всё глядишь и глядишь вокруг». Каково быть человеком, который не отказался от идеалов, оставленных друзьями? Как вы сами отвечаете себе на вопрос: почему другие уходят, а я всё ещё стою?

— Эти строчки не совсем об этом. Скорее о человеке, который чувствует себя лузером по сравнению со своими, например, однокурсниками. Он листает Facebook (компания Meta признана в России экстремистской организацией, её соцсети запрещены — «ТД»), видит их победы и свершения и говорит себе: А я так никем и не стал, так ничего и не добился.

— Как на тексты ваших песен влияет философское образование?

— Я думаю, что мое образование, во-первых, дает возможность в песне работать с очень разными сюжетами, героями, ситуациями, контекстами, эпохами, во-вторых, позволяет не противопоставлять рациональность и вдохновение, а искать между ними баланс, а, в-третьих, всегда ставит передо мной вопрос о смысле. Песни, которые я сочиняю, всё-таки очень логоцентричны, каждая организована вокруг какого-то смысла или идеи. Наверное, с какой-то степенью абстрагированности можно сказать, что песни и есть мой способ философствования.

— Какую свою работу вы считаете основной? На ваш взгляд, правильно ли музыканту заниматься только музыкой, или он может, скажем, параллельно преподавать в школе (Юрий Шевчук), бросать уголь в кочегарке (Виктор Цой) или охранять гаражи (Борис Гребенщиков)?

— Все-таки сейчас основная моя работа — это менеджер в некоммерческой организации. У нас четверо детей. Если бы я попытался в финансовом смысле жить только песнями, это сразу возымело бы очень конкретные последствия. Во-первых, мои дети бы меня гораздо реже видели потому, что пришлось бы много гастролировать, а во-вторых, не было бы финансовой стабильности, которую дает обычная работа. Наверное, когда дети подрастут, можно будет себя чувствовать в этом отношении более свободным.

Я зарабатываю концертами, но это явно меньше того, что нужно на обеспечение большой семьи. А как быть более коммерческим, я даже и не знаю.

— Для вас творчество — это самовыражение или служение?

— Я не вижу тут противоречия. Есть момент выражения в песне того, что чувствуешь и думаешь, и есть желание быть полезным людям с помощью песен, что требует усилий и иногда — преодоления себя.

— Есть точка зрения, что творческий человек обязан внутренне нестабильным, травмированным, невротичным, в чём-то даже ущербным — иначе не из чего родиться творчеству. Вы с этим согласны? (Кстати, а как же Пушкин?)

— Сам об этом думаю. Мне кажется, Пушкин — не самый лучший пример, он как раз, по-моему, хорошо знал, что такое депрессия: «…в уме, подавленном тоской, теснится тяжких дум избыток…». Я думаю, то, что вы называете внутренней нестабильностью, может давать человеку возможность видеть какие-то тонкие, трудноуловимые вещи, какой-то трепет жизни или, как говорят, «изнанку мира». Но является ли это необходимым условием для творчества? Хочется верить, что нет. Мне нравится самому себе как пример приводить Вудхауса с его «Дживсом и Вустером». Кажется, что это мог написать только очень радостный и благополучный человек. А с другой, стороны, так ли мы уверены, что вообще существуют полностью стабильные, ничем не травмированные люди? Ведь, если вдуматься, сама человеческая ситуация содержит в себе слишком много неопределенности для того, чтобы давать возможность для такой стабильности.

— Недавно вы написали во «ВКонтакте»: «Я против того, чтобы <...> важные для меня ценности эксплуатировались пропагандой, как это происходит сегодня. Быть русским, православным, семьянином, патриотом не означает автоматически поддерживать происходящее». Для музыканта важна гражданская позиция? Вам приходится получать угрозы из-за своих высказываний?

— Думаю, что мы оказались в ситуации, когда гражданская позиция важна для каждого взрослого человека. Угроз не было, но серьезные обвинения приходят.

Недавно написал песню, связанную с текущими событиями. Называется «Никто ничего не может сказать». Думаю, что она не последняя на эту тему.

— Какой совет из собственной песни вы сегодня считаете самым актуальным?

— Я думаю, песня — плохой советчик, ее советы не имеют универсальной силы, они подходят не для всех и не во всех ситуациях. Но самому себе я все таки могу пожелать «стоять, стоять, стоять».

Беседовал Даниил Сидоров