Город прекрасный... О Киеве Булгакова

Над разлившимся Днепром, весь в солнечных пятнах... Это Киев Булгакова. Булгаков — мистик и сатирик разом. Как и Гоголь. Уж не влияние ли это города, который они безмерно любили? Благодатная почва киевских холмов взрастила, напитала их таланты с особенным смаком, с малороссийским привкусом.

Марина Селиверстова

Киев с его древнеславянскими легендами, таинственным мифотворчеством и non-fiction, еврейско-украинскими хохмами и малороссийской самобытностью, с его сплетнями, разухабистыми базарами навсегда определил родство души Булгакова и духа города.

Улица философов, патефонов и хрупкой брусчатки

В Киеве прошли детство и юность писателя, вместе с городом он пережил трагические годы. Двенадцать лет семья Булгаковых прожила на Андреевском спуске. Cейчас там, как и полагается, музей.

Андреевский спуск — дорога, ведущая к Подолу, а сам домик прижался к горе. Михаил Булгаков любил подниматься вверх по Андреевскому спуску, доходить до верхней точки и оттуда наблюдать весь Подол.

...Он протирал (или поглаживал) старые пластинки и медленно крутил ручку ярморочного патефона. Она проходила мимо.

— Сейчас я поставлю вашу самую любимую песню. Конечно, из 30-х годов, не сомневайтесь, дорогая, я знаю ваш вкус.

Чугунный патефон призывно шикнул иглой по черному телу пластинки, и это соприкосновение родило забытую «Рио-Риту». Некогда популярный фокстрот в момент взвился, отскакивая от холмов; от Подола рванул вверх по Андреевскому спуску и поскакал по кривым крышам домов, по глянцевой брусчатке, похожей на шляпки переросших маслят, вверх, выше и выше к силуэту хрупкой Андреевской свечи.

Фокстрот сейчас хочется только слушать. Вряд ли станцевать. Сможем ли мы так же теперь? Эта мелодия выводит на довоенную эстетику. Незнакомую, но бессознательно узнаваемую; она стала архетипом для всех нас, внуков и правнуков войны: грампластинки, патефоны, вихрь весенних платьев на танцплощадках, цветастые платки. А завтра все стихнет: будет война, и платочки станут синенькими. В такт.

«Но это, впрочем, фантазия, сумерки, воспоминание», как сказал бы Булгаков.

...Город — живой, мощный и сложный организм, все вбирает и дышит, оставляя следы на картинах художников. Продавец картин на Андреевском не просто продавец, он сам мог бы писать, пусть не картины, но «картинки». Весной у него творческое обострение, оно приходит ближе к майскому цветению, во время буйства чувств, слов и красок. Продавец ждет его с грустью и досадой, потому что для работы над картинами необходима мастерская. У каждого мастера должна быть мастерская, знаете ли вы это? «Даже Ван Гог не доедал, — давясь крошками от бутерброда с жирной домашней колбасой, жалуется «мастер кисти», — но мастерскую за гроши снимал. Без мастерской я не могу. Мне выгоднее продавать чужие картины». И вот досадная цикличность! Из года в год неизменно квадратные метры гонят в шею очередную весеннюю фантазию.

...Пожилая киевлянка, продающая отнюдь не за бесценок книги старых издательств, разложенные на брусчатке, мерно и монотонно перечисляет: «Тут романы, тут история, тут философия, тут наука, тут приключения, тут... Вся наша жизнь состоит из этих разделов, если чуть вдуматься», — вдруг начинает философствовать бабулька. «И я... что я... всю нашу жизнь вот тут взяла и разложила, как по полочкам, по разделам...», — постепенно погружается она в отвлеченные суждения...

...Андреевский спуск. Тут каждый философ и созерцатель.

Старая Киевская Опера

Опера была одним их первых и очень сильных увлечений Булгакова. «Фауста» он смотрел более сорока раз. Не секрет, что известные оперные образы густо разбросаны по романам, рассказам и пьесам Михаила Булгакова, а его творчество многим обязано старой Киевской Опере.

И я отправляюсь в Киевский оперный театр, в свое время вздрогнувший от двух выстрелов в Петра Аркадьевича Столыпина.

В субботний вечер ставят оперу «Запорожец за Дунаем», конечно, на украинском. В перерывах между действиями две гарные дивчины на переднем ряду сетуют, «шо дюже нэ хватаэт мужских голосов, Андрий нэ вытягиваэ, Карась худ...» Возможно, опера на украинском и вызовет возмущение у искушенных меломанов. Но я больше увлеклась работой дирижера. Он был марионеткой в руках музыки, погруженный в неё, зависимый от своей хозяйки; его изящные длинные пальцы трепетали, как на ветру. Он жил одной лишь мелодией. И позже, кланяясь из оркестровой ямы, покорно опускал свою седую голову на замшу кресла первого ряда...

Замечательная печь

«Музей одной улицы» на Андреевском спуске хранит память о людях, вещах и событиях, связанных с ней. Тут и печь Тубриных, на которой Николка, Елена и старинные турбинские друзья детства в 1918 году тушью выводили значительные слова. Я вспомнила её по надписям, хотя «Белую Гвардию» читала давно: «Если тебе скажут, что союзники спешат к нам на выручку, — не верь. Союзники — сволочи», «Бей Петлюру!», «Елена Васильевна любит нас сильно, Кому — на, а кому — не», «Вы толстый и некрасивый», «1918 года, мая 12 дня я влюбился»...

Українська мова

Киев — город билингвистического единства. Когда у тебя спрашивают: «З цукером?», а ты отвечаешь: «Нет, без сахара», — это ни у кого не вызывает удивления. Люди словно сговорились общаться на разных языках, а думать на одном.

Булгаков назвал киевские вывески достопримечательностями. «Оговариваюсь раз и навсегда: я с уважением отношусь ко всем языкам и наречиям, но тем не менее киевские вывески необходимо переписать».

Свое отношение к украинской речи Булгаков выразил так: «Мне кажется, что из четырех слов: «молошна», «молчна», «молочарня», и «молошная» - самым подходящим будет пятое — молочная».

Многие помнят булгаковскую шутку: «Как по-украински кот?» — «Кiт». — «А кит?» — «Кiт».

Надписи в Киеве для русского человека выглядят так, будто ученик с двойкой по русскому языку напроказничал в городе. Мова порой кажется пародией на русскую речь. И ненароком вспоминаешь мистера Хиггинса (героя пьесы Б. Шоу «Пигмалион» — Прим. ред.), который не успевал записывать за цветочницей Элизой: «Боже мой! Что за звуки! Ай... о... о... у... у... у... а!»

Уже вернувшись в Москву, я все вспоминаю в нашем метро странные слова: «Обережно, двери зачиняются. Наступна станция...» А ещё доброе «Будь ласка» на стеклянных дверях при выходе.

Киев-град

Этот город вне национальности, он многолик, многозвучен, многоязык. И напрочь лишен традиционных столичных признаков: суматошного темпоритма, каменных джунглей, неона, зеркал и рекламы. Он мягкий и теплый. Тут растут каштаны. Каштаны для киевлянина значат то же, что и тополя когда-то значили для москвича. Когда-то давно, когда они ещё шумели вдоль Садового кольца, ну, вы понимаете.

Тут на улицах цветут теплолюбивые абрикосы, яблони и шелковица. По-весеннему теплое и родное, как в материнской утробе, обволакивает любого человека, невзирая на политические дрязги и идеологическое оболванивание.

...Этот Город похож на вальяжного, домашнего и теплого, разнежившегося под майской весной кота с белым воротничком; бывает такой окрас под грудкой — признак интеллигентности обладателя.

В городе изредка пробегут по нагим рельсам трамваи, их «желтые соломенные пухлые сидения» отметит в своем творчестве Булгаков.

Поистине без духа города Михаил Булгаков не создал бы лучших своих произведений, да и Киев был бы бледнее, если бы не память о писателе.

Исследователи творчества Михаила Булгакова говорят красивые и правильные слова. Все верно. И про то, что писатель пользовался Киевом как своего рода палитрой, и все города написаны с киевской натуры. «Сама модель мира у Булгакова была киевоцентричной», считают А. Кончаковский и Д. Малаков.

Город был с Булгаковым всегда: в «Белой гвардии», в «Мастере и Маргарите», в «Театральном романе»...

«Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира. Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами».