Я позволяю себе все, кроме жалоб (И. Бродский)

Много раз мне приходилось слышать мнение о том, что Бродский - холодный поэт. Слишком рассудочен, слишком сдержан. Я такой взгляд не разделяю, но что есть для него веские основания - признаю.

Бродский - это поэт, который не изливает душу взахлеб. Не отдается эмоциям до конца. Не делает предметом своих стихов исключительно свой внутренний мир. Наконец, это поэт, который никогда не жалуется. Хотя было на что...

«Меня обвиняли во всем, окромя погоды» [1]

Громкий судебный процесс, обвинение в тунеядстве (профессия переводчика в стране Советов приравнивалась к ничегонеделанию), заключение в психбольницу на «обследование», ссылка в глухую деревню, затем и вынужденная эмиграция - а это разлука не только с родными, близкими людьми и страной, но и с самым главным для поэта - родным языком. Бродский так и не вернется в Россию и никогда больше не увидит своих родителей. Ему не дадут разрешение приехать даже на их похороны.

Несмотря на его постоянные высказывания о том, что эмиграция - лишь «перемена империи»[2], на ироническое повторение слов Ахматовой «хорошую биографию делают нашему рыжему» (намек на то, что популярность молодого Бродского была обусловлена во многом интересом к личности осужденного поэта-изгнанника), несомненно, высылку из страны поэт переживал очень тяжело.

«Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже/одиночество»[3]

А еще до эмиграции - измена любимой женщины, Марины Басмановой, которую, как писал поэт, он «любил больше ангелов и самого»[4]. Имеется в виду - Самого Бога. Не будем здесь рассуждать о правомерности такого чувства - но что оно было чрезвычайно сильным, сомневаться не приходится. Спустя десятки лет разлуки с ней он признается друзьям: «Как это ни смешно, я все еще болен Мариной. Такой, знаете ли, хронический случай»[5] - и продолжает посвящать стихи М. Б., объединяет их в большой цикл «Новые стансы к Августе», который заканчивается пронзительным «Я был только тем, чего/ты касалась ладонью».

Всю жизнь одиночество было его спутником. И не только сложная судьба Бродского, но и сам род его занятий обязывал к этому. «Дело в том, что поэт всегда в той или иной степени обречен на одиночество. Это деятельность такая, при которой помощников просто не имеется. И чем дальше ты этим занимаешься, тем больше отделяешься ото всех и вся. <...> Я думаю, что, чем лучше поэт, тем страшнее его одиночество. Тем оно безнадежнее...»[6] - признавался он в одном из интервью.

«Позволял своим связкам все звуки, помимо воя» [7]

Итак, поводов к саможалению было предостаточно. Однако лирический герой Бродского (к слову сказать, он предельно близок автору) предстает перед нами скорее сторонним наблюдателем, чем активно чувствующим и переживающим субъектом. В большинстве случаев он смотрит на себя и на свою жизнь трезво и с минимумом эмоций. Отмечает факт наличия того же одиночества, но не обрушивает на читателя многострочных излияний своих оскорбленных чувств. Говорит: «Я одинок», но не прибавляет: «и как же мне от этого плохо». Это чрезвычайно нехарактерно для русской поэзии с ее высокой степенью исповедальности и непривычно для русского читателя, оттого и называют Бродского «холодным поэтом».

А по мне, так сила чувства не зависит от степени его высказанности. Может, сдержанное чувство даже сильнее излитого. Как по Есенину: «Лицом к лицу/лица не увидать./Большое видится на расстоянье»[8]. Если нашлась сила сдержать - была и сила прочувствовать. А когда среди геометрических метафор и сложных синтаксических построений встречаются строки вроде «Я не то что схожу с ума, но устал за лето» - начинаешь сопереживать лирическому герою гораздо в большей степени, чем если бы вся поэзия Бродского была построена на непрерывной рефлексии.

«В Англии, как нигде/природа скорей успокаивает, чем увлекает глаз...»[9]

Если не на русской почве возникла рассудочность Бродского, то где ее истоки? Скорее Бродский ориентируется на возрожденческий идеал «doctus poeta» (ученый поэт), на традицию английского барокко с его сложными развернутыми метафорами и заслоняющими чувства научными понятиями, на поэзию Т. С. Элиота, стремившегося к отходу от индивидуальности в лирике. Бродский говорит: «Я позволяю себе все, кроме жалоб. Частично это результат общения с английской поэзией, тон которой, возможно, не совсем равнодушен, но сдержан»[10].

Но влияние английской поэзии, как признается сам Бродский, - это лишь часть факторов, обусловивших тяготение его лирики к бесстрастности. Полагаю, дело здесь и в самой личности поэта.

«Ты - никто, и я - никто./Вместе мы - почти пейзаж»[11]

Саможаление предполагает высокую степень любви к самому себе. Позицию: «Я так хорош - и так несправедливо несчастен». Бродский же всегда относился к себе чрезвычайно требовательно, оценивал себя очень строго. В поэзии, по его мнению, «должно торжествовать самоунижение, а не самоснисходительность»[12]. Обыкновенно, если его спрашивали о религиозной принадлежности, он отвечал, хоть и неохотно: «Я назвал бы себя кальвинистом. В том смысле, что ты сам себе судья и сам судишь себя суровее, чем Всемогущий. Ты не проявишь к себе милость и всепрощение. Ты сам себе последний, часто довольно страшный суд»[13].

Суд Бродского действительно суров. Оттого и появляется в его поэзии лирический герой - «совершенный никто, человек в плаще» («Лагуна»)[14]. В стихотворении «Новая жизнь» Бродский пишет:

И если кто-нибудь спросит: «Кто ты?», ответь:

Кто я,/я - никто», как Улисс некогда Полифему.

Как это непохоже на тенденцию русских поэтов писать что-то вроде: «Я гений, Игорь Северянин!»

Но и к окружающему его миру Бродский так же строг, как и к самому себе. Хронотоп его стихов часто можно обозначить формулой «нигде и никогда» («Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря»). Оглядываясь вокруг, поэт видит лишь пустоту. Причем не только в этой жизни, но и после нее:

Наверно, после смерти - пустота.

И вероятнее, и хуже Ада.

(«Похороны Бобо»)

Понятия рая и ада для него, в сущности, идентичны и таким образом нивелированы:

...рай - это место бессилья. Ибо

это одна из таких планет,

где перспективы нет.

(«Колыбельная Трескового Мыса»)

«Перспективы нет» - это конец, тупик, а следовательно, пустота, ничто.

«Во всем твоя одна, твоя вина,/и хорошо. Спасибо. Слава Богу»[15]

Но Бродский принимает даже такой мир как данность и не предъявляет Создателю обвинений. Но и не просит ничего у Бога. На вопрос: «Когда вы думаете о Всемогущем, чего вы обычно просите для себя?» он отвечает: «Я не прошу. Я просто надеюсь, что делаю то, что Он одобряет»[16].

И в стихотворении «Я входил вместо дикого зверя в клетку», написанном в день сорокалетия, поэт, оглядываясь на прожитые годы, пишет:

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

Из него раздаваться будет лишь благодарность.

___________________________________________________________________________

1. Приведена первая строка одноименного стихотворения.

2. Это выражение из стихотворения «Колыбельная Трескового Мыса» присутствует и во многих интервью.

3. Цитата из стихотворения «Колыбельная Трескового Мыса».

4. Цитата из стихотворения «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря».

5. Штерн Л. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph. - СПб.: ООО Издательский Дом Ретро, 2005. - С. 112.

6. Соломон Волков. «Диалоги с Иосифом Бродским». - М.: Независимая газета, 1998.

7. Цитата из стихотворения «Я входил вместо дикого зверя в клетку».

8. Цитата из стихотворения «Письмо к женщине» С. Есенина.

9. Цитата из стихотворения «В Англии».

10. Интервью Ларса Клеберга и Сванте Вейлера «Я позволял себе все, кроме жалоб», 1988 год.

Здесь и в дальнейшем, если в сноске не указаны выходные данные, интервью можно найти в книге «Иосиф Бродский. Книга интервью. - 3-е изд., испр. и доп. - М.: Захаров, 2005.

11. Цитата из стихотворения «В горах».

12. Интервью "Joseph Brodsky: A Poet's Classroom", by Rosette C. Lamont, The Massachusetts Review, 1974, vol. XV, no. 4.

13. Интервью Дмитрия Радышевского «Надеюсь, что делаю то, что Он одобряет», 1995 год.

Впрочем, вопрос об отношении Бродского к религии чрезвычайно сложен. Не все его стихи соответствуют отрицанию божественного прощения в интервью и стремлению самому вершить над собой Страшный Суд. Нельзя не упомянуть заключительную часть цикла «Литовский дивертисмент», озаглавленную по названию костела в Вильнюсе - «Dominikanaj» (лит. «Доминиканцы»), где Бродский-поэт как бы разрушает рамки, поставленные ему Бродским-человеком:

Сверни с проезжей части в полу-

слепой проулок и, войдя

в костел, пустой об эту пору,

сядь на скамью и, погодя,

в ушную раковину Бога,

закрытую для шума дня,

шепни всего четыре слога:

- Прости меня.

14. Образ лирического героя - «никто» встречается также в стихотворениях «Полевая эклога», «В горах», «Под раскидистым вязом», «Вид с холма» и других.

15. Цитата из стихотворения «Воротишься на родину. Ну что ж...».

16. Интервью Дмитрия Радышевского «Надеюсь, что делаю то, что Он одобряет», 1995 год.