Не узнала я бабьего счастья, и во всем виновата война

Родилась я в 1920 году, 17.06, около Полотняного Завода в маленькой деревне.Потом мы переехали в Редькинский колхоз, где Соменков председателем был. В войну, когда немец все сжег, корову отобрал и все разграбил, мы поставили там домик. Потом купили маленький домик в Устье, около Полотняного Завода.

В 1935 году была коллективизация. До этого жили единолично, а в 1935 начались  колхозы. Мне было 15 лет. Я 4 класса кончила, дальше меня отец не пустил учиться. У нас в деревне школа была до четырех классов, 5-6-7 надо на квартире в Полотняном стоять, а 8-9-10 — в Кондрово. Отец сказал: «Младшего будем учить, а ты будешь работать». Так я и осталась работать в колхозе.

В 1939 году брат и мой жених вместе ушли в армию. Должны были из армии придти осенью, а война опередила — летом началась. Они прямо из армии попали на фронт. Писали письма, я берегла-берегла. Брат 1922 года рождения погиб на фронте. Чуть не дожил до победы — сто с лишним денечков. В феврале пришел конверт матери, извещение, что он погиб. Он такие письма писал… У матери потом выпросили эти письма и взяли в краеведческий музей Калуги, а потом спрашивали разрешение передать его документы в военный музей. В Полотняном Заводе в музее есть «Книга вечности», брат туда внесен. Под День Победы про него много писали в газетах.

Анна Федоровна Журавлева

Немцы пришли в деревню 14 октября, как раз на Покров. А 11 января уже наши стали наступать и освободили нас. Три месяца мы были в оккупации. У нас ничего еще — не безобразничали, а в других местах, в деревне около Угры, детей в колодец кидали. У нас еще терпимо было. Они мало у нас стояли, все куда-то ездили.

Как-то ночью пришли к нам два наших лейтенанта. Мамка говорит: «Ребята, и вас убьют, и нас убьют. Осторожно надо, тут немцы близко стоят». Они сказали: «Мы в сено закопались в сарае. Дайте нам что-нибудь перекусить, мы пробираемся к своим. Если будем живы, то пришлем вам письмо». Мама дала им с собой еды в сумочку, и они пошли пробираться к своим.

Потом, когда от немцев освободили нас, стали все восстанавливать. А у нас трудодней много было, зерна много. Мы закопали в землю большой рундук — 6 мешков, и под полом дома муки кадушка стояла. У нас было из-за этого хорошо. Мы за рожь, за зерно купили домик — мать, я и сестра (сестра моя, 1925 года рождения, уже тоже была невеста). Бревна  мы возили на себе. Военные увидели: «Девочки, что же вы делаете? Вы рожать не думаете, такие бревна таскаете? Мы вам поможем». Они нам помогли: на Пегачке (лошадь пегая у них была), а потом на машине еще большие бревна возили. Так мы поставили домик.

Брат Володя писал с войны: «Меня поранило, покарябало мне плечо, я сейчас нахожусь в госпитале у двоюродной сестры Тони. У меня есть возможность, я к вам заеду денечка на два». Вот он заехал, мы на крыльце были, а мать несла огурцы в погреб. Увидела, что Володя идет — огурцы посыпались по дороге. Так обрадовалась! Он говорил: «Вам же еще трудней пришлось, чем нам. Сколько вы пережили!»

Нам с подругою были повестки — явиться в военкомат, иметь с собой продукты на два дня, котелок, ложки. Мы встали рано и пошли, идти было 13 километров. Гроза, дождь, а мы то побежим, то сядем. А впереди нас из соседней деревни девушка бежала. Только из леса вышла, ее прямо на полянке грозой и убило. Там долго крестик стоял, перевязанный черной лентой.

Мы прибежали в военкомат, а там начальник сидит: «Девочки, что вы?» — «Вот так и так. Повестки дали, а мы опоздали — дождь нас захватил». Он говорит: «Сейчас эшелон отправили, а повестки еще будут. Вы будете не на фронте, а в швейной, на кухне или в прачечной. За фронтом будете идти. Ждите». Мы пришли домой, мать говорит: «Отдыхай. Если кто придет, скажу, еще не пришла», но никто не пришел. Потом пришла повестка — на Муковнинский аэродром работать. Брали работать девушек 1920-21 года рождения,  потом 1922. Сначала мы работали на аэродроме, потом траншеи, окопы копали под Калугою, потом нас отправили на лесоразработку для мостов: деревья мы валили, толстые сосны, а потом война кончилась.

В войну на аэродроме работали, противотанковые рвы копали, под Калугой работали и в лесу работали. Дома не были, в землянках жили. Раз был такой случай: в коптилочке керосина не было, бензина налили, такие керосиночки сделали, вешали. В два ряда нары, где жили. Эту керосиночку кто-то свалил, и одну девушку облило бензином. Она загорелась, а мы не знаем, что делать. Стали ее заливать, а она все равно горит. Батюшки родимые! Инвалидом осталась, но живая. Прибежали потом санитары с красными крестами, одежду накидали на нее, тогда только затушили.

В войну не были дома. Только придем — опять повестки. А после войны — 40 лет в животноводстве отработала. Мне было работать тяжело, но интересно. Я опять пошла бы. Коровы хорошие, телята. За быками никто не хотел ухаживать. За ними ухаживала одна женщина, раз она стала кормушку чистить, а бык ее подцепил рогом за карман и перекинул через кормушку. Она и бросила за быками ухаживать. Меня попросил зоотехник, немножко, пока кого-то найдут. Никого не нашли, так я и ухаживала за ними. Три быка было. Зачем держали? Коров осеменяли искусственным осеменением, а некоторые коровы не осеменялись от этого. Тогда были вынуждены быка впускать, чтобы корова покрылась. Я встану, а они здоровые, насыплю овса им, когда привязываю, когда с улицы придут. Встану на кормушку, обхвачу шею: «Хороший, хороший», — причитываю, а он тает. Еще как лизанет языком шершавым. Мне было интересно, я управлялась, была проворная. И вот прожила до каких пор. Говорят, кто больше работает, тот дольше живет. У нас многие долго жили. Прадедушка и прабабушка до 92 жили. Бабушка в войну померла, дедушка жил, а потом уехал на Украину.

Бабушки в доме престарелых в Радюкино. Фото: Старикам.ру

Наша мать была старшая невестка, а раньше боялись свекрови и свекра. А сейчас у брата девочка со свекровью… Я, говорит, свекровь свою люблю больше матери. И свекровь говорит: Леночка-дочка. И ребенка отведет в садик. Хорошо живут. У нас, у Журавлевых, все семейные были.

У матери была сестра в Тальцево, ее раскулачили, угнали куда-то на Урал. Она хорошо работала, и все у нее было, купила молотилку, молотить зерно. Потом она оттуда сбежала, скрывалась вместе с еще одной женщиной из Орехово-Зуево. Вот она-то ее и устроила там, где жила. В Орехово-Зуево две мои тети жили.

Многие тогда уходили из колхоза, убегали, а меня председатель не отпустил: «Мы с тобой должны хлеб растить, коров доить. Не надо никуда уезжать. Мы постановили на заседании тебя бригадиром выбрать». В 1946-47 я была бригадиром. Работала два года. Большой урожай картошки собрали. Про меня писали, флаг Трудовой Славы поднимали.

Потом стали скот выводить, и я стала работать дояркой. У меня 40 лет беспрерывного стажа, мне за это больше начисляют пенсию. Работала на старом дворе, 13-16 коров доили руками. Трудно было.

Когда построили у нас новый комплекс, меня выбрали заведующей фермой. Я говорю: «Я справлюсь. И группу коров буду иметь, и заведовать буду». Работала заведующей фермой, и ферма наша была передовая, и молоко качественное было, шло в детские учреждения, в больницы. Так и писали. Меня заставляли по телефону говорить корреспонденты: «Интервью вы должны». — «Я не умею». — «Сумеешь. Сначала тут, а потом по радио будешь говорить на весь район. Зачем ты попала в животноводство?» Я сказала: «Я люблю животных, я люблю делать добрые дела, а молоко — самое главное питание для старых и для малых, для всех. Не одна я — все у нас на ферме работают хорошо, добросовестно». Наша ферма первые премии получала все время, и мне давали награды: орден, медали.

Замужем я не была, хотя много предложений было. Сейчас думаю, такая моя доля, а племянница говорит: «Сама ты не захотела, окунулась в работу».

Бабушки в доме престарелых в Радюкино. Фото: Старикам.ру

Стихотворение есть, вроде как про меня. Я стану бабам рассказывать, а они: «Ты сама, наверное, сочинила».

Стоит домик в нашей деревне
На перекрестке дорог.
Дни коротает старушка,
А молодым невдомек,
Сколько на сердце усталом
Разных забот и тревог.
Как ты одна там осталась?
Быт твой хорош или плох?
Мы пред тобой виноваты,
Что ты живешь сиротой.
Ты не расстанешься с хатой,
Жизни не хочешь иной.
Любишь земле поклониться,
Времени нет отдыхать -
С солнышком на ночь ложиться,
С солнышком утром вставать.
Любишь ты русскую печку -
В городе нету такой.
Садик, родное крылечко,
Водичка в деревне — в городе нету такой.
Часто стоишь на крылечке,
Может, кто приедет навестить,
Ну а коль никто не приедет,
То можешь понять и простить.

Я дальше сама:

Не узнала я бабьего счастья,
И поэтому осталась одна.
И во всем-то, во всем виновата война.
А если б мой милый вернулся с войны,
Была бы счастлива я.
Были б у нас дети, были б у нас внуки,
Была бы хорошая семья.

Это я сама... Ты, говорят, можешь быть поэтом. Не поэтом, а как-то мне в голову вдалось. Господь меня хорошей памятью наградил: я все молитвы знаю, много стихов.

Ездили мы с самодеятельностью по другим колхозам. Были в Москве в театре, постановку смотрели «Вишневый сад».

— Буфетчица говорит, стих вы ей рассказывали хороший про вдову. Это ваш стих? Вы сочинили сами?

— Тот, что я рассказала, дачник один сочинил. В газете было. А про вдову не знаю, кто сочинил. Она только успела замуж выйти, война началась. Муж погиб. Девочка осталась. Она вырастила девочку. Девочке уже было 20, а ей уже было 40. И вот про нее сочинили 20 лет спустя после войны. Я нашла его… Меня спрашивали в конторе, библиотекарша спрашивала: «Где такое стихотворение нашла?» А я говорю: «Я пошла в магазин в другой деревне, там, сказали, привезли конфетки-подушечки. А я в обеденный перерыв побежала за конфетками. Мешочков-то не было, а у нее там разные тетрадки да книжки старые всякие в углу. Она мне кулечек сделала и конфеток насыпала. А я домой пришла, конфетки высыпала, гляжу — стихотворение, картинка. Женщина несет на коромыслах воду и девочка бежит. Дай прочитаю. Прочитала, это стихотворение мне понравилось, я несколько раз прочитала и запомнила. «Бабье лето» называется».

Шумят дожди, не жди, не жди,
Текут ручьи ничьи, ничьи.
Ручьишки скучные, незвонкие,
Теряет лист береза тонкая.
Ты смотришь в окно, в осеннюю слякоть
И больше дождям ты не можешь не верить.
На сердце тепло, но хочется плакать,
Кто радость и горе вдове измерит?
А там, у колодца, судят досужие:
Смотри, мол, механику голову кружит,
Самой уж сорок, невеста дочка.
В защиту голос усталый, негромкий:
Вдовой-то осталась совсем девчонкой,
Несладкая у вдовы доля была,
А дочку вырастила, подняла.
Эх, доченька-березонька, не знала ты папу,
Склонились над ним еловые лапы.
Остались от сердечного орден да медали,
А мы не медали, мы живого ждали.
Хранила верность. А вдруг живой?
А вдруг возвратится?
Была надежда зыбкой такой.
Но годы прошли, лишь ветер стучит
Вьюжною ночью в доме дверью.

И отгремели громы,
И травой затянулись воронки.
Все живые вернулись к дому,
Пропали надежды ниточкой тонкой.
Приходили сватать — женщина видная,
Уходили ни с чем, часто с досадой.
Всем говорила с прямотой обидной:
Дочке другого отца не надо.
Ночами, прижавшись к детскому тельцу,
Шептала беззвучно в унылый сумрак:
Ничего, Иринка, все перемелется,
Только расти хорошей да умной.
Ирина-Иринушка, родная кровинушка.
Выросла дочка выше мамы,
На лбу завиток шелковый, упрямый,
В глазах весенних цветы сирени,
Прячут ресницы мысли горькие росистые.
Подарила весна эти годы навечно
Дивчине, наверное, за щедрость сердечную.
Сколько в раздумье годов протекло,
Утро померкло зорькой неяркою.
Не дает ответа холодное стекло,
Не студит лба воспаленного, жаркого.
В ушах слова головушку кружат:
Разве тебе счастье не нужно?
Ну сорок. Разве это старость?
Глаза твои совсем молодые
Вспыхнут слезами, лаской.
Виски седые — то не грех, а горе,
То, что делить ни с кем не хотела,
Ни выплакать, ни забыть не сумела.
Ну а дочка, как рассказать ей об этом?
Бросит упреком: забыла, мам, папу.
В час дорассветный где-то в Карелии
Качаются елей суровые лапы.
А руки женские мои белые,
Сколько вы дел за жизнь переделали:
Мыли, шили, убирали, коров доили, хлеба растили,
А про ласку совсем позабыли.
Вас давно никто не тревожил,
Не касался шершавой кожи.
А руки, как мы, тоже чувствуют боль разлуки.
Разве плохо, что вам навстречу, протянулись бы другие руки?

И дверь открылась, и дочка подошла, и до щеки губами достала:
— Мама, я не ребенок, я все теперь понимаю,
Довольно вам друг друга мучить,
Поженитесь вы с ним скорее лучше.
Ведь он хороший, одинокий.
Пусть болтают эти сороки.
Ты на них не сердись, не досадуй,
Папа понял бы все как надо.
Не вернешь ведь теперь былого.
— Вот, спасибо, дочка, за доброе слово, за доброе сердце,
Хорошо, если б счастье вернулось,
Да шумело тут бабье лето,
Лето доброе да нарядное,
Как родная даль ненаглядная.

У нас в деревне 90 домов, а никого нет — одна я в престарелом доме. У меня племянники, четверо. Они меня не забывают.

— Пишет вам письма наша девочка (волонтер команды "Старость в радость", - прим.ред.)?

— Пишет. Написала: «Я буду вам писать, а вы мне ответ дайте, а не будете писать, все равно буду вам писать и буду рада». И конверт положила, чтобы я ей ответила. Мы с Наташей писали. Я ей диктовала. Наташа — это племянница из Обнинска. У них тоже семья. Дочь с мужем, внук и она — четверо. Я у них была два месяца, но я их стеснила. Говорю: «Наташ, я поеду опять туда». Я сначала в Товарково была, в Доме милосердия. А мне врач в Товарково, Светлана Степановна, говорит: «Анна Федоровна, я вас записала на очередь в Медынь, там очень хороший пансионат, условия хорошие. У нас по 6 человек, а там — по двое, по трое». И я сюда приехала.

Летом Наташа меня брала в деревню. Нашла человека. Им-то надо работать. Она хоть и на пенсии уже, работала в институте. Учительница была моя сестра, и муж у нее был учитель, заместитель директора. Все ученые, одна я была неученая. У нее сын и дочь. Сын под Ленинградом — город Сосновый Бор — на атомной станции, туда без пропуска не въедешь. У них помещение позволяет, но я не хочу туда — далеко. Тут хорошо. Если бы не было этого дома, то что делать? Детям и племяннику надо работать.

Еще брат был у меня. Моряком отслужил, техникум окончил и работал мастером, а потом пошел на пенсию. Тогда он на военных складах еще работал 10 лет. Все померли. В Малоярославце двоюродный брат живет, с 1932 года. А в Юхнове — две дочки двоюродной сестры. Они ко мне приезжали. Я две зимы у них была, у них просторно, хорошо. Она — директор, известный человек в городе, большой начальник. Медынский губернатор Козлов у нее был на юбилее. Недавно муж у нее умер. В Калуге племянник тоже, у него дочка. Дочка замуж вышла, живет со свекровью, с мужем и двумя детьми, еще вот девочку родила. Она на золотую медаль училась, за границу летала. И Наташа за границу летала. Все у нас ученые, одна я… Отец меня не пустил.

Материал предоставлен волонтерской командой "Старость в радость".

История Анны Федоровны Журавлевой вместе с историями жизни других бабушек и дедушек была опубликована в книге волонтерской группы "Старость в радость" "10 историй. 10 жизней".