Русско- французский полилог. Часть 2

- Сейчас я хотела бы задать несколько вопросов студентам. Трудно ли быть христианами в университете? Трудно ли быть молодыми и быть при этом христианами?

Маша: Да нет...

Юлиана: Это классический русский ответ. У нас многие ответы начинаются со слов «да нет».

В некоторых ситуациях, когда требуется выразить четкую позицию относительно каких-то спорных вопросов. К примеру, на лекциях, когда я не согласна с мнением преподавателя в отношении Церкви или личностей, с ней связанных, когда озвучиваются оценки, с которыми я не согласна, я могу предположить, что студенты, менее информированные, чем я, воспринимают эту информацию как данность достаточно некритичным сознанием. Я сталкивалась с проблемой озвучивания своего мнения. Это не всегда возможно в ходе занятия, это не всегда красиво с моей позиции студента и, кроме того, это не всегда будет воспринято адекватно. И эту проблему каждый раз решаешь для себя уникальным способом.

Например, в общественном сознании есть штампы относительно наших царственных страстотерпцев, личностей, которые привлекают очень много внимания к себе. И когда на лекции по истории Отечества озвучивается недоумение лектора о том, как такого человека, как Николай Второй, допустившего на тот момент в России такие грубейшие ошибки правления, Русская Православная Церковь может причислить к лику святых, а в этой фразе содержится некий намек на сервилизм Церкви по отношению к государству, на политическую подоплеку всей истории вокруг семьи царственных страстотерпцев, выгодность такого проекта, чем бросается тень на самое важное, отстраняется самая важная идея того, почему эти люди были причислены к лику святых, ставится вопрос об адекватности процедуры причисления к лику святых вообще, очень важно в этот момент задавать лектору четкие вопросы, интересоваться, на каком же основании сделаны такие выводы, неужели ставится под сомнение работа целой комиссии людей, которые были привлечены к этому процессу. Конечно, это вид конфронтации на уровне лектора и меня, требуется достаточно мужества и самообладания, чтобы вступать в такие диалоги, и это непросто, тем более, что все это происходит на публике.

Это может происходить и на уровне личного общения, когда необходимо выразить свою позицию по отношению к каким-либо явно греховным действиям находящихся рядом людей, часто твоих близких.

- Можете ли вы привести пример такой ситуации?

О. Максим: Пока Юлиана думает, я расскажу о примере из жизни другой нашей молодой прихожанки, которая тоже училась на журфаке. У некоторой части студентов принято, здороваясь, целоваться. И одна из одногруппниц этой девушки стала явной открытой лесбиянкой. Требовалось определенное мужество, чтобы перестать здороваться так с ней и этим выразить свое христианское отношение. Это было непросто.

Юлиана: Такие ситуации очень расхожи, и оказываешься в положении человека, который должен сказать что-то в этот момент. Более того, люди могут специально при тебе высказываться о своих явно греховных взглядах, при этом немножко хорохорясь своей свободой. И даже если ты будешь молчать и всем своим видом выскажешь нежелание слушать что-либо подобное, ты рискуешь услышать в свой адрес: ну что ты опускаешь глаза, как ханжа? И вот поиск этой грани своего поведения - ведь с каждым человеком складывается по-разному, кому-то можно сказать в открытую, кого-то надо просто пожалеть и помолчать с ним рядом - это очень напряженная внутренняя работа. Сложно ли это? Да, сложно. Не трудно ли это? Это нетрудно, потому что совершается естественный труд, ты просто не можешь иначе.

Маша: С какой-то стороны православному человеку в университете живется проще, особенно такому человеку, который пришел к вере либо с детства, либо будучи школьником. Я приехала учиться в Москву из другого города, и поэтому у меня есть опыт жизни в общежитии. Очевидно, что это особое место и особый жизненный опыт. В университете для многих оказалось открытием, что есть другие православные молодые люди.

Отец Максим справедливо сказал, что в маленьких городах в церковь ходят в основном люди пожилые. Верующих подростков там один-два на приходе, они оказываются белыми воронами среди своих сверстников.

В университете как-то сразу определяется, кто к какому «лагерю» принадлежит, и оказывается, что нас не так уж мало. С моей первой московской пасхальной службы мы шли вдвоем, а когда мы шли с последней - нас было 12 человек.

Юлиана правильно сказала, что мировоззренческий диалог - задача трудная, трудно вести этот диалог правильно и честно. А с другой стороны, на чисто бытовом уровне общения верующие и неверующие студенты не конфликтуют, не говорят, что одни нормальные, а другие нет. По крайней мере, все стараются относиться друг к другу с уважением. Конфликты бывают, скорее, по личным причинам, но не по мировоззренческим.

- Кого больше на приходе - юношей или девушек? Какова пропорция? Я просто вижу девушек сейчас и задаю этот вопрос, чтобы лучше понять, как обстоит дело.

Маша: В университете вообще такая ситуация, что на факультетах филологии и журналистики учатся практически одни девушки.

- А где же тогда юноши?

Юлиана: Они в основном на факультетах естественных наук, на факультетах, связанных с математикой, физикой, химией. Там ситуация обратная - очень мало девушек.

О. Максим: Если говорить объективно, это проблема. Реально пристойный молодой человек - вообще сейчас явление нечастое. А приличный православный либо сам устремляется, либо его направляют в сторону семинарии. Но проблема сохраняется. Мы стараемся устраивать какие-то вечера и встречи с семинаристами, но пока успехи относительны.

- За кого будут выходить замуж все вот эти верующие девушки?

Юлиана: За кого Бог пошлёт.

О. Максим: С другой стороны, если прийти в воскресенье, то можно увидеть, что первые 70-80 причастников - это дети, те, которые родились в семьях, созданных в приходе за годы его существования. Уж не знаю откуда, но откуда-то женихи возникают.

- Как можно объяснить тот факт, что у юношей существует сложность услышать благую весть? Мы понимаем, что вы девушки, но нам интересна ваша точка зрения, ведь вы же общаетесь с молодыми людьми.

Маша: Мне кажется, что у многих из тех, кого я знаю, мировоззренческие вопросы возникают и становятся актуальными несколько позднее. С другой стороны, считается, и я могла это наблюдать, что мужчины в меньшей степени подвержены душевным порывам, и они пытаются мировоззрение, в том числе и религию, осмыслить рационально, на что уходит много времени.

Юлиана: Да, мне кажется, что те молодые люди, которых мы сейчас видим в Церкви, пришли туда в пору достаточно раннего юношества, когда их рациональная сторона ума еще не была так сильна. И потом люди приходят уже в более зрелом возрасте, после 30-35. Но это мое субъективное мнение, я не могу опереться на какие-либо исследования в этой области.

- Вы сами из семей православных верующих?

Юлиана: Моя семья, скорее всего, относится к большинству тех семей, которые при социологическом опросе назовут себя православными, но при этом они не являются регулярно церковными людьми, хотя и относятся к Церкви с большим пиететом и отмечают на семейном уровне большие христианские праздники, крестят тех детей, которые рождаются в нашей семье, поскольку у меня есть еще брат, другие родственники. И мнение Церкви по каким-то важнейшим вопросам для них важно и интересно, они небезразличны в этом отношении. Мне хочется надеяться, что со временем они будут вовлекаться в это все более и более.

- В вашей семье были изменения после 90-го года по сравнению с тем, что было ранее? Или никаких изменений не было?

Юлиана: Да, конечно. Мы все крестились после 90-го года. Мои родители не были крещены в детстве. И потом такие праздники, как Пасха и Рождество, вошли в нашу жизнь, мои родители посещают праздничные службы. И вот пример совсем уже из частной жизни. Недавно мои родители купили квартиру, пригласили меня и сказали: знаешь, мы решили ее освятить. Для них это был все-таки существенный шаг.

- В Москве?

Юлиана: Нет-нет, они в Ярославле живут. Конечно, до 90-х годов они и не знали ни о чем подобном.

Маша: В каком-то смысле моя ситуация схожа, но первый шаг к Церкви и к вере был все же сделан в семье. Правда, не родителями, а старшим братом. Он первым начал воцерковляться, и поскольку он старше меня на 14 лет, то всегда был авторитетом. На тот момент мне было около 12-13 лет, и брат очень сильно повлиял на меня.

А если говорить о разнице до 90-х годов и после 90-х, то она действительно заметна, потому что Церковь стала действительно зримо присутствовать вокруг, хотя бы на уровне зданий, в которых совершаются богослужения. Если во время советской власти у нас в городе был один действующий храм, то где-то в 1993 году совсем рядом с нашим домом открылся храм, и стало понятно, где можно крестить детей.

- До этого вы не были крещены?

Маша: Когда мне было 7 лет, а моему брату 21, у нас умер отец. Он умер некрещеным, и вдруг это оказалось важным, хотя до того семья вроде не была религиозной. И тогда мама решила нас крестить, а как раз в это время около дома открылся храм. Кстати, я думаю, что если бы отдельно надо было выяснять, где это можно сделать, как туда добраться, то крещение могло бы и не состояться.

- Мы хотим поблагодарить всех вас и не хотим больше отнимать время, поскольку мы достаточно долго разговариваем.

О. Максим: Но вы готовы уделить нам некоторое время, отвечая на наши вопросы?

- Конечно-конечно.

Эпизод 4. О. Максим, Юлиана - французские гости

- Тогда я позволю себе начать, а мои спутницы продолжат. Первый вопрос, который нас, в свою очередь, интересует: что происходит с христианством, может быть, даже конкретнее - с католицизмом, во Франции? Я поясню свою мысль. По известным мне социологическим данным, более 70% французов называют себя католиками. По тем же данным, только 2% из них хотя бы раз в году бывают на мессе. Похожи ли на правду эти данные и каковы тенденции интенсивности церковной жизни во Франции?

О. Эдуард: 70% французов действительно католики, остальные относятся к представителям других вероисповеданий. Нужно отдавать себе отчет в том, что вторая религия во Франции сейчас - это ислам, потому что в стране было очень много эмигрантов с Востока. Цифра, иллюстрирующая ходящих на службу, кажется неточной. Она составляет около 15%, то есть 8 миллионов человек. Цифра 2% точна, если мы будем говорить о молодежи, точнее, это молодые люди, которым меньше 25 лет. Хотя можно сказать, что после периода прохождения через пустыню между 70-ми и 80-ми годами мы наблюдаем в последние 10-15 лет новый интерес к религии у молодых людей. Всемирные дни молодежи, организованные по инициативе Папы Иоанна Второго общиной Тезе, а также новые харизматические общины приложили свою руку к привлечению молодежи к вере. В приходах сейчас больше молодежи, чем 15-20 лет назад, хотя в целом, сказать по правде, молодежи не так много. Но в моем приходе видно, что молодых людей становится все больше и больше.

- Попутный вопрос. Какова ситуация во Франции с пасторскими призваниями, с духовенством? Это французы или, как иной раз создается впечатление, жители стран третьего мира, которые приезжают во Францию?

О. Эдуард: Это связано с присутствием в Церкви молодых людей. Были 15 лет, напоминающие собой пустыню. Сейчас мы видим, что больше молодых людей становятся священниками. Это не массовое движение, но его рост заметен тем не менее. Есть те, кто приехал из Африки, но их меньшинство. В основном священниками оказываются те, кто родился и жил во Франции. Хотя сейчас характеристика и профиль этих призваний совсем не такой, как был раньше.

Лет 50-80 назад было очень много тех, кто приходил в священство из фермеров, трудящихся на земле. Молодые люди рано поступали в малую семинарию, потом шли учиться в семинарию для студентов более старшего возраста, то есть все их образование было связано с церковными структурами.

Сегодня в большинстве своем семинаристы - это молодые люди из более грамотных и материально более обеспеченных слоев населения. В большинстве своем они сначала изучали разные науки, у них не один диплом, и уже после этого они решаются стать священниками. Очень часто после обучения в семинарии ее выпускники имеют два года профессионального опыта.

Паула: Два года назад у меня в журнале работал молодой человек, священник из Леона. Ему было около 35 лет. Священником он был уже 10 лет, а перед тем, как стал им, в течение нескольких лет был поваром. Было немного необычно то, что он пришел из простой семьи, был сыном рабочего, диплом у него был очень простой, а потом он все же стал священником. Хотя нельзя отрицать того, что есть молодые люди, которые начинают думать о призвании очень рано. То есть мы не можем обобщать и говорить, что все они теперь взрослее и образованнее, чем раньше.

- В качестве конкретного примера могли бы вы рассказать о лично вашем пути монашества и священства?

О. Эдуард: Путь был очень простой. Я никогда не думал ни о монашестве, ни о священстве до учебы в университете. А после этого, глядя на того духовника, который был у меня в нашем храме, я подумал, что тоже мог бы жить этим. Я понял это тогда, когда поставил перед собой вопрос о том, чем бы мог и хотел заниматься в жизни. После этого я поговорил с настоятелем нашего Ордена. О монашеском призвании нужно все же размышлять, нужно посмотреть, способен ли ты на это, есть ли благодать на это, ведь Бог тоже как-то дает понять верность выбранного пути.

Я отправился на год в Румынию, мое послушничество прошло во Франции, я учился 4 года на богословском факультете католического университета в Париже. И вот после этого я решил, что принесу вечный обет в монашеском ордене, временный обет я принес до этого. Тогда я и решил стать священником. Вообще это был очень значимый вопрос для меня не потому, что я относился к этому очень легко, скорее наоборот, очень серьезно. С точки зрения богослужения у меня никаких проблем нет, я являюсь церемониарием в нашем Ордене. Я был церемониарием, когда Иоанн Павел Второй ездил в Лурд незадолго до смерти.

Но мое сомнение по поводу священства заключалось в том, что я не знал, есть ли благодать на то, чтобы исповедовать людей. Ведь во время исповеди можно наделать большими сапогами много грохота и шума за 20 секунд, а потом исправлять это 26 лет. И только после разговоров со своим духовником, настоятелем, генеральным настоятелем я согласился на рукоположение, поскольку я всегда верил в то, что призвание - это не только личный зов, но и признание Церкви, слова епископа о том, что человек избран для священства.

- Могли бы вы рассказать про свою семью?

Паула: Моя семья происходит из очень простого слоя населения. Но священники всегда были в моей семье, именно поэтому, наверное, я стала главным редактором католического журнала. Я говорю сейчас о семье моей мамы. А семья папы тоже католики, но более отдаленные от Церкви. Дети всегда были крещены, воспитаны в вере. В моей семье просто невообразимо не быть католиком, быть не в Церкви.

О. Эдуард: В моей семье все немножко по-другому. Часть моей семьи - часть православной Церкви, другая часть - старообрядцы, и есть еще часть неверующих. Из-за этого всего в подростковом возрасте я и пришел в Католическую Церковь из-за ее единства.

- А вы из Москвы?

О. Эдуард: Нет, недалеко от Владимира. Это связано со старообрядческой частью моей семьи, поскольку старообрядцы селились именно в этом направлении, во Владимире, в сторону Мурома.

- Еще один вопрос. Каково самоощущение католиков во Франции? Вот это ощущение того, что ведутся арьергардные бои, что мы отступаем, что времена такие, когда секуляризм торжествует и нужно просто удерживать какие-то рубежи, или это ощущение, что ситуация каким-то образом может быть переломлена?

Паула: Я лично не чувствую, что меня все время атакуют. Думаю, что самая главная сегодняшняя опасность не атаки, а безразличие. Нужно сказать, что французское общество стало очень безразличным. Если ты веришь - это твоя сторона жизни. Но в последние годы было издано несколько книг и сделаны заявления по телевидению, которые представляли Церковь и Папу интеллектуально отсталыми и запрещали Церкви вмешиваться в общественные дискуссии, лишали ее этого права. И эти атаки происходят абсолютно с другой стороны.

Это может исходить и с левой, социалистической части французского общества, и с очень консервативной его части. Католическая Церковь во Франции напоминает, и это является ее обязанностью, о своей позиции по отношению к вопросам сексуальной морали, биоэтики, об отношении к своему ближнему.

Приведу два примера в двух разных областях. В течение нескольких последних лет есть два очень актуальных вопроса - это гомосексуальные браки и эвтаназия. Эта дискуссия превзошла все политические разногласия. Она отразилась и в последних президентских выборах. Дискуссия эта продолжается и после выборов. Мы можем сказать, что есть политические силы во Франции, которые стараются сейчас легализовать эвтаназию или, по крайней мере, сопровожденные самоубийства. И когда Церковь говорит то, что должна сказать по отношению к этим вопросам, то у нее возникает очень много проблем, чтобы быть услышанной. Чтобы отвергнуть сказанное Церковью, обычно ссылаются на то, что Церковь устарела, то есть оказаться услышанным совсем не просто. Но в противоположность этому, когда Церковь хочет, чтобы ее услышали в вопросе об эмиграции, то велика возможность услышать от политиков слова о том, чтобы Церковь занималась своим делом и не лезла бы в вопросы политической эмиграции. В этой дискуссии важен такой момент. Во Франции очень много эмигрантов, за счет чего есть большой процент безработицы. Есть попытка большинства французского общества высказаться с предложением о введении в действие законов, уменьшающих интенсивность эмиграции или очень сильно ее лимитирующих. Конечно, никто не воображает себе, что можно просто взять и открыть границы, но дискуссия эта о том, как лучше регулировать процесс эмиграции.

Еще один активно обсуждаемый сегодня вопрос - семейный. Для живущих во Франции эмигрантов предусмотрена подробно расписанная процедура относительно находящихся за пределами страны родственников эмигранта, чтобы они могли приехать к нему. Правительство хотело организовать проведение генетических тестов для того, чтобы быть уверенными в том, что приезжают действительно родственники. Были ужесточены и другие меры для тех, кто прибегает к политическому убежищу. Церковь должна была напомнить обществу о существовании права жить с семьей, что к просящим убежища людям надо относиться по-человечески.

Это очень тонкая линия поведения для Церкви, потому что она не может вмешиваться в дела общества, как это делают политики. Это не ее роль. Но Церковь должна находиться на уровне принципов и ценностей Евангелия, напоминать обществу об уважении к жизни, о любви к ближнему и отвергать цивилизацию смерти, о чем говорил и Патриарх.

- Несколько лет назад у нас вышла книга под названием «Мечеть Парижской Богоматери». Это такая фантасмагория на тему того, что через какое-то время официальной религией Франции станет ислам, и Парижский халифат, где общество живет соответственно по законам шариата, превратит Нотр-Дам в мечеть, а католики уйдут в катакомбы и начнут партизанскую войну. Сколько правды в этой шутке?

Паула: На настоящий момент это фантазия, хотя, что произойдет в последующие сто лет, я не знаю. Практикующих мусульман во Франции не намного больше, чем католиков. В то же время правда, что там, где люди равнодушны к религии, где пытаются как-то рассчитаться с католичеством прежних времен за нанесенные раны, возникают мысли о том, что было бы славно построить мечеть и сделать более значимым ислам.

Когда я была президентом ассоциации школьников в школе, где учились мои дети, меня всегда возмущало, что те родители, которые не были верующими и ужасно относились к религии до полного ее отторжения, при этом очень сильно беспокоились о том, чтобы мусульманских детей кормили в школьной столовой едой без свинины. В то же время, когда я просила давать христианским детям рыбу в пятницу, эти же родители сразу сильно возмущались.

- Вы говорите о равнодушии. Как вам кажется, в чем его причина? Каково ваше личное мнение? В частности, в чем причина равнодушия молодежи?

Паула: Очень трудно ответить на этот важный вопрос. Действительно, индивидуализм и материализм очень важные причины такого равнодушия. У молодежи есть ощущение, что хорошо поступать так, как чувствуешь, как считаешь верным, и это вызывает сложности в принятии ограничений и правил поведения, в ограничении своей свободы и принятии законов морали. Мне кажется, что причина в этом. В обществе, где деньги считаются очень важной ценностью, подобное мнение тоже становится препятствием.

- Что может изменить эту ситуацию?

О. Эдуард: Не нужно отчаиваться, но я думаю, что это будет очень тяжело.

Хотя я лично думаю, что по разным причинам свободу представляют как свободу от чего-то: я свободен от морального правила, я свободен от моих друзей, я свободен от моей семьи... И при этом свобода не мыслится для чего-то. Я свободен для любви, для помощи бедным, способен не убить, не навредить. Получается, что я «свободен от», но не «свободен для». И из-за этого получается, что Церковь, где есть ряд «не» и в Евангельском послании, говорит об этих «не» чаще, чем, допустим, о первых трех заповедях, где есть как раз «свобода для» и отношения строятся по принципу любви.

Я думаю, что манера, с которой Церковь объясняется с обществом, может быть проблематичной, особенно когда Церковь говорит «не» всему. Вопрос не в том, чтобы Церковь изменила своим принципам, а в том, что, возможно, стоит изменить язык своего обращения к людям. Я не говорю, что нужно изменить то, что мы хотим сказать, просто Церковь может обращаться с более позитивной точки зрения в адрес общества. В этом направлении есть много работы, и боюсь, что Церковь не всегда выбирает этот путь. Думаю, что многим католикам трудно жить в состоянии меньшинства, и они закрываются в себе вместо того, чтобы принять ситуацию миссионера в обществе.

Думаю, что очень часто молодые люди просто незнакомы с Евангелием в должной для понимания мере. Есть какие-то общие мысли и идеи, но они часто очень поверхностны. На самом деле молодых людей, знающих Евангелие и церковную традицию, не так уж и много. Вот в этом огромная сложность. Когда я разговариваю с нашими верующими молодыми людьми, то говорю им: ведь если вы кого-то полюбите всем сердцем, то это будет единственно важным для вас в тот момент; если вы признаете, что Бог вас любит, то, наверное, сможете отказаться ради Него от того, что этой любви мешает. И вот тогда эта «свобода от» становится «свободой для».

- Не могу не задать еще одного вопроса в связи с тем, что вы сказали. На самом деле мы, конечно, не очень хорошо представляем себе религиозную жизнь во Франции и жизнь Католической Церкви в частности. Но для тех, кто представляет, актуальной темой является тема Второго Ватиканского собора. Прошло столько лет, хотелось бы услышать о вашем личном, неофициальном отношении. Удачный это был опыт по сути или нет? Мы знаем о разрешении Тридентской мессы. В этой связи мой профессиональный интерес. Лефевр и ваше отношение к Лефевру.

О. Эдуард: Католики, последовавшие за монсеньором Лефевром, - это меньшинство, совсем малая их часть, около тридцати тысяч человек во всей Франции. Папа Бенедикт Шестнадцатый опубликовал свое Motu Proprio в июле этого года, потому что разделение в Церкви было большой болью для него лично. Он желал, чтобы люди, отделившиеся от Церкви, бывшие диссидентами и схизматиками, были встречены в Церкви, что и происходит сейчас. Насколько я знаю, просьбы служить согласно тридентскому риту совсем немногочисленны. В епархии города Парижа, возможно, только один или два таких прихода, больше просьб не было. Есть еще только одна просьба прихода Нантерской епархии. Я не могу сказать, что тридентский рит был восстановлен, это сложнее, чем кажется на первый взгляд. Обычный, ординарный рит католической Церкви остается согласно Миссалу Павла Шестого. Рит Тридентского собора охарактеризован как экстраординарный в Католической Церкви согласно словам Бенедикта Шестнадцатого. Это богослужение, которое может проводиться согласно каноническому праву епархии, если об этом просит стабильная группа верующих. Служащие по тридентском обряду должны будут согласиться, если на то будут причины, служить в соответствии с Миссалом Павла Шестого и наоборот.

Мы тоже должны проделать определенный путь в этом вопросе. Но, насколько я понимаю, нужно осознавать разницу между лефевристами и традиционалистами. Лефевристы очень радуются выходу этого Motu Proprio и думают, что выиграли очередную битву. Но они считают нужным продолжать бороться, чтобы вернуть объявленное Вторым Ватиканским собором, к которому и я, и Церковь очень сильно привязаны по ряду причин. Конкретно Церковь была призвана направить свои руки к миру. Тексты, принятые собором, помогли экуменическому диалогу, который был очень богатым и который кажется мне очень важным. Нужно разговаривать с другими христианами, потому что мне кажется, что объединяющее нас намного важнее того, что нас разделяет.

- Спасибо за ваши интересные ответы. Я думаю, что у всех нас остается общее, надеюсь, впечатление того, что очень важно честно общаться. Я не столь энтузиастичен по отношению к предшествующим десятилетиям экуменизма. На самом деле у нас сейчас много ожиданий того, что во время нового понтификата мы будем в каком-то смысле честнее друг к другу, потому что для видения объединяющего нас мы должны честно видеть, что же нас разделяет. И все же мы ощущаем, и Патриарх выразил это во Франции, некоторую новую атмосферу в наших отношениях. Отчасти это состоит в том, что ни мы без католиков, ни - выражу надежду - католики без нас не мыслим адекватного и полноценного восстановления христианских начал Европы. Спасибо вам еще раз за очень интересное общение.

- Я также благодарю всех вас за беседу. Это было интересно и плодотворно. Конечно, я пришлю вам журнал.

Фотография к аннотации взята с сайта http://www.pelerin.info