Творение, «малое творение» и благодарение в «Хрониках Нарнии»

Этот роман логически идет первым в «Хрониках Нарнии», хотя и не был первым написан. Его отношение к самой известной детской книге Льюиса, «Лев, Колдунья и платяной шкаф», сравнимо с отношением Книги Бытия к Евангелию. Тут мы узнаем «предысторию» приключений детей Певенси, слышим, как и почему в доме профессора Кирка появился волшебный платяной шкаф, служащий порталом в иной мир. Здесь же мы встречаем Аслана, Колдунью и первобытную Нарнию, странным образом связанную с нашим человеческим миром.

Сотворение мира и Аслан

Поскольку это рассказ о творении, он предоставляет Льюису широкое поле для реализации его потребности художника поучаствовать в искусстве малого творения. Конечно, до человеческого малого творения должен состояться собственно Божий оригинальный акт творения и вос-становления, мастерски воплощенный в «Племяннике чародея». К чему же лучше обратиться, как не к самому незабываемому эпизоду книги, где творящий Лев Льюиса пением приводит Нарнию в бытие?¹ Молодой герой, свидетель чудесного первого рассвета над Нарнией, напрягает свой взор в кромешной тьме; потом он слышит поющий голос, сначала издалека, но доносящийся будто бы со всех сторон, включая низкие ноты из-под земли, голос «такой прекрасный, что Дигори едва мог его вынести». И сразу после этого нам сообщают, что «случилось два чуда сразу». К первому Голосу присоединяются, составляя чудную гармонию, тысячи более высоких голосов, и тьму пронзают бесчисленные звезды. Слышащим кажется, будто поют сами звезды, что первый Голос зажег их и пригласил петь с ним вместе. Их (и наш!) благоговейный восторг нарушается комическим высказыванием одного из наблюдателей: «Вот это да! — сказал кэбмен. — Знал бы, что такое бывает, лучше бы жил».

Читатели, знакомые со Священным Писанием, спросят, в чем сходства и различия между этим рассказом и повествованием о  сотворении мира в  Книге Бытия? Верно, в последнем все слышимое и видимое возникает из ничего, в ответ на божественный глас. Свидетелями же творения Нарнии становятся герои из более старого мира (даже из нескольких миров). Два ребенка с Земли, комичный кэбмен с женой и, конечно, злая Царица-колдунья из иного темного и погибшего мира. (Возможно, в воображении Льюиса эти инородные тела, не имеющие непосредственного отношения к новосотворенной Нарнии, соответствуют неясным деталям библейской истории. В раю непонятным образом появляется «змий», подрывающий Божественный порядок: выходит, райский сад в этом смысле не был полностью чистым.)

Повелевающий Творец и ответ подчиненных Ему звезд напоминают нам торжественное величие первой главы Бытия. Но трепетное созерцание нарушается восклицанием кэбмена о том, что он «лучше бы жил». Эта комическая черточка приближает к нам историю о Нарнии и подчеркивает, что при ее сотворении присутствует человек. Величественное повествование первой главы Книги Бытия, напротив, лишено зрителей-людей: оно остается полностью в  пространстве богослужения и  божественного мифа. (Слово «миф» я использую как технический жанровый термин, означающий рассказ о божественном, а не для того, чтобы намекнуть на его ложность или недостоверность.) Впрочем, даже в Быт. 1: 1 — 2: 4 повествование, очевидно, идет с точки зрения человеческой истории. Главным образом, этот отрывок предвещает Израиль и Тору, так как подчеркивает семидневный ритм, по которому иудеям далее будет предписано жить. A кульминация, разумеется, достигается на шестой день — день сотворения человека, мужеска пола и женска. Так и «начало» Льюиса предзнаменовывает события из будущего Нарнии: случайная, на первый взгляд, деталь — сломанный фонарный столб, унесенный Колдуньей в Нарнию с одной из лондонских улиц, — сыграет очень важную роль в путешествиях детей Певенси в Нарнию и обратно.

Есть, разумеется, и одно очень важное различие между библейским рассказом и этой захватывающей историей: Лев поет, а не просто говорит. В Бытии Бог является великой Альфой, великим Начинателем, а творение призвано отвечать перед Богом. Там Бог говорит, и все совершается по Его слову. Творению уместно отвечать на это слово — и, согласно человеческому преданию, таким ответом становится ангельская «музыка сфер». Но Бог не нуждается в заклинаниях, и у Него нет необходимости уговаривать Свое творение пением: божественные слова в библейском рассказе о творении торжественно произносятся. Творец произносит слово, и становится так.

В связи с этим может возникнуть опасение, что выдуманное Льюисом сотворение мира в  «Племяннике чародея» не совсем согласуется с  христианским. Можно даже спросить, не пришло ли творящее пение из древних скандинавских мифов, и  предположить, что Льюис добавил в рассказ Книги Бытия чуждый романтический элемент. Но я  в  этом сомневаюсь. В  конце концов, семидневная последовательность, описанная в  Книге Бытия, отражает богослужебную жизнь иудеев, которая завершается субботой, а на богослужениях евреи всегда пели. В христианском понимании сотворение есть дело Отца, Сына и Святого Духа, которые, по святоотеческому пониманию Бытия, вместе воля́ т, действуют и вместе говорят: «Сотворим Адама». Наученные Христом и  апостолами, мы читаем Книгу Бытия в свете Евангелия. Христос Бог наш есть Тот, Кто в полноту времени приходит обитать с теми, кого сотворил по образу Своему, и так прославляет Отца. Льюис, зная все это, задумывает Аслана по образу Бога Сына, Который вместе и начинает, и откликается. Благодаря искусству Льюиса мы можем иначе взглянуть на изначальное время, когда появился первый тварный свет; тогда Логос ответил на этот божественный замысел и почтил божественный труд песнью. Сотворение мира — Божья задумка; но ею же являются и пение и прославление его!

«Новую песнь» Льва сопровождают прекрасные и опасные элементы, привнесенные в новосозданную Нарнию из нашего мира, в том числе и юмор, и чувство перспективы. Даже занимаясь серьезным делом малого творения, отображая в нем уникальный божественный акт творения, Льюис не становится нудным. Он знает, что создает человеческую репрезентацию, в  свете нашего, хорошо знакомого нам мира рассказывает о другом творении, используя фантазию и внося в рассказ некоторые усложнения. Легкими штрихами перспективы и юмора он твердо противостоит современным сторонникам идеи «совместного творения», которые горделиво стирают границу между Творцом и тварью и с чрезмерной серьезностью относятся к роли человека. Однако любовным вниманием к деталям собственного творения Льюис исправляет и тех, кто склонен очернять материальный мир: ведь у Бога «нет ничего, что бы Он ненавидел из созданного Им», как говорится в великопостной англиканской молитве.

Льюис не примыкает и к тем, кто считает человеческое творчество делом тривиальным. Бог, создавший материальный мир, сотворил и человека со всем спектром его человеческой деятельности, к вящей славе Его и к пользе для нас. Так что Бог радуется всем человеческим занятиям, предпринятым во славу Его, а  не только интеллектуальным и «духовным» практикам. Сам выбор кэбмена и его простодушной жены в качестве эквивалента великих Адама и Евы в новом мире Нарнии говорит о многом. Усердие, честность, смирение, верность и любовь, явленные этой обыкновенной супружеской парой, — вот все, что требуется Льву, чтобы преобразить их для новой роли. (Это нам напоминает о Боге, «иже премyдры ловцы явлeй» в день Пятидесятницы².) Также и в других книгах о Нарнии обычные школьники, четверо Певенси, становятся, вопреки всем ожиданиям, героями и монархами и помогают искупить этот новый мир, который с самого его начала был отравлен злом.

Радость малого творения

В «Племяннике чародея», наблюдая за новосозданной Нарнией, мы замечаем, что многие ее детали отражают наш мир. Рассказчик дает нам возможность задуматься об этом, создавая прямой и косвенный контраст со знакомым нам миром людей и  указывая на очевидные для нас параллели. Нарния с самого начала имеет связь с Англией: это кэбмен, его жена, фонарный столб, — но есть и другие связи, например, предупреждение Аслана, что Земля может уничтожить сама себя, как Чарн³. Эта связь пронизывает всю серию вплоть до последней книги («Последняя битва»), где Англия и  Нарния объединяются в  новом безграничном царстве Аслана. Вот так малое творение обновляет и изменяет наш взгляд на творение изначальное.

Это, разумеется, не единственный из «созданных» Льюисом миров. Еще будучи ребенком, он вместе с братом Уорни придумал страну Самшит, которую населяли говорящие звери, и писал о ней рассказы; во втором своем научно-фантастическом романе для взрослых, «Переландра» («Путешествие на Венеру»), он описывает мир, еще не оскверненный злом или смертью, пребывающий в первозданной чистоте, уязвимый и в двух шагах от возможного грехопадения. На примере «Переландры» хорошо видно, что Льюис придумывал свои альтернативные реальности не просто как сомнительный предлог для распространения своих идей и богословствования. И в литературе для взрослых он сохранил детскую радость от создания и «населения» новых миров. Он с легкостью наполняет деталями каждый эпизод, каждого персонажа и его предысторию, томя нетерпеливого читателя желанием узнать, «что же дальше». Мы должны поселиться в этой стране вместе с его героями. Взять, например, удивление Рэнсома, одного из героев Льюиса, когда он созерцает живописный морской пейзаж Переландры:

Земли нигде не было. Небо было чистое, ровное, золотое, как средневековая картина… вершины волн, зажженные небесным светом, казались золотыми, но склоны были зеленые, сперва прозрачные, а понизу — бутылочные, и даже синие в тени других волн… Вода сияла, небо горело золотом, но все это смягчала и окутывала дымка — он любовался этим светом, не щурясь… Рэнсом глубоко вздохнул⁴.

Вместе с Рэнсомом мы на минуту забываем о превратностях судьбы, о  напряженной сюжетной линии. Как и Рэнсом, мы замираем и наслаждаемся видом Божьего творения — и в то же время творения рук автора, малого творца этого неведомого мира.

Итак, воображению взрослых Льюис предлагает чудесную страну Переландру (Венеру). Мы узнаем, как она неразрывно связана с Землей своей мифологией, астрономией и удивительным полетом Рэнсома (главного героя) с Земли на Венеру в космической капсуле. Но связь между двумя мирами выходит за пределы пространства и времени. К удивлению Рэнсома, разумные обитатели этой планеты относятся к гуманоидам, а не к странному виду обитателей Малакандры, или Марса, где Рэнсом бывал раньше («За пределы безмолвной планеты»). Он узнает, что после воплощения Малельдила на Земле все разумные существа во вселенной, чтобы воздать Ему честь, сделались на Него похожи. Это, видимо, отсылка не просто к внешнему виду и телу, но ко всему, что нас делает людьми. Три вида марсиан не были похожи на людей своим внешним видом и психологией; Король и Королева Венеры (Переландры) похожи на людей не только телом, но и способностью как к величию, так и к слабости. Но вернемся к Нарнии и ее говорящим животным, которые, в своем параллельном существовании, показывают нам, что значит быть в полной мере человеком.

Природа обитателей Нарнии

В «Племяннике чародея» мы познаем собственную тварную природу — не наше нынешнее состояние, а то, какими мы должны были быть. Когда первые одушевленные существа оживают, Аслан взглядывает на каждого, выбирает кого-то и конкретно с ним начинает беседу. Прежде чем он начинает говорить, взгляд каждого избранного зверя устремляется на него. Он дышит на избранного, появляется мистическая вспышка огня, и он призывает Нарнию поименно, повелевая своим созданиям: «Проснитесь. Любите. Мыслите. Говорите». А животные отвечают: «Радуйся, Аслан! Мы слышим и повинуемся»⁵. Аслан обращает к ним свое лицо, говорит, взывает, а они отвечают. Заметьте, что акцент делается на независимом выборе Бога (только определенная часть тварей становится разумной), но при этом также дается место и внятию, и ответам. Льюис не выбирает между избранием и свободой, но таинственно объединяет их воедино. В этом он следует традиции великих отцов Церкви прошлого, отвергавших как системное предопределение, как в кальвинизме, так и фантазию о крайней человеческой автономии, то есть ошибочную идею, что люди призваны быть полными хозяевами своей жизни.

Несмотря на возвышение одних созданий над другими, нет чувства, что те, кому не оказана такая честь, должны быть презираемы. Наоборот, Аслан открыто передает ответственность за прочих нарнийцев избранным и предупреждает разумных зверей: «Будьте добры к ним, но не поступайтесь своим даром и не возвращайтесь на их пути. От них я взял вас, и к ним вы можете вернуться»⁶. Не опускаясь до уровня плоской аллегории («это означает то») — ведь Нарния отдельный мир, существующий по собственной логике, — этот рассказ говорит нам и о нашем положении. Адам был взят от земли (ивр. «адама»), о чем свидетельствует еврейское наименование человека. Без постоянной зависимости от нашего Творца, без должного внимания к конечному предназначению человечества (быть «совершенными», как совершенен Отец) мы можем уподобиться даже не зверям — бесам! На эту опасность намекает сказанное вскользь, но резкое замечание мальчика Дигори отвратительному дяде Эндрю по поводу его экспериментов над морскими свинками: «Как же это жестоко!»⁷ Эндрю этого не понимает: с его точки зрения, животные — всего лишь расходный материал, собственность, которую он приобрел как раз для того, чтобы рисковать их жизнью. Для Эндрю все и вся служит его работе, и цель оправдывает средства, даже когда средства бесчеловечны. Жестокость понемногу разъедает личность дяди Эндрю, так что он уже немногим отличается от бессловесных животных Нарнии. Он пользовался творением, а не заботился о нем, и тем лишил себя человечности.

Свой новый мир Аслан передает кэбмену и его жене: они определенно смогут править миром лучше Эндрю, хоть и не получили такого хорошего образования. Из предыстории кэбмена нам известно его доброе отношение к своей лошади, о том, что на безжалостных улицах Англии он чувствовал себя в одной команде со своей бессловесной Земляничкой. Поначалу в истории присутствует только кэмбен, которого Аслан уже «давно знает»⁸ и намеревается сделать хранителем. Затем божественный Лев призывает к себе и жену кэбмена и  дает обоим приказ «править и  давать имена», «вершить справедливость» и  «защищать»⁹ нарнийцев от врагов, особенно от Колдуньи, которая уже успела проникнуть в этот рай. Аслан объясняет им и как именно это делать. Он напоминает, что перед ними свободные говорящие животные и что чета обязана не просто мудро править, но и передать традицию сострадания, справедливости, защиты и смирения своим детям и внукам — будущим правителям. Во всем этом проявляется примечательное видение тварного мира у Льюиса. Этот мир исполнен славой и свободой, но требует смирения и уважения и от его хранителей, и от рядовых обитателей. Кому-то он может показаться «архаичным», кто-то, напротив, увидит в нем «прогрессивные» черты: он не поддается классификации.

Хоть Нарния еще молода и  практически не тронута злом, в  ней уже присутствуют опасности. Это ясно показывает смехотворное появление испуганного, но алчного дяди Эндрю, в котором обитатели Нарнии не узнают ни человека, ни животное. Несмотря на все, что натворил этот старикан, дети тронуты его бедой и просят Аслана избавить его от страха и обуздать его алчную жажду эксплуатации нового мира. Но все, что Эндрю может принять от Великого Льва, — это отдых сна: «О, сыны Адамовы, как умело защищаетесь вы от всего, что вам ко благу!»¹⁰ Это напоминает нам плач Иисуса об Иерусалиме. В случае с Эндрю милость сна временна, хотя и дает возможность злу в нем исцелиться или хотя бы уменьшиться. И в самом деле, в конце книги он изменяется в лучшую сторону — становится менее эгоистичен.

Однако по Нарнии рыщет и другая угроза — Колдунья, с которой никакое примирение невозможно. Она бессмертна, но пребывает в состоянии вечного разложения, ее жизнь полна ежедневных страданий и не приносит никакой радости. Ее судьба служит иллюстрацией к замечанию Льюиса в другом месте о том, что человеческая смерть хоть и трагична, но может рассматриваться как «суровая милость»¹¹. Человеческая смертность, постигшая нас в Эдеме, не просто следствие греха, но и способ для Бога предотвратить вечную скорбь и зло в нашем мире¹². «Племянник чародея» ненавязчиво учит нас, заставляя размышлять о судьбах Эндрю, Колдуньи и других на практически подсознательном уровне: ведь роман — не аллегория, где каждому персонажу соответствовал бы какой-то элемент нашего мира. Скорее, мы узнаем нечто новое на глубинном уровне, из всего сюжета в целом, при этом получая удовольствие от рассказа как такового.

Здоровый юмор и здравый взгляд

Помимо величия и  опасностей творения, нас также предостерегают о пугающей связи тварных существ с демоническими силами. У Дигори есть горе, которым он хочет поделиться с Асланом в надежде, что Аслан сможет благополучно разрешить ситуацию, однако Дигори тоже косвенно виновен в осквернении Нарнии. Перед тем как Аслан выслушает его просьбу о матери, Дигори должен будет признать свою вину за акт анти-творения, за зло, которое он привнес в  этот новый мир. Конечно, Колдунья несет ответственность за свои злодеяния, но виновен и Дигори. Его гордыня и неустойчивость в добре, его желание командовать своей подругой Полли принесли куда больше вреда, чем он мог вообразить. Мог ли он подумать что стоит позвонить в колокольчик — и к злодейке вернется жизненная сила?

Эти детали наводят нас на размышления о  хитросплетениях греха и ответственности, о которых христианская традиция всегда говорила с осторожностью. Несмотря на вездесущую тень Врага, чьею «завистью» (Прем. 2: 24) смерть вошла в мир, люди не могут оправдаться словами: «Дьявол меня заставил так поступить» или «Бог меня таким сотворил». Несомненно, существуют силы, способные сбить нас с  правого пути, заставить отвернуться от Бога и подсказать, как эксплуатировать творение ради собственной выгоды. В падшем мире кажется, что человеку совершенно естественно желать статуса автономного «творца», а не радостного малого творца. Но в этом вина не Бога, сотворившего нас. Послание апостола Иакова говорит об этом очень ясно:

В искушении никто не говори: Бог меня искушает; потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть (Иак. 1: 13–15).

Порой, когда наступает испытание, нам кажется невозможным не поддаться на искушение, в чем Дигори практически себя убеждает, когда им овладевает желание позвонить в запрещенный колокол в умершем мире. Но действия и решения Дигори, как в мертвых залах Чарна, где он пробуждает Колдунью, так и в прекрасных садах Аслана, где он сопротивляется ее хитростям, напоминают нам, что все эти отговорки лишь «непщевание вины о гресех»¹³. Наша способность творить как добро, так и зло — дело серьезное. Но рассказчик-выдумщик Льюис, не забывая обо всех сложностях жизни, не мертвит свой мир тяжелой философией. Забавные моменты, разбросанные то тут, то там, украшают его малое творение своей легкостью и уместностью. Например, когда нарнийцам приказано ожить и они торжественно отвечают: «Радуйся, Аслан! Мы слышим и повинуемся. …мы говорим, мы знаем… » — вдруг слышится лошадиное ржание Землянички: «Только знаем мы пока что совсем мало!»¹⁴ Есть юмор и в эпизоде, где дядя Эндрю находит себе достойную соперницу в лице злой Королевы и реагирует на нее как собака, поджавшая хвост; он ведь никакой не великий Волшебник, да и не Казанова, способный привлечь столь гордую женщину. И в самом конце книги забавно слышать, как он мечтательно о ней вспоминает: «Характер был дьявольский… но какая женщина, сэр, чертовски красивая женщина!»¹⁵ (Нет сомнения в том, что слова «дьявольский» и «чертовски» адресованы более взрослым читателям, которые распознают здесь иронию.) Как мы помним из предыдущей главы, Льюис высоко ценил юмористический взгляд на вещи, например, он обратил особое внимание на «первую шутку» в Нарнии, даже назвал целую главу своего детского романа «Первая шутка». Юмор — признак здоровья для созданий (и для авторов); им не подобает относиться к своим занятиям или к самим себе смертельно серьезно. Мы падшие создания в падшем мире, так что нам стоит обращать внимание на различные несоответствия в нашей жизни, а не мыслить исключительно категориями жизни и смерти. Льюис, в отличие от своего героя дяди Эндрю, прекрасно понимает свою ограниченность и вообще слабость любых человеческих предприятий.

Полезно сравнить взгляд Льюиса со взглядом другого автора, Майкла О'Брайена. Я недавно с большим удовольствием прочитала книгу Майкла О'Брайена «The Island of the World» («Остров мира»), роман с сильным сюжетом, талантливо излагающий события в Сербии / Боснии / бывшей Югославии. Однако автор — несомненно, реагируя на упадок «изящных искусств» в Северной Америке — постоянно демонстрирует в  романе преувеличенное, романтизированное представление о культуре как о некоем абсолютном средстве спасения. Яркий контраст этому превозношению человека составляет смирение Льюиса:

Если… культурная деятельность невинна и даже полезна, то и она имеет место… быть ради Бога. Дело уборщицы и дело поэта становятся одинаковыми и рассматриваются на равнозначных условиях в духовном измерении. …[С]уществует два вида добра и зла… В литературе, помимо того духа добра или зла, что она несет, есть еще добро и зло второй категории, чисто культурное или литературное добро или зло, которому непозволительно притворяться добром или злом первой категории. …Я получил сегодня удовольствие от завтрака, я считаю, что это было хорошо, и не думаю, что Бог меня осудил. Но я не считаю, что я хороший человек, поскольку с удовольствием съел завтрак¹⁶.

Со своей стороны могу добавить, что для богословов еще соблазнительнее, чем для романистов, разделить манию величия О'Брайена и применить ее к своим областям. Один печально известный пример мы находим у Элизабет Шюсслер Фиоренцы в книге «Rhetoric and Ethic» («Риторика и этика»), в том, что она говорит там о библеистике. По всей видимости, она всерьез считает, что современные библейские исследования способны изменить мир! На это я бы возразила, что богословам, библеистам, христианским писателям и даже пастырям не пристало строить иллюзий, что их деятельность имеет (или должна иметь) такую власть. Формальное богословствование всегда призвано служить Церкви  — и  при необходимости корректироваться Церковью. Если его цель не прославлять Бога, единственного Творца и Спасителя, это означает, что мы сошли с правильного пути. Смирение и молитва — вот необходимая поддержка любого честного богословского исследования, «профессионального» или какого-либо иного. Занимаясь интеллектуальным трудом, полезно помнить слова Евагрия: «Если ты богослов, ты будешь молиться истинно, и, если молишься истинно, ты богослов».

Есть простые верующие, которым Господь открылся так, как никогда не откроется мне, несмотря на мое академическое образование, — я это знаю, потому что с ними знакома! Аслан выбирает простую рабочую лошадку Земляничку и превращает ее в Стрелу, летающую боевую лошадь, храбро встречающую героические приключения. Именно Дигори, простой мальчишка со всеми слабостями, присущими юному возрасту, в конце концов приносит в Нарнию добро, а не зло. Та точка зрения на мир, которую мы сохраняем при помощи юмора, помогает нам прочно стоять на земле. Так, нарнийцы проявляют одновременно слабость и смелость, свободу и послушание, способность творить добро и зло и, главное, здоровую способность не относиться к себе слишком серьезно. В них отражается наше собственное состояние; и в то же время они живут сами по себе, играя, как змий сей (Пс. 103: 26), в собственном мире. Чистая радость даже у низших обитателей тварного мира — это то, что Льюис разделяет с православными: мы вспоминаем об этих радостях каждый раз, взирая на мир Божий в начале вечерни, когда православные молящиеся поют этот псалом.

Великая личность и наша роль в истории

Изображая Аслана как творца и  противопоставляя ему его же творения, Льюис в «Племяннике чародея» вызывает в нас чувство благоговения перед Богом как Единственным Святым. Юный Дигори узнает, что с Асланом не поторгуешься, и все же Аслан оказывается намного более любящим, чем он мог себе вообразить. Предыстория Дигори рассказывает о его великой печали из-за больной матери; далее он узнает о возможности подарить ей новую жизнь, обретающуюся в чистейших местах страны Аслана; эта сюжетная линия достигает кульминации, когда он борется за то, чтобы не нарушать веление Аслана, не поддаваясь на искушения собственного страха, запретных хитростей и простых ответов. Так, Дигори и Полли посланы за яблоком, дающим жизнь; они скачут на Стреле, уже крылатой, чтобы излечить Нарнию, которую Дигори подверг риску своими безответственными действиями в отношении Колдуньи. В душераздирающей сцене между Дигори и Колдуньей под деревом он понимает, как узнавать искушение и противостоять ему, даже когда то, что тебе предлагают, выглядит как «добро». Враг Аслана соблазняет мальчика взять плод себе, точнее, для исцеления прикованной к постели матери. Однако затея Колдуньи проваливается. Мальчик понимает ее план, когда она советует ему никому не говорить о  том, что сделал, и  даже оставить здесь свою подружку Полли и самому доставить лекарство домой. Тут-то Дигори понимает, что у Колдуньи нет никакого интереса к его матери (и к нему), что она лишь играет на его страхах с целью отвлечь его от более важной задачи.

После своего печального, но победного возвращения к  Аслану Дигори узнает о  том, что, когда кто-то срывает плод «неправильно»  — самовольно, в  неположенное время и  не так, как следует,  — плод действует, но не приносит никакой радости. «Плод кажется им вкусным, но потом они всю жизнь жалеют»¹⁷. Так Дигори узнает, что бывают вещи «пострашнее» смерти. Аслан говорит мальчику: «Хорошо!» — и предлагает ему зарыть яблоко глубоко в землю. Это посаженное яблоко, плод трудов Дигори, становится деревом, в течение многих лет защищающим границы Нарнии от Колдуньи. Сын Адама, выдержав испытание и смиренно повинуясь плану Аслана, участвует в снятии, хотя бы частичном, проклятия с Нарнии и так становится миниатюрным образом Христа.

В конечном итоге, при окончательном анализе произведения становится ясно, что именно трагикомический характер рассказа о добром начинании, которое пошло не так, но потом было исправлено, вызывает столь сильное чувство удовлетворения. Рождение и исцеление Нарнии соответствует нравственному рождению юноши (Дигори) и излечению его матери. Дигори исполняет слова апостола Павла о первом и втором Адаме: Ибо, как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых (1 Кор. 15: 21). Конечно, на уровне сюжета мать Дигори не участвует в общем воскресении в конце времен. Но сила Аслана, дающая ей новую жизнь, вселяет в читателя надежду на нечто еще более прекрасное. Что же касается основного сюжета о новосозданном мире, у читателей появляется надежда на то, что в Нарнии неограниченная власть Колдуньи когда-нибудь будет сломлена.

Так эта история задает темы, в полной мере раскрытые в прочих шести книгах. Огрызок, оставшийся от яблока, съеденного матерью Дигори, становится деревом, колеблемым ветрами Нарнии. Когда со временем дерево валит буря, его нарнийская древесина используется для изготовления чудесного платяного шкафа, который доставит четырех обетованных детей, будущих королей и королев, в осажденный мир. Так яблоко, данное Асланом, обеспечило «проход» между двумя мирами и послужило конечному избавлению Нарнии от зла. Более того, даже верхняя половина лондонского фонарного столба, сорванного со своего места Колдуньей, посажена в Нарнии и освещает Люси и другим детям дорогу к великому приключению. Даже из насилия и зла здесь рождается добро. Положительная роль самодельного оружия Колдуньи (фонарного столба) похожа на то, как Моисей использовал медного змия, установленного на шесте, оживлявшего согрешивших иудеев, когда они взирали на него (Чис. 21: 9; Ин. 3: 14). Безбрежному своеволию Колдуньи Льюис противопоставляет щедрость и силу Аслана: Великий Лев плодотворно использует даже самые незначительные на первый взгляд вещи и творит из смерти жизнь. Характер и лицо Аслана сияют над страницами книги, их влияние намного превосходит магию Колдуньи и силу колец дяди Эндрю. Этот герой не связан человеческим (или бесовским) своеволием и манипулятивностью, его щедрость и самопожертвование не знают пределов.

Читая эти книги одну за другой, мы невольно задумываемся об общем замысле серии о Нарнии. Покажет ли развязка истории, что «Хроники» похожи на нашу христианскую историю воскресения и вознесения? Иначе говоря, выйдет ли рассказ за пределы «ижицы» (v — сначала вниз, потом вверх), какую мы видели в первой книге? Или в конечном итоге мы увидим рассказ, построенный по образу галочки (вниз, потом вверх за пределы исходной точки)? Те, кто прочитают всю серию и дойдут до заключительной книги «Последняя битва», однозначно не разочаруются.

¹ Льюис К.С. Племянник чародея. С. 172–178. Все последующие цитаты взяты из этой же книги.

² Здесь я цитирую православный тропарь на Пятидесятницу, в котором отражено удивление свидетелей мудрости необразованных апостолов, описанное в Деяниях.

³ Мир Колдуньи, погибший из-за кровопролитных войн и разрушительного колдовства. См. Племянник чародея. — Прим. ред.

⁴ Льюис К.С. Переландра. С. 200.

⁵ Льюис К.С. Племянник чародея. С. 179.

⁶ Там же.

⁷ Там же. С. 136. Цитата приведена в нашем, более дословном переводе. — Прим. пер.

⁸ Там же. С. 188.

⁹ Там же. С. 189. Цитата приведена в нашем переводе. — Прим. пер.

¹⁰ Там же. С. 206.

¹¹ Этот термин происходит из переписки Льюиса с одним другом и был увековечен в книге Шелдона Ванаукена «A Severe Mercy» («Суровая милость»).

¹² Этой идее учат святые отцы и православная традиция; см. Феофил Антиохийский (Автолику. 2. 25–26), свт. Ириней (Против ересей. 3.23.6), Григорий Нисский (Надгробное слово Пульхерии, PG 46: 877), свт. Григорий Назианзин (Беседа. 45.8), прп. Иоанн Лествичник (Лествица 15, предисловие). Совершенно неудивительно, что церковные чинопоследования тоже содержат эту идею (например, первая разрешительная молитва, которую читает епископ на отпевании мирянина в греческой традиции).

¹³ Это цитата из древнего греческого перевода Пс. 141/140: 4  (по Септуагинте), употребляемая в восточноправославном богослужении во время вечерни.

¹⁴ Льюис К.С. Племянник чародея. С. 179. Цитата приведена в нашем переводе. — Прим. пер.

¹⁵ Там же. С. 213. Цитата приведена в нашем переводе. — Прим. пер.

¹⁶ “Christianity and Culture,” pp. 12–26, in Christian Reflections, pp. 35–36.

¹⁷ Льюис К.С. Племянник чародея. С. 207. Цитата приведена в нашем переводе. — Прим. пер.

Название фрагмента дано редакцией «Татьянина дня»

Книги издательства «Никея» можно купить в лавке храма мученицы Татианы (Большая Никитская улица, 1). Студенты МГУ могут получить 10%-ную скидку на литературу духовного содержания, предъявив студенческий билет