Фехтование во славу Божию

Искусство — это меч обоюдоострый. Об него можно порезаться, как это часто бывает в последнее время. Россия вся изранена этим мечом; раны кровоточат, а насколько они глубоки мы даже пока и не знаем… Но этого следовало ожидать: меч искусства сегодня может поднять всякий, кто пожелает, — он просто попадает не в те руки. В правильных руках искусство отражает любой удар и разит врага в самое сердце.

Почти на окраине Москвы, у станции Лосиноостровская, что по Ярославской железной дороге, расположился Московский государственный историко-этнографический театр. Это место, где обязательно следует побывать. Добираться до театра несколько неудобно, и зал редко когда заполняется полностью. Но сколько бы ни было зрителей, актеры всегда играют с полной отдачей.

Московский государственный историко-этнографический театр

В эпоху телевидения и прочих технических средств, приучающих людей отдаляться от происходящего, театр оказывается выбором немногих. Особенно в том случае, если театр ищет думающего зрителя, а не гонится за выручкой, предлагая на потребу публики набор обычных возбудителей страстей. В МГИЭТ идут не за эмоциональной жвачкой, а ради настоящего искусства, открывающего человеку, в конечном счете, подлинную реальность — ту, которая нас окружает, но которую мы далеко не всегда способны разглядеть сами. Повседневность мешает, а театр, открывая занавес, снимает с наших глаз завесу повседневности, и в свете театральных юпитеров все становится, может быть, и не столько понятней, сколько очевидней. Зритель, ищущий именно этого, ценит настоящее искусство, а люди, причастные к такому искусству ценят настоящего зрителя. И как же приятно оказываться в таких местах как МГИЭТ — там, где происходит их общая встреча.

Среди репертуара театра в этом сезоне есть спектакль, который надо обязательно посмотреть. Это — «Шар и крест», поставленный по роману Честертона, самого близкого нам по духу писателя Англии. Честертон — человек активного христианского духа. Христианство пронизывает его творчество, переполняет его, выплескивается из честертоновских книг и врывается в наше сердце, не давая нам спать, заставляя нас если и не жить по-христиански, то хотя бы задумываться — а по-христиански ли мы живем? Редкий случай, когда художественная литература является совершенно нетривиальной, глубокой проповедью. Честертон талантлив, его язык — живительная влага, прикосновение которой не дает зачерстветь нашему христианскому чувству.

«Шар и крест», — возможно, самая сильная вещь Честертона. Это — роман «последних дней», эпохи Лаодикийской церкви, человек которой «ни холоден, ни горяч» (Откр. 3:15). Это роман о мире, который больше не интересуется Богом, для которого вера — не только в Бога, но и вообще всякая вера — превратилась в абстракцию, в фигуру речи. Вера перестала быть убеждением, ценностью, за которую надо сражаться и, возможно, пролить свою кровь или даже погибнуть. Люди этого мира не замечают, что это их безразличие является для дьявола самым лучшим подарком. В таком мире власть дьявола неизбежна. Возникает образ сумасшедшего дома, в котором дьявол присваивает себе функции главного врача: тоталитаризм в гуманистической оболочке.

И когда в подобной индифферентной реальности возникает искренний конфликт убеждений, когда защитник чести и святости Божией Матери бросает вызов хулителю-атеисту, это оказывается вызовом всему сложившему порядку вещей. Тут важно и то, что атеист принимает этот вызов честно и с открытым лицом. Он оказывается готов отстаивать свои убеждения, рискуя жизнью. И хотя его убеждения ложны, ведет он себя не как лжец. Честертон показывает, что честность, открытость, искренность и человеколюбие — благодатная почва, только и ждущая зерно истины, чтобы принести достойный плод. Атеист Тернбулл остается атеистом или, скорее, агностиком почти до самого конца истории, но с каждым новым событием, он все больше убеждается, что христианство ему ближе, чем безразличие, ставшее общим местом современного общества. А все мы — читатели или зрители — убеждаемся, что гуманистический или, как говорили у нас, научный атеизм невозможен. Человеколюбие, да и вообще вера в позитивные ценности, будучи последовательно исповедуемы, выдавливают человека из атеизма; а если этому не поддаваться и настойчиво укладывать себя в прокрустово ложе, где мир обрезан по человеческой мерке и присутствие Божие не допускается, то рано или поздно придется встретиться с дьяволом.

Как можно описать это языком художественного произведения, да еще так, чтобы было интересно читать? А Честертону это удалось. В спектакле звучит сочный, глубокий, язвительный и искрометный авторский текст в блестящем переводе Натальи Леонидовны Тауберг.

Сцена из спектакля «Шар и крест» в МГИЭТ

Однако герои романа Честертона не только разговаривают, они постоянно находятся в движении — день сменяется ночью, меняются времена года, сменяют друг друга различные места. Как это все можно поставить? А этнографическому театру это удалось. Театральная условность неизбежна. Но в данном случае она не мешает, наоборот — становится явным, что поединок о вере находится в самой середке бытия, и мир крутится вокруг этой точки, вытесняя все прочее на периферию.

Спектакль немного неожиданно оказывается предельно актуальным. Пугающиеся слов о вере обыватели из спектакля вдруг накладываются на многоголосый хор, звучащий сегодня в средствах массовой информации с призывом оставлять кощунственные выходки без наказания. На фоне атеиста Тернбулла современные ненавистники христианства предстают какими-то куклами, лишенными подлинной жизни. Кто из них готов отвечать жизнью за свои убеждения? Кто готов слушать тех, против кого поднял голос? Кто готов соблюдать условия честного поединка?

Но и мы, называющие себя христианами, должны задать себе ряд неприятных вопросов. А мы сами так ли уж готовы отстаивать нашу веру? Готовы ли мы сражаться честно? Признать право противника на человеческое достоинство? Готовы ли мы его полюбить, если он даст к тому повод?

Наконец, понимаем ли мы, что мир, как говорит Честертон, шатается и не может стоять сам собой? Уповаем ли мы на то, на что воистину должны уповать, или на что-то другое? Действительно ли мы — христиане?

С этого спектакля неизбежно выходишь потрясенным. И, возможно, изменившимся, хотя бы немного. Такова сила искусства, если оно попало в верные руки.