Ничего этого могло не быть. Из повести о блокаде Ленинграда
Прошло уже много лет, а Лёка, вернее, отец Артемий, ясно помнит те продуваемые, просветлевшие от мартовского холодного солнца улочки, по которым они с тётей Машей везли маму на санках.
Лёка всё время оглядывался на санки и поправлял мужскую шапку-ушанку на маминой голове. Ему казалось, что маме холодно.
В опустевшей мёрзлой квартире Лёка заплакал. Впервые за всю блокаду.
А потом тётя Маша навалила на него кучу одежды и тряпья — так, что тяжело стало дышать, но Лёка всё равно никак не мог согреться.
— Тётя Маша, а я тоже когда умру, то усну, да?
— Да, Лёка. Спи.
— И вы меня тоже на саночках отвезёте?
— Спи, Лёка, не думай ни о чём…
— А мёртвые всегда в земле спят, никогда не просыпаются?
— Не знаю, Лёка… Спи!
И это действительно было пробуждение из мёртвых — настоящее первое, главное чудо, ознаменовавшее начало всех других чудес, — когда Лёку на руках вынесли из мёртвого дома чужие люди, и Лёкино сердце непонятно каким образом ещё выстукивало мгновения жизни. Лёку отнесли в какой-то детский дом или больницу, он не знал. Запомнилась одна большая комната, в которой Лёка долго, целую вечность лежал: сдвинутые кровати с такими же, как он, детьми-дистрофиками, окна с опущенными светомаскировочными шторами, — и время от времени грохот снарядов где-то совсем рядом, при прицельном обстреле. Он теперь уже не вставал, всё время тихо лежал, просыпаясь, только когда его губ касалась ложечка с мучным жидким супом.
Однажды Лёка разлепил тяжёлые веки и увидел, как тётя в белом халате держит маленькое зеркальце у рта мальчика или девочки, лежащей на соседней кровати. Лёке это так и врезалось в память — зачем в такое время в зеркало смотреться? Потом этого ребёнка унесли и на его место положили другого. Лёка запомнил унесённого — волосы у него были рыжие, солнечные. А руки — тонюсенькие; они болтались в широких рукавах, как у куклы. Вскоре Лёка понял, что уносят умерших. А потом неожиданно кормить стали всё чаще и чаще и однажды выдали всем детям по ломтику настоящего, пахнущего хлебом хлеба!
Лёку выходили, спасли, и блокада была прорвана, а потом была настоящая еда, которую можно было есть, и Победа в разноцветных огнях салюта, и приход с войны закопчённого, постаревшего Лёкиного отца — без ноги. Это отец отыскал сына в детдоме, запрыгнул на костылях в столовую, где Лёка золотушными прозрачными руками ел картошку в мундире, прямо с очистками, и, улыбнувшись, сказал: «Ну, здравствуй, Лёка — большие щёки!» Правда, у Лёки щёк теперь и в помине не было, одни острые скулы.
…Отец Артемий всегда называет хлеб — хлебушком. «Купили хлебушка?» — «Тебе белый хлебушек или „Столичный“?» — «Ну, доедай хлебушек, Танечка».
Отец Артемий никогда не называет хлеб чёрным. Для него есть белый хлеб, а есть — не белый, другой: ржаной, с отрубями или «Бородинский». Ещё отцу Артемию всегда холодно. Даже жарким летом. Его жена, матушка Ольга, всегда сама шьёт ему тёплые подрясники, на подкладке.
Отец Артемий довольно часто, ну раз в неделю точно, выбирается на Пискарёвское кладбище, чтобы отслужить панихиду.
Где-то здесь (он точно места не помнит) лежит его мама — 25-летняя молодая мама, здесь лежат тётя Шура с Иришкой, тётя Маша и тот рыжеволосый ребёнок из блокадной больницы, здесь много, много народу лежит. Много детей — нераскрывшихся маленьких жизней.
А в храм на канун отец Артемий всегда приносит свежие ароматные белые булочки с изюмом. Для мамы. Лёкина мама их очень любила.
У отца Артемия четверо детей, четверо внуков и три внучки. И когда отец Артемий со всей своей семьёй, со всеми внуками и внучками приезжает в храм, то кажется странным, что ничего этого могло и не быть: не было бы этих людей, если б тогда, много лет назад, в остывшем блокадном городе мамина молитва не сохранила маленького мальчика по имени Лёка.
Отец Артемий будет помнить об этом спасении до конца своей жизни. И благодарить Бога. И благодарить маму. «Мама! Милая, родная, любимая мама, спасибо тебе!»
Самая старшая внучка, Танечка, как-то ко Дню Победы написала дедушке стихотворение:
На Пискарёвском в этот день — народу…
Рядами толпы взрослых и детей.
И всё-таки усопших очень много,
Гораздо больше, чем живых людей.
Война закончилась… И это нам в наследство:
Кресты безмолвные — страна могил.
И в голоде измученное детство,
И шёпот: «Хлеба!» — из последних сил.
Встал на колени парень молодой,
Лицо уткнул в могильный рыхлый холм.
Он выжил. Он не умер. Он живой…
«Ты слышишь, мама? Я твой сын Артём!»
Дрожащими руками положил
Он на могилу пышную буханку,
И на кресте листочек прикрепил,
И зарыдал — отчаянно и жалко.
А на листочке — через много лет —
Написано так много. И так мало.
«Родная мама! Возвращаю хлеб,
Который ты всегда мне отдавала».
Название фрагмента дано редакцией «Татьянина дня»
Книги издательства «Никея» можно купить в лавке храма мученицы Татианы (Большая Никитская улица, 1). Студенты МГУ могут получить 10%-ную скидку на литературу духовного содержания, предъявив студенческий билет
