Священник внутри войны: грузинские хроники

Автор этих заметок — священник Русской Православной Церкви, случайно оказавшийся на Грузинской земле во время военного конфликта в августе 2008 года.

Из письма

Дорогие друзья! Я очень благодарен всем вам за те письма и звонки, которые я получил от вас в течение нескольких дней, которые Господь привел меня провести на грузинской земле.

Поскольку многие люди спрашивают о происходившем, а равно как и для какого-то внутреннего самоотчета, я решил написать эти заметки. С чувством признательности и благодарности земле Иверии, со скорбью о погибших и пострадавших людях и ранах, нанесенных взаимоотношениям двух христианских народов, почтительно предлагаю их вашему вниманию. Сразу хочу оговориться - ни раньше, ни потом я не считаю возможным обсуждать политические вопросы, связанные с данной ситуацией. По великой Божией милости, по Его терпению к моим страстям и немощам, я христианин — пусть и плохой. Я думаю, что Господь привел меня в Грузию в это время не для того, чтобы я обсуждал или осуждал действия той или иной стороны. Я не солдат, не политик. Я священник и монах, и именно в этих качествах я должен был искать свое место внутри той ситуации, в которой оказался. И моим твердым убеждением является то, что для Христа врагов нет.

*   *   *

Прошло два дня после моего возвращения из Тбилиси, два дня с момента окончания военных действий. Возвращаясь сегодня с работы, мой отец достал из почтового ящика письмо, которое в зависимости от точки зрения на грузинские события может показаться или злой иронией, или грустным приветствием из совсем еще недавнего, пусть далеко не безоблачного, но все же мирного прошлого. На конверте, адресованном мне, в левом верхнем углу значилось имя отправителя: «Митрополит Никозский и Цхинвальский Исаия (Чантурия)». Это было пришедшее со значительным опозданием приглашение, которое направил мне владыка для оформления визы и прочих документов, необходимых для посещения Грузии.

«Если Вы сможете приехать к нам в августе, мы будем очень рады...» Он и вправду, кажется, был рад — вместе с моими друзьями, нарушая всякие мыслимые протокольные рамки, приехал встретить меня в аэропорт; затем неоднократно возил на своем автомобиле по Тбилиси и его пригородам, намереваясь дальше везти посетить и его епархию. Так бы оно и случилось, наверное, если бы несколько дней после моего приезда не раздался бы от него телефонный звонок. Его голос, как, впрочем, и весь его внешний облик, казалось, всегда был несколько бесцветен, лишен той ярко выраженной эмоциональной окраски:

— Отец Иосиф, я хочу извиниться, так как не смогу с вами сегодня встретиться. В нашей епархии произошли серьезные события, из-за которых я срочно должен быть там.

На тот момент я даже еще не догадывался, что это могут быть за серьезные события, и потому задать дурацкий вопрос — мол, надеюсь, ничего трагического, — мне помешали только короткие гудки на том конце провода. Событием, так срочно вернувшим владыку из Тбилиси в епархию, был снаряд, запущенный с осетинской территории в город Никози, кафедру владыки, в резальтате чего погибли шесть человек.

Смерть нескольких людей... У японского писателя прошлого века Юкио Мисимы в рассказе «Смерть в середине лета» есть точное наблюдение над тем, как мы в большинстве своем реагируем на подобные события. Когда умирает тот, кого мы знаем, тем более наш близкий, случившееся воспринимается как трагедия. Точно такую же реакцию рождает в нашей душе массовая гибель людей в результате войны или стихийного бедствия. Но смерть какого-то небольшого, ограниченного количества людей воспринимается почему-то как какая-то необъяснимая, не поддающаяся логике нелепость. Видимо по этой причине мало кто, наверное, на тот момент предвидел далеко идущие за этим последствия. И потому уже начавшееся паломничество к святым местам Восточной Грузии продолжилось.

Наверное, впервые серьезно задуматься над происходящим моим спутникам и мне пришлось два-три дня спустя, когда, выезжая утром из одного монастыря, мы узнали, что грузинские войска штурмуют Цхинвал. Правильная или нет, но мысль о том, что Осетия — это часть Грузии, по-видимому, настолько укоренена в сознании грузинского народа, что в контексте начавшихся между нами обсуждений ситуации Россия рассматривалась моими спутниками как некая сила, от вмешательства или невмешательства которой в ход событий многое зависит, но которая, тем не менее, является третьей по отношению к противоборствующим сторонам. Начинавшаяся война рассматривалась как противостояние грузин и осетин, и это, наверное, сыграло свою роль в дальнейшем, когда осетинская армия сдала свои позиции, а ее место — место не модерирующей, а противостоящей стороны, заняла армия российская.

Первое близкое соприкосновение с войной произошло в одном из труднодоступных и удаленных мест — женском монастыре Вардзия. После ознакомления со святынями обители и обеда с матушкой благочинной, мы увидели на террасе у входа в трапезную собравшихся и обсуждавших что-то сестер. При нашем появлении их круг разомкнулся, и мы увидели одну из монахинь — бледную и еле сдерживающую слезы. Ей видимо сложно было говорить что-то за пределом узкого, дружеского монашеского круга, но она в нескольких словах рассказала нам, что снаряд, разорвавшийся буквально несколько минут назад под Цхинвалом на территории одной из деревень, убил ее бывшего соседа. В стране общей протяженностью немногим более 400 км, где родовые и общинные связи ценятся и хранятся, смерть соседа равнозначна смерти близкого человека. В этой связи уместно вспомнить грузинскую поговорку, приведенную мне одним из наших спутников совсем по другому поводу и в приблизительном пересказе гласящую: сосед так же дорог, как родственник, а иногда и дороже родственника.

С этого момента все внимание нашей поездки было переключено на то, что происходило всего лишь в нескольких десятках километров от того места, где мы находились. Не работало радио. Периодически и на долгие промежутки времени отключалась мобильная связь, делая невозможным выяснить, как развиваются события. Повисшую в нашей машине нервную тишину нарушали лишь краткие размышления нашего гида о том, что такая страна, как Осетия, которую армия способна полностью захватить за несколько часов боя — это не страна, и что теперь все будет зависеть от того, какую позицию займет в конфликте Россия.

Через некоторое время мы прибыли еще в один женский монастырь, расположенный при резиденции одного из местных архиереев. Самого владыки не было дома, поэтому его помощник проводил нас в гостиную, где стоял телевизор, по которому через некоторое время должны были показывать новости. Когда, предваряя их выпуск, на экране забегала секундная стрелка, я автоматически сверил свои ручные часы с показываемым временем и, обнаружив разницу в три минуты, потянулся подвести стрелки.

— Не нужно, не поправляйте часы, — остановил меня сопровождавший нас по резиденции человек, — сейчас все выпуски новостей — экстренные, поэтому они выходят на три минуты до назначенного времени.

Новости, однако, посмотреть так и не удалось — после первых же слов диктора во всей округе отключилось электричество. Дозвониться до кого бы то ни было по мобильному телефону также становилось все сложнее. Сведения же, получаемые в краткие моменты работы связи, были противоречивыми — друзья и знакомые попеременно сообщали, что дорога через Гори то перекрыта, то свободна для проезда транспорта, и для нас, для которых Гори лежал как раз на полпути к Тбилиси, вся эта неразбериха, конечно, только усугубляла чувство неопределенности. Некоторое время еще можно было выйти в Интернет через российскую сим-карту, но связь продолжала периодически прерываться, а ситуация в Цхинвали на это время, видимо, была еще загадкой если не для противоборствующих армий, то, во всяком случае, для журналистов обеих сторон.

Мы перешли в другое здание, где в монастырском домовом храме к этому времени началась одно из кратких богослужений, которые, по традиции, в грузинских монастырях совершают семь раз каждый день. Собравшиеся в храме сестры в повязанных вокруг головы черных платках (клобуков в Грузинской Церкви монахини не носят) молча стояли вдоль стен, опустив головы, слушая слова читаемых молитвословий, и только одна пожилая монахиня периодически украдкой вздыхала, а выйдя после окончания службы из храма, подошла ко мне и моему спутнику. Эта бабушка, значительно ниже каждого из нас, стояла, опершись на клюку дрожащими руками, и тихонечко, как бы жалуясь, причитала.

— Она говорит, что ее дочка с семьей живет в Цхинвали, — перевел мне мой спутник, и старушка-монахиня, услышав в сказанной им фразе знакомое название, понуро закивала.

Наконец, было принято решение возвращаться в столицу. На центральной площади города Ахалцихе мы сели в отходящую маршрутку. Начинало смеркаться. Пассажиры микроавтобуса сидели молча, каждый размышляя о чем-то своем. Впервые за несколько пасмурных дней ласково и не обжигающе светило вечернее солнце, ветер сквозь открытое окно доносил до нас всю радугу сельских запахов и бегущая вперед к Тбилиси маршрутка вносили в потерявшую стабильность жизнь ощущение хотя бы временной определенности и порядка — чувство, только один раз нарушенное видом проезжавшего мимо железнодорожного состава с установленными на платформы танками грузинской армии.

*   *   *

Около девяти вечера, когда на улице было темно, наша машина въехала в Гори. Жизнь маленького города будто бы обрела точку притяжения, стягивающую ото всюду людей к одному месту, высасывающую жизненные силы из окраин. На поребриках, ограждениях газонов, у стен домов и у припаркованных на краю дорог машин стояли запыленные, уставшие солдаты и гражданские, обсуждая что-то и совмещая в своем обсуждении эмоциональность, подавленность и усталость. В нескольких местах мелькали сирены карет скорой помощи и новеньких бело-голубых полицейских машин, являющихся основным средством передвижения грузинских служб охраны внутреннего порядка, но имеющие при этом скорее прогулочный, нежели устрашающий вид. Точно также и другие машины — частью второпях оставленные на проезжей части с открытыми дверцами покинувшими их владельцами, вышедшими обсудить с кем-то последние новости, частью в беспорядке снующие взад и вперед, совмещали в себе и гражданские, и военные черты. Как человеческое лицо окрашивается изнутри преобладающей, но сдерживаемой эмоцией, так постепенно менялся весь город. Казалось, ничего еще существенно не изменилось, но в каждом проезжаемом нами здании, в жестах встречаемых нами людей читалось приближение страшной угрозы.

На остановке в нашу маршрутку сел грузинский солдат. Люди с почтением раздвинулись в стороны, освободив ему кресло, и дождавшись, когда он снимет каску и устроит рядом с собой непропорционально большой для мирной маршрутки автомат, стали тихонько расспрашивать его о последних новостях. Усталый, ссутулившийся, как будто готовый в любую минуту уснуть, он также тихо и немногословно отвечал на задаваемые вопросы. Из его ответов мы в первый раз узнали, что грузинская армия отступила к Гори. Среди солдат много убитых и раненых.

Потом кто-то расскажет мне, что Саакашвили, в течение всего лишь нескольких часов после начала боев объявивший и закончивший всеобщую мобилизацию, выдвинул на переднюю линию фронта именно резервистов, сохраняя основные армейские части для последующих боев. Мы ехали по той самой дороге, на которую через несколько дней — вопреки официальным сводкам — все-таки выйдет российская армия, оттеснив грузинские военные части. Гори. Место рождения Сталина. Около шестидесяти километров до Тбилиси. Менее часа езды на машине. Расстояние, на 2/3 покрываемое гаубичным залпом.

Маршрутка прибыла на автобусную станцию в Тбилиси около 10 часов вечера. Солдат, расплатившись как и все за проезд, вышел, и, обменявшись несколькими словами с водителем и подошедшими людьми, направился в город.

— Простите! - схватил я его за край рукава, — я русский священник, я хотел бы подарить вам это.

И я протянул ему случайно оказавшийся у меня деревянный крестик на такой же, сплетенной из деревянных звеньев цепочке.

Солдат взял крестик, спрятал его в нагрудный карман, пожал мне руку, но при этом почти без акцента сказал:

— Я не говорю по-русски, — затем развернулся и продолжил свой путь. Поехали домой и мы.

Это была первая ночь, в которую город не мог уснуть. К этому времени уже были отключено все телевещание из России — новости, транслируемые по телевидению, подавались только в интерпретации грузинских телеканалов и CNN. Речи о боевых действиях грузинской армии практически не шло совсем. Складывалось ощущение: о том факте, что вся военная кампания была начата действиями — правильными или нет — именно грузинской стороны, никто уже не помнил. Это уже не было драматическим развитием первичного захвата грузинами Цхинвали. Это была война, которую, согласно общественному ее восприятию, начала Россия с целью аннексии Грузии.

Кадры, которые демонстрировались, были ужасны. Проезжая несколько дней назад где-то у Батуми и слушая периодически повторявшиеся рассказы о том, что в этих местах шли инициированные Гамсахурдия боевые действия, я спросил моих друзей, а видели ли они войну, и получил отрицательный ответ. Для нас, людей невоенных, вид человека с автоматом, готовым к стрельбе — сам по себе дикость. Тем более сложно себе представить, что город, в котором мы были всего несколько часов назад, теперь охвачен полномасштабной войной. Сложно осознать, что мост от Гори, через который ехала наша маршрутка, через какие-нибудь четыре часа был уничтожен бомбой.

Все важные военные действия, как выяснилось, происходят ранним утром. Люди же, как только на телеэкране начинают мелькать финальные титры вечерних итоговых выпусков новостей, подсознательно перестают ждать чего-то принципиально нового. Потому через некоторое время, устав прислушиваться, не пролетит ли над городом очередной самолет, люди постепенно стали ложиться спать. Уснули и мы.

А утром, когда каждый из нас в своей комнате прочел свое молитвенное правило, мы собрались на завтрак в гостиной и, включив телевизор, обнаружили, что и грузинские телеканалы временно прекратили вещание. Восстановлено оно было лишь пару часов спустя, когда многое происшедшее за ночь было уже известно из телефонных разговоров.

Грузия — маленькая страна. На хорошей машине за 8-10 часов ее можно полностью пересечь от западной границы до восточной. Каждый дом, каждая семья в той или иной мере стала причастной трагически развивающимся событиям. Так и в той семье, которая гостеприимно дала мне кров и заботилась обо мне все время моего пребывания в стране, родственники служили в действующей армии, друзья в полиции, знакомые жили в непосредственной близи от мест боевых действий. Чувство национальной общности, свойственное народам Кавказа, усугубляло восприятие происходящего как события, кровно касающегося каждого лично.

Каждое утро, когда всходило солнце, казалось, что никакой войны нет, что все, произошедшее вчера — это какой-то бессердечный фильм, результат болезненного воображения его режиссера. Погода всегда стояла солнечная, но не жаркая. На детской площадке во дворе играли дети, а их мамы развешивали сушиться на перетянутых между балконами веревках мокрое белье. В гараже, сколоченном из каких-то старых ящиков и обрывков заржавевшей жести, с крупными прорехами между досок, рядом с нашим домом кто-то чинил свою старенькую «Победу». На углу женщина в тряпочном платье все также продавала помидоры и арбузы. И только позже приходили известия, сразу рвавшие эту летнюю, уютную обыденность. В то утро пришли новости о бомбежках портов под Батуми и Тбилиси.

В то же утро нам удалось дозвониться до цхинвальского митрополита Исайи. Резиденция владыки находилась в городе Никози, расположенном в непосредственной близости от Цхинвала. На небольшом обнесенном невысокой стеной участке земли располагалась старинная церковь, недавно отреставрированное трехэтажное здание резиденции, хозяйственные и жилые постройки. С началом войны храм был постоянно полон — в нем прятались от бомбежек местные жители. Для них, а также для нескольких монахинь, проживавших на территории, владыка ежедневно служил литургию. 

Здания церкви и резиденции — одни из самых высоких в этом маленькой городишке, а, следовательно, представляют собой потенциальную опасность с точки зрения возможности ведения с них обстрела. Видимо, это и послужило причиной того, что все они в первые же часы боев в Никози были уничтожены артиллерийским огнем. Я не знаю, что стало с людьми, надеявшимися спасти себя и своих близких под церковными сводами. Я знаю, что митрополит Исайя получил благословение Патриарха Илии не покидать своей епархии и, исполняя это благословение, в течение всей активной фазы боевых действий находился с теми несколькими монахинями на развалинах своего кафедрального храма, вплоть до момента, когда они были принудительно эвакуированы российскими войсками. Но это было позже, а тогда нами обсуждалась возможность поездки в Никози к архиерею, который был близким другом принимавшей меня семьи, и человеком, оказавшим мне столько внимания при подготовке паломничества в Грузию. Оставить его теперь в беде казалось, по меньшей мере, неэтичным — и потому поездка бы, наверное, обязательно состоялась, если бы через некоторое время не стало известно, что попасть на эту территорию, через которую на тот момент проходила линия фронта, не представляется никакой возможности из-за кордонов, перекрывших все дороги в этом направлении.

*   *   *

Грузины в своей общей массе произвели на меня впечатление людей намного более церковных, чем жители России. Кадры, показанные по грузинскому телевидению и наверняка транслировавшиеся по российским каналам, на которых — съемка с вертолета города, охваченного огнем, где только вокруг церквей толпятся спешащие укрыться в них люди, — эти кадры, как мне кажется, очень четко определяют систему ценностей общества, духовных и психологических его ориентиров. Мне очень хочется надеяться, что в минуту опасности и русские люди, движимые желанием спастись или встретить смерть на церковной земле, будут также спешить в храмы. Но, несомненно, такое стремление не может в большинстве случаев внезапно возникнуть из ниоткуда, не имея под собой почвы, которая бы его родила в случае угрозы жизни, не трансформируясь в мирное время в другие поступки веры и благочестия, одинаково выделяющие церковь из массы жизненных ориентиров в совершенно особую, уникальную категорию. Заходя в эти дни в грузинские церкви, можно было видеть солдат, тихо стоящих в дальнем углу храма перед зажженными у иконы свечами; можно было встретить женщин в черных платках; бедно одетых крестьян и современно одетую молодежь. Всех этих людей раньше, до войны, точно так же можно было встретить на улицах. Выходя откуда-нибудь из автобуса и увидев где-нибудь — не обязательно в пределах очевидной видимости — храм, они спокойно останавливались посреди людского потока и спокойно, с читаемой в выражении лица и глаз молитвой, крестились куда-то вдаль. Правда, это нередко можно увидеть и у нас. Но у нас стремление почтить крестным знамением и краткой молитвой Божий храм как-то постоянно сопряжено с необходимостью в какой-то мере противопоставить себя всему остальному людскому потоку, который, проходя, какой-то внутренней отрицательной силой будет искать пути диcассоциирования себя с поступками подчеркнуто религиозного характера. Да что там перекреститься! Спросите себя — как часто в наших крупных городах, где много храмов и монастырей, а, следовательно, много и духовенства, мы встречаем на улице священника, одетого в платье, свойственное его сану? И если встречаем, как реагирует на него большинство окружающих? Вслед ему удивленно оборачиваются; молодежь отпускает колкости или пренебрежительно, почти брезгливо отходит в сторону; дети тянут мам за рукав и шепчут на ушко: «Кто это?!» Поговорите с духовенством — нередко вы услышите, что причина, по которой они не ходят в общественных местах в рясах и подрясниках заключается часто не в практических сложностях, сопровождающих необходимость ношения длиннополой одежды, а в том, что многие, выходящие в общество в таком виде, чувствуют себя как диковинная зверюшка в зоопарке. И вот такое восприятие духовенства общества и духовенством своего места в обществе абсолютно не свойственно Грузии, где постоянно можно наблюдать клириков, идущих куда-то в город по своим — совсем не обязательно специально церковным — делам.

На следующий день я уехал в монастырь Зидазени, расположенный на горе в нескольких километрах от Тбилиси. Не имея телевидения, радио и даже машины, чтобы выбраться в город, братия тем не менее каким-то путями узнавала основные новости и регулярно выходила на край обрыва, в которого открывался замечательный вид на весь Тбилиси — смотреть, не летят ли российские самолеты. Самолеты — российские или нет — периодически появлялись, и тогда каждый их маневр заставлял вздрагивать всех тех, кто его наблюдал, а затем порождал длительные обсуждения, что же он означал.

В ночь на праздник особо чтимого в той местности, где находится монастырь, святого Евстафия Мцхетского, настоятель, архимандрит Геннадий, благословил служить Всенощное бдение. Началось оно в полночь. Сразу за ним следовала Божественная литургия. В монастырском храме, построенном в восьмом веке, в эту ночь собралось около пятнадцати человек — братии и прихожан. Единственным источником света были приносимые самими людьми свечи. Каменные стены без росписи, казалось, бесконечно отражают звуки пения мужского хора. Попеременное чтение настоятелем и мною ектений на грузинском и славянском языке было единственным, что отличало эту службу от сотен и тысяч других, совершенных здесь. Славянские прошения, ответы хора на грузинском сочетались так, как если бы мы понимали язык друг друга. Но из присутствующих почти никто не говорил на русском языке, и только единая вера, единый богослужебный чин и единое желание вымолить мир и спасение погибающим людям делали возможным плавное, без пауз и замешательств служение. «О мире всего мира, благостоянии святых Божиих Церквей и соединении всех, Господу помолимся»...

В момент, когда в скрещенные на престоле ладони служащего духовенства легли частицы Божественного Тела, когда, умолкая вместе с готовящимся принять причастие отцом Геннадием, в глубине темного храма прекратил пение хор, где-то совсем близко за стенами храма ухнули, как будто проваливаясь в глубину земли, один за другим два гулких взрыва. Стоявшие в алтаре священники не могли сейчас не то что двинуться с места, но даже перекреститься. Но и в храме не двинулся и не пошевельнулся практически ни один человек. Кто-то выбежал вон, но все остальные дождались выноса Чаши. Многие в эти дни причащались ежедневно, так как теперь никто не знал, что случится даже в следующий час. Но и причастившиеся, и не подошедшие в эту ночь к Чаше не вышли из храма даже тогда, когда прозвучал последний возглас богослужения и чтец начал читать благодарственные молитвы. То, к чему никто не призывал и не понуждал людей, что наверняка не было заранее обдумано и сформулировано никем из присутствующих (ибо нельзя, как мне кажется, не видевшему войны человеку предсказать свое поведение и свое душевное состояние в критической ситуации), — родилось само из глубины открытой Богу души, исполненной некнижной, живой и искренней веры. «Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси»...

Бомбы упали, как оказалось одновременно в относительной близости и от монастыря, и от того дома в Тбилиси, где я жил. Когда утром, после литургии, я вернулся домой, мне объяснили, что хоть бомбардировке подверглась та территория, где уже не было жилых застроек, она по-прежнему расположена в городской черте, а потому с точки зрения грузин русские войска уже бомбили Тбилиси. Можно скептически относиться к такой точке зрения, однако только не тогда, когда твой дом находится в том городе, на окраине которого раздаются взрывы.

Вечером в нашем доме раздался звонок. Звонил близкий родственник людей, у которых я гостил, — полицейский, стоявший во внешнем кольце оцепления города Гори. Он сообщил, что город окончательно пал и русские войска вышли на дорогу к Тбилиси. Через некоторое время станет понятно, что они собираются предпринять дальше, однако в случае их продвижения по направлению к городу этот человек обещал приехать и забрать нашу семью в безопасное место. Вскоре после этого звонка по телевидению со срочным обращением к народу, подтверждавшим информацию о начале наступления на город, выступил Саакашвили. Всего через пару часов он снова предстанет на телеэкране, опровергая поспешно сказанные им ранее слова, однако этого времени было достаточно, чтобы в городе началась паника. Практически мгновенно во дворе засвистели шинами по асфальту отъезжающие машины. Перегруженная обилием звонков, полностью перестала функционировать мобильная связь.

Звонок от полицейского задерживался. Нам ничего не оставалось, как обсуждать другие варианты действий — например, провести эту ночь в Троицком Патриаршем кафедральном соборе Тбилиси. Или искать ночлега в помещениях на территории резиденции Патриарха Илии. Однако ответ Патриарха лишал последней человеческой надежды, хотя звучал мужественно: в Грузии больше нет безопасного места, оставайтесь там, где вы есть, и молитесь.

Мы исполнили благословение Патриарха. Когда стало ясно, что идти некуда и надеяться не на кого, мы собрались для молитвы в одной из комнат нашего дома. Здесь, около двух часов ночи, мы и отслужили акафист Иверской иконе Божией Матери, открыв настежь окна — так, чтобы и каждый, кто нас услышит, стал участником нашей маленькой службы. Когда смолкли слова молитв и мы опустились на колени, чтобы каждый мог помолиться своими словами или просто побыть в тишине перед иконой Хранительницы Грузии, где-то вдалеке раздался и стал медленно нарастать рев самолета. Думаю, я еще долго буду помнить, как в абсолютной тишине рев становился все ближе и ближе, и, вместе с молитвой, на лицах окружавших меня людей, казалось, можно было явственно прочесть их мысли — чей это самолет? Гражданский он или военный? Раздадутся ли сейчас взрывы бомб? Но самолет, пролетев над городом, улетел дальше.

Несмотря на сделанные Саакашвили этой же ночью новые заявления, опровергавшие возможность наступления российских войск на Тбилиси, и на подтверждения правительства и военного командования России, люди, видимо, уже не хотели испытывать дальше судьбу. Наутро многие, включая моих хозяев, стали собираться в горные деревни, подальше от опасности. Пора было ехать и мне, так как кроме всего прочего мое присутствие становилось определенной обузой так гостеприимно и ласково принимавшим меня людям, которым, однако, надо было как-то позаботиться и о собственной безопасности, и о безопасности своих близких. Потому в этот день я сел на автобус до Еревана — единственный на тот момент открытый путь для того, чтобы покинуть страну. Но это — уже совсем другая история...

Узнав, что мне привелось побывать в Грузии в этот тяжелый период времени, многие выражают мне сейчас сочувствие, в то время как я чрезвычайно признателен всем за такие — незаслуженные мной — заботу и волнение обо мне и нисколько не жалею о том, что я был там, где был. Мне не только представилась уникальная возможность, находясь вблизи военных действий, но все же не соприкасаясь с ними напрямую, увидеть величие человеческой веры, мужество и христианскую жертвенность. Господь предоставил мне и возможность хоть отчасти увидеть, сколько места занимают в моей душе эти духовные дары.

Я очень рад, что все дни активных боевых действий мне случилось быть в Грузии, и мы, три-четыре человека, — путешествовавшие вместе, вместе жившие и вместе молившиеся, — могли в меру данных нам сил и нашего недостоинства быть друг для друга живым свидетельством единства во Христе. Как бы ни разделяли нас политические, национальные или любые другие конфликты, я постараюсь никогда не забыть то, чему научили меня эти люди, и, сколько даст Бог сил и памяти, буду поминать всех тех, кого встретил на земле Иверии, как моих близких друзей, братьев и сестер, за судьбу которых сегодня болит сердце. Взаимно прошу и ваших молитв.

Иллюстрации в тексте: flamoo.narod.ru, photo.pushkino.tv, lensart.ru, venividi.ru, km.ru

Впервые опубликовано 22 августа 2008 года. В нынешней версии добавлены вторая и третья части материала, впервые опубликованные 23 и 25 августа 2008 года