Протоиерей Владислав Свешников: Литургия и жизнь не должны стоять отдельно

— Отец Владислав, пожалуйста, расскажите, как складывалась Ваша община?

— У нас этот процесс проходил так же, как у всех, но были некоторые отличия.

В конце 80-х — начале 90-х годов в Москве и других крупных городах стали открываться и восстанавливаться многие храмы, которые прежде были закрыты или разрушены. К этому времени что-то произошло с народным собранием, и число новых прихожан резко возросло во много раз. В первые годы этот процесс шел особенно стремительно. Затем это движение людей в храмы перестало иметь прежнюю энергию, и к 1996 году, когда был открыт наш храм, новые люди, приходящие в храмы, исчислялись уже не десятками, а единицами.

Так что основное перераспределение людей по храмам уже произошло, и мы оказались несколько запоздалыми. В некотором смысле это хорошо: у нас собралось не очень много народу, и это дает возможность жить в атмосфере особенной легкости и свободы.

И вообще, Китай-город — не спальный район, в котором, если бы храм открыли сегодня, назавтра уже было бы много народу.

— Вы думаете, было бы много?

— Наверняка. Если не завтра, то послезавтра. А здесь в округе восемь храмов, а жилых домов почти нет. Поэтому никогда не будет большого количества прихожан.

11 февраля 2010 года митрополит Волоколамский Иларион совершил Великое освящение храма Трех Святителей на Кулишках. Фото Ю. Маковейчук

— Откуда же в общину приходили люди?

— Долгое время я служил в Тверской епархии. Ко многим московским священникам, которые оказались в соседних епархиях, ездили друзья, знакомые знакомых… И ко мне тоже. Не очень часто, в среднем, каждый человек ездил 3–4 раза в год.

— Из Москвы?

— Да. И когда я получил храм в Подмосковье, в Троицке, они с радостью стали приезжать туда. Все-таки это ближе, чем в Тверскую область. А потом, когда открыли храм Трех Святителей на Кулишках, те, кто жил в Москве, переместились сюда. Но к тому времени в Троицке уже образовалась собственная община, и прихожан там больше, чем здесь.

— Сколько примерно?

— В воскресение взрослых причастников бывает человек 70. И примерно столько же детей.

А в храме Трех Святителей всего человек 60. Для Москвы это совсем немного.

Конечно, когда мы стали служить здесь, прибавления были. За счет чего, мне сказать трудно, потому что у всех это происходило по-разному.

В основном, если можно так сказать, за счет священника. Одни слышали мои выступления на радио «Радонеж», другие читали статьи, третьих приводили друзья. Многие пришли благодаря второму священнику, отцу Александру Прокопчуку, который вместе со мной преподает в ПСТГУ.

Так что в основном к нам ездят из спальных районов.

Если говорить о прихожанах в традиционном смысле, когда прихожанином считался человек, живущий в географических рамках прихода, у нас такой только один — небезызвестный Костя Кинчев. А все остальные откуда-то приезжают.

Бывает, конечно, что кто-то уходит, но в результате получается, что в приходе остается круг людей с близким типом знаний и сознания.

Протоиерей Владислав Свешников. Фото Ю. Маковейчук

— Получается, что у Вас две общины — на Китай-городе и в Троицке. Есть между ними различия?

— Не особенно сильные: они в одном духе воспитаны.

— А эти общины как-то между собой взаимодействуют?

— Приезжают из Троицка сюда и наоборот, например, на престолы. Раньше я был настоятелем Казанского храма в Троицке, но, когда меня назначили сюда, оказалось нереально расстаться со всеми людьми, с которыми меня там связала жизнь. Поэтому я иногда приезжаю туда служить.

— То есть это уже духовные чада?

— В свое время меня «отравил» святитель Игнатий Брянчанинов, который с большой осторожностью относился ко всякому духовничеству, духовным детям и прочему. Я его аргументацию очень остро принял к себе. И когда ко мне подходят люди и говорят, можно ли они будут моими духовными детьми, я говорю: «А как? Я Вам печать, что ли, на лоб поставлю, что такая-то — духовная дочь отца Владислава? Приходите, исповедуйтесь, а там дело покажет, кто кому кем является». Не в названии же дело.

И все-таки можно сказать, что есть не очень большое число людей, с которыми мы стараемся идти более или менее в одной упряжке. Просто кто-то оказывается впереди по большему опыту, по сану. Вот и все, пожалуй.

Я вообще стараюсь не давать никому никаких советов, кроме случаев, когда совет прямо выходит из Евангелия или из традиции.

— А как же? Вот человек приходит: «Батюшка, посоветуйте».

— Я в этом смысле тоже остаюсь вне традиции, поскольку совет несколько лишает свободы, связывает.

— Особенно священнический совет, ведь это иногда почти как послушание воспринимается…

— Если требуется совет в житейских делах, как можно советовать, если я в этом ничего не понимаю. А вот если в деле есть нравственные элементы, то, исходя из той нравственной традиции, в которой я воспитан и в которой существует православие, я могу предлагать, но даже не совет, а суждение, как было бы, наверное, правильно. Но решение все равно остается за человеком.

— Обычно люди спрашивают совета, чтобы снять с себя ответственность?

— Да. Либо чтобы иметь санкцию на свое уже принятое решение.

— Но это все-таки не то, что относится к области духовного руководства.

— Думаю, что нет. Мне представляется, что дело духовного руководства сводится к самым первым шагам, когда человек только начинает духовный путь, и к острым ситуациям, когда человек не может разобраться самостоятельно. В духовной жизни нередки ошибки, и бывает необходима некоторая корректировка, если человек за ней приходит.

— А если не приходит, но Вы видите, что она нужна? Вы вмешиваетесь в ситуацию?

— Такое бывает очень редко. Я стараюсь держаться чуточку отстраненно, чтобы люди сами научились видеть, когда возникает реальная необходимость осознать ситуацию. И если очевидна нравственная неправильность, то, конечно, я не промолчу и аккуратно скажу: «Ты подумай, но вот об этом говорилось так-то у того-то».

Храм Трех Святителей на Кулишках

— А в чем тогда состоит роль приходского священника, настоятеля, человека, который, условно говоря, возглавляет общину?

— Во-первых, давайте сразу избавимся от одного из слов, сказанных Вами. Это слово, против которого очень резко в свое время выступил святитель Игнатий Брянчанинов. Он как-то сказал: «Те монахи, которые исполняют роль, — простите меня за слово, которое принадлежит более языческому миру».

Что касается священника, когда он думает правомысленно, здравомысленно и православно, более или менее все ясно. В частности, как бы ни было утрачено доверие к проповеди, проповедь — дело не совсем бесполезное. Через проповедническое слово священник открывает людям возможность войти в «аромат» строя жизни, который предполагается верно ведущим по спасительному пути, а значит, уже что-то совершается. Если нет — ничего не поделаешь.

В этом смысле, конечно, для священника главное — литургия, проповедь и собственное устроение жизни.

— То есть священник подает пример жизни?

— Если пример оказывается реальным.

— Реально быть примером, например, в деревне или небольшом городке, где люди видят, как живет священник, как ведет себя с матушкой, со своими детьми и т.д. А в городе? Часто видишь священника только в пространстве литургии…

— На самом деле, это не так уж мало, если литургия совершается не формально, но и не слишком чувственно, и сердце получает призыв и отзвук одновременно. И это, может быть, самое главное.

В рамках христианского знания каждый должен более или менее свободно устраивать свое сознание, не выходя за пределы Предания. Жизнь идет и, если действовать в правильном направлении, мы окажемся более или менее в одном понимания действительности. Например, в нашем приходе очень быстро сформировалась одна литургическая особенность: когда во время евхаристического канона я довольно громко читаю молитвы и говорю «Аминь», прихожане в храме подхватывают их и тоже произносят «Аминь», чтобы хотя бы продемонстрировать свое участие. Не просто присутствие, но и участие. Эти слова могут ничего не значить, но могут действительно значить участие.

И когда мы произносим слова «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы», а хор подхватывает «Отца, и Сына, и Святаго Духа», кажется, что до какой-то степени это становится осмысленным и принимаемым. Чаще это оказывается одним из звуков, которые составляют Божественную литургию. Но литургия и жизнь не должны стоять отдельно. И мне кажется, что у нас дело все-таки пришло к тому, что в основном это знание, эта любовь становятся не просто чувствительным переживанием, а формируют строй жизни и сознания. По-моему, это в нашей общине самое ценное.

Но это пришло не само собой, и мы со вторым священником, отцом Александром, ощутили необходимость говорить об этом и пытались передать это какими-то словесными определениями. Мне кажется, мы оба осознали это как свою главную задачу.

— Вы разговаривали об этом с прихожанами?

— В основном говорили на проповеди, и много раз повторяли, что самое главное для нас — литургическая жизнь, Евхаристия, что в литургическом деле мы все должны принимать действительно участие, а не просто демонстрировать свое присутствие.

— Это на проповеди. А проводили какие-то беседы, может быть, ездили куда-то вместе?

— Нет. У нас такого рода опыта почти не было. Только в этом году отец Александр поедет с частью нашего прихода на Святую Землю. А я собираюсь в августе на Соловки. А так просто идет общение в храме.

— Но все-таки у Вас при храме есть Школа православной семьи и регентские курсы.

— Школа — раз в два месяца, а курсы — инициатива регента Евгений Кустовского. Храм стал просто площадкой для их деятельности.

— По Вашему опыту, церковная жизнь сейчас, когда можно ходить в церковь открыто, и церковная жизнь, когда она была запрещена, сильно различаются?

— Я служил в основном в провинции, и даже не Подмосковье, а в Тверской области. И есть различие в жизни вообще, не только церковной.

Тогда в храм приходили в основном старушки, и это ставило для церковной жизни некоторые рамки. Были какие-то особенности в том, как они между собой общались. В том, что касается литургического и вообще всякого мировоззренческого, богословского знания, их совершенно ничего не интересовало.

Когда я служил в Торжке, помню, сказал одному старенькому батюшке: «Давайте, может быть, сделаем, как везде принято, чтобы крестные ходы на пасхальные дни совершались не вечером, а утром». А там было принято вечером. Он говорит: «Ты что, съедят!»

— Потому что что-то новое?

— Да, потому что не так, как у них было принято. Я тогда подумал, что, скажи этим же бабушкам, что Синод или Собор решили, что теперь в «Символе веры» поется, например, так: «И в Духа Святаго, Господа, животворящего, Иже от Отца и Сына исходящаго», то есть как у католиков — проглотили бы мгновенно. И даже больше, если в том же «Символе веры» вдруг стали бы говорить не «ομοούσιος» («омоусиос») — «единосущный», а «ομοιούσιος» («омиусиос») — «подобносущный», им так же было бы все равно.

— Они просто не стали бы разбираться.

— В том-то и дело. А Вы говорите — отличия. В том и отличия очень существенные, что для нынешних людей, и не только по молодости, но и по какому-то уже другому менталитету, все-таки небезынтересно христианское знание, литургическое переживание.

Правда, не уверен, что сегодня такая же разница есть в деревенском храме в Тверской области, потому что люди, которые ходят в храм, там остались в основном такие же — и по возрасту, и по склонности к разного рода магизму. Такие люди всегда будут. Но постепенно они будут все меньше определять жизнь церковного мира. Кажется, этот этап все же проходит, хотя совсем это, конечно, не изжить.

— А для Вас Ваш приход — это кто?

— Родные люди, очень близкие по духу, типу отношения к жизни, общему строю сознания. Очень близкие люди, с которыми, слава Богу, мы оказались вместе.