Трое соборян и одна просвирня (Эпизод 1)
«Соборяне» Лескова - произведение в чем-то провидческое. Некоторые эпизоды воспринимаются как символические прообразы событий, которые произойдут много позже времени написания романа-хроники. Например, рассказ о том, как по приказу властей громили старообрядческий храм, у человека, знакомого с церковной историей России ХХ века, непременно вызовет горькие ассоциации со множеством описаний разрушенных в советское время православных храмов: «...зрелище было страшное, непристойное и поистине возмутительное; а к сему же еще, как назло, железный крест с купольного фонаря сорвался и повис на цепях, а будучи остервененно понуждаем баграми разорителей к падению, упал внезапно и проломил пожарному солдату из жидов голову, отчего тот здесь же и помер». Сколько таких грозных чудес, связанных со смертями, увечьями или сумасшествием тех, кто осквернял храмы и святыни и убивал верующих людей, зафиксировало церковное предание XX века!
Или другой пример. Церковное начальство, опасаясь прещений со стороны светской власти, всячески осаждает инициативу отца Савелия. Перед ним ставят цель обращать раскольников, но никаких религиозных диспутов ему не разрешают; злободневные и откровенные проповеди вызывают со стороны начальства запрет гомилетического экспромта: отныне то, что он собирается сказать прихожанам, должно пройти предварительную цензуру; в конце концов, его запрещают в служении. Все это напоминает тягостное положение многих священнослужителей советского времени, которым разрешалось только служить, и то - пока они не досадили своей активностью уполномоченным по делам религии, проповеди же и внебогослужебное окормление чад зачастую запрещались (это хорошо показано в романе «Волною морскою» о. Димитрия Дудко).
Однако Лесков не только провидит. Он еще и показывает истоки той волны безбожия, которая захлестнет революционную Россию. И в этом аспекте хроника может быть поставлена в один ряд с классическими произведениями иного жанра, но на ту же тему: воспоминаниями митрополита Вениамина (Федченкова), «Дневниками» Иоанна Кронштадтского, жизнеописаниями подвижников благочестия и знаменитых иереев и архиереев рубежа XIX-XX веков, житиями новомучеников и другими духовными текстами той эпохи.
Спустя несколько десятилетий после публикации «Соборян» о. Иоанн Кронштадский с болью в сердце воскликнет: «Молись Богу с кровавыми слезами об общем безверии и развращении России». Митрополит Вениамин (Федченков) в своих воспоминаниях укажет на один из симптомов распространяющегося в обществе равнодушия к религии: из всех учащихся петербургской семинарии лишь несколько семинаристов захотели навестить праведного Кронштадтского пастыря, подвизавшегося совсем недалеко от них, - остальным это было неинтересно.
В «Соборянах» Лескова - та же Россия. Масштабы описания, правда, скромнее: не вся страна, не столица, а лишь уездный городок. Но суть от этого не меняется: в его хронике воспроизведена та же страшная картина распространяющегося безверия. Показаны отдельные богоборческие выпады воинствующих атеистов (разговоры самого учителя Препотенского и подпавших под его влияние подростков и взрослых; пересказанные побывавшим в столице дьяконом Ахиллой ученые разговоры о том, что Бога нет, подкрепленные «научными» доказательствами, и т. п.). Изображены и нарушения сакральных традиций обычными жителями, чьи поступки мотивированы не злостными намерениями, а лишь равнодушием к религиозным вопросам и потерей благоговения (например, поступок Данилки, который от голода переоделся чертом и стал грабить людей и разорять надгробные памятники). Эти нарушения еще не приняли массового характера, но они все равно важны как симптомы надвигающегося кризиса.
Еще страшнее - то, что противопоставляется неверию. Проблема не в том, что, по мнению Лескова, светской власти нет дела до религии, как таковой, до той священной ее сути, которую нужно беречь от поругания («Да что же ты ко всем лезешь, ко всем пристаешь: «идеал, вера?» Нечего, брат, делать, когда этому всему, видно, время прошло»). И даже не в том, что, опять-таки по Лескову, церковные власти не осознают опасности распространяющегося безбожия и, вместо того чтобы предпринимать какие-то меры противостояния, наоборот, подавляют всякую инициативу на местах (именно так прочитывают «Соборян» некоторые исследователи). И то и другое обобщение небесспорно и весьма субъективно: были разные политики, были разные церковные иерархи. Кому-то было все равно, кто-то шел на мученичество за веру.
Но не об этом сейчас речь. Дело в том, что даже те священнослужители, которые обрисованы Лесковым сугубо положительно, оказались не готовы противостоять неверию.
Вернее, целый жизненный путь понадобилось пройти троим героям хроники, чтобы понять истинные условия, смысл и цель той борьбы, к которой их призвал Тот, Кому они стремились служить. Таким образом, перед нами обрисовано несколько возможных вариантов противостояния верующего человека агрессивному богоборчеству и религиозному нигилизму.
Дьякон Ахилла Десницын - пылкий, прямодушный, добрый и искренний, но в начале хроники - достаточно поверхностный верующий. Он за Православие готов стоять до последней капли крови (своей и... чужой), постоянно рвется силой защитить святыню веры - но на поверку оказывается, что Православие отец Ахилла понимает весьма специфически: «...еще в прошлом году, когда застал тебя, что ты в сенях у исправника отца Савельеву ризу надевал и кропилом кропил, я тебе еще тогда говорил: «Рассуждай, Данила, по бытописанию как хочешь, я по науке много не смыслю, но обряда не касайся»... А почему я так говорил? Потому что это наша жизненность, наше существо, и ты его не касайся».
Вера, превратившаяся в обрядоверие, - это болезнь дореволюционной России, приведшая к многолетней духовной трагедии народа. В литературе ХХ века описано много грустных случаев вроде такого: после революции у солдата спросили, читал ли он Евангелие, и он простодушно ответил: «Нет, мы его не читали, мы его целовали». И вроде бы горячо целовали - а потом многие столь же горячо рубили иконы и срывали кресты...
Дьякон Ахилла до этого не дошел - не то было время. Однако и к его пылкой, но неглубокой вере относятся скорбные евангельские строки из притчи о сеятеле: «Иное упало на места каменистые, где не много было земли; и скоро взошло, потому что земля была не глубока. Когда же взошло солнце, вяло и, как не имело корня, засохло...посеянное на каменистых местах означает того, кто слышит слово и тотчас с радостью принимает его; но не имеет в себе корня и непостоянен: когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняется» (Мф. 13:5-6, 20-21). Отец дьякон действительно не выдержал искушения и соблазнился: не смыслящий много по науке, он оказался вполне убежден теми доказательствами несуществования Бога, которые ему представили столичные ученые: «- Что тебе доказали? Не то ли, что Бога нет? - Это-то, батя, доказали... Что же делать? Я ведь, голубчик, и сам этому не рад, но против хвакта не попрешь. ...Хвакт этот по каждому человеку прыгает, - отвечал дьякон и объяснил, что это блоха, а блоху всякий может сделать из опилок, и значит все-де могло сотвориться само собою». Опешивший отец Савелий пытается воззвать не к разуму, а к вере и ревности отца дьякона («А чему же ты до сих пор служил?»), но получает спокойный ответ согласно новому принятому отцом Ахиллой учению: «Да чему и все служат: маммону... Это называется борба за сушшествование». В ответ на это происходит чудо, и после этого душа отца дьякона преображается. Однако в это чудо вовлечен и второй интересующий нас герой, отец Савелий, потому оставим на некоторое время диакона, произнесшего эти страшные слова отречения, и обратимся к духовному пути отца протопопа.
Как отмечают многие исследователи творчества Лескова, протопоп Савелий Туберозов - один из любимых героев автора. Многие говорили и о том, что на образ этого священнослужителя повлияло известное «Житие протопопа Аввакума». Однако не о литературных аллюзиях сейчас речь. Попробуем непредвзято, как на живого, взглянуть на отца Савелия, благо автор показывает нам его глубже, чем всех остальных, - перед нами раскрывается дневник Туберозова. И главное, что поражает в его демикотоновой книге, - теплая, искренняя вера в Живого Бога, Которому он служит всем сердцем своим и всей своей жизнью.
Нет сомнений в вере отца Савелия, но нам важен тот характер служения Богу, который он выбрал. В середине произведения Лесков вводит символическое описание природы. Светлый, овеянный тихим Божиим присутствием лесной пейзаж, которым любуется отец Савелий, вдруг сменяется бурей и грозой. Звери и птицы пытаются укрыться от надвигающегося стихийного бедствия. Но для одной пичуги выбор убежища оказывается роковой ошибкой: тот дуб, в котором укрылся ворон, повален ветром, и придавленный упавшим деревом ворон с душераздирающими криками медленно испускает дух. Созерцающий эту картину отец Савелий позже, в своих набросках проповеди, делает из нее философский вывод: «Сколь поучителен мне этот ворон. Там ли спасенье, где его чаем, - там ли погибель, где оной боимся?»
Всю жизнь отец Савелий боролся. Произносил обличающие проповеди с явным указанием на всем известных лиц, - получал прещения со стороны священноначалия, - и не смирялся, и снова вступал в неравную борьбу. Сражался он и с воинствующими безбожниками уездного масштаба - апеллировал к начальству, докладывая ему о проявлениях кощунства по отношению к вере и Церкви, сам вступал в дискуссии, и вроде бы иногда даже одерживал интеллектуальные или словесные победы - но общий результат всего этого был ничтожный: безбожников наказывали, но слабо, с правотой отца Савелия соглашались, но вяло и незаинтересованно, народ на проповеди реагировал живо и сочувственно, но продолжал жить, как живет. И не в том дело, что отец Савелий в чем-то ошибался: он правду говорил, правильно поступал. В той «роковой» проповеди, на которую он шел, как на мученичество, и за которую, как и предполагал, получил наказание сполна, вплоть до ареста и запрещения в служении, он громогласно обличил то страшное фарисейское лицемерие чиновничьей России, которое, во многом, спустя несколько десятилетий и приведет к тяжелому духовному кризису русского народа, когда каждый человек вынужден будет выбирать между ролью Иуды и подвигом мученика, и совсем не все выберут второе... И те, кто смотрел кино или танцевал в здании бывшего храма, были потомками тех чиновников, которые равнодушно раз в год проходили обременительную повинность «побывать на духу» и получить об этом необходимую справку.
Про таких же чиновников с болью в сердце сказал в последней проповеди отец Савелий: они-де приходят в храм помолиться о царе в надлежащие для этого дни (день тезоименитства, интронизации и проч.) не от чистого сердца, а чтобы выслужиться или боясь наказаний в случае неявки. «Эти молитвенники слуги лукавые и ленивые, и молитва их не молитва, а наипаче есть торговля... Церкви противна сия наемничья молитва. Может быть, довлело бы мне взять вервие и выгнать им вон торгующих ныне в храме сем, да не блазнится о лукавстве их верное сердец... Пусть лучше будет празднен храм, я не смущуся сего: я изнесу на главе моей тело и кровь Господа моего в пустыню и там пред дикими камнями в затрапезной ризе запою: «Боже, суд твой цареви даждь и правду твою сыну цареву», да соблюдется до века Русь, ей же благодеял еси!» Слова эти всколыхнули народ, который горой стал за отца Савелия, пытаясь защитить его от наказания. Однако его увезли. Паства провожала его как мученика.
И все это, как уже сказано выше, очень похоже на то, что будет происходить с сонмом священномучеников Российских, и потому, воспринятое современным читателем как прообраз церковной Голгофы XX века, окрашивается ореолом святости. Для самого Лескова, возможно, тот же ореол возникал из-за ассоциаций с мятежным протопопом Аввакумом...
Но...
Продолжение следует...
