Тихий взрыв: о книге Люка Дарденна

Фото: Cinemaholics.ru

Дарденны вот уже больше четверти века создают неповторимый и неповторяющийся кинематограф. Каждая картина ― по масштабу сродни древнегреческой трагедии. При этом из фильма в фильм они снимают почти тех же актёров, те же лестничные пролёты и нищенские квартирки, тот же город Серен и ту же реку Мёз, знакомые им с детства.

Поводов поговорить о творчестве Дарденн в этом месяце ― два: приезд Люка в Россию на прошлой неделе в связи с их ретроспективой и выход в российский прокат нового фильма «Неизвестная». Но самое важное, на мой взгляд, ― публикация книги дневников Люка Дарденна «За спинами наших картин» (Rosebud Publ., 2016). Это настоящее событие: появилась одна из самых лучших, самых искренних работ о кино.

«За спинами...» может читаться самостоятельно, вне зависимости от того, смотрели ли вы фильмы Дарденнов. (Издание, помимо дневников в превосходном переводе Сергея Казина, снабжено предисловием Антона Долина и его большим интервью с режиссёрами.) Главное, чему учит эта книга, ― свободе мышления, вере в возможность стать собой. В самом начале ― горькие слова Люка: «Мы только что сняли плохой фильм», «Надо начинать с нуля, даже если знаешь, что это невозможно». Эти записи сделаны в 1991 году, в момент, когда провалилась их картина «Я думаю о вас». Затем читатель становится свидетелем трудного, выстраданного преображения. Братья-режиссёры заново открывают для себя реальность, кино, друг друга. А потом уже и фильмы ― сотканные из убогого быта, из дрожи камеры, неожиданностей и случайностей, неровные, угловатые, но наполненные стремлением понять Другого, ― понемногу меняют мир. Когда читаешь дневники Дарденна, становится понятно, какие огромные душевные усилия для этого потребовались.

Фильм «Розетта» (1999), за который братья получили первую из двух своих «Золотых пальмовых ветвей» на Каннском фестивале, ― про одержимость независимостью, про абсолютное одиночество. Девочка-подросток живёт с матерью-алкоголичкой в заброшенном фургончике и цепляется мёртвой хваткой за любую работу. Розетта ― уязвимый ребёнок, мучающийся желудочными коликами, и одновременно машина, готовая убить за еду. Из этой истории Дарденны вполне могли сделать взрывную социальную драму, но нет ничего более чуждого им, чем идеология гнева и отмщения. В «Розетте» нет ни намёка на «требуем, а не просим!», ни грана скандальности или мнимой революционности. Розетту невыносимо жалко, потому что ты узнаёшь её в себе. Авторы подготавливают тихий духовный переворот, и в финале зритель оказывается опрокинут внезапной, настигающей любовью. «Разглядеть в темноте киносеанса другого, который и есть ты, и которого не замечал твой дневной взгляд», ― пишет Дарденн в дневнике. Когда смотришь «Розетту», ты это чувствуешь без слов.

На встрече со зрителями в Московской школе кино Люк Дарденн рассказал, как они с братом проводят пробы. Иногда могут просто помолчать минуту, две ― и это испытание тишиной становится едва ли не главной проверкой для актёра. Люк не повышает голос и почти всегда интеллигентно улыбается («Главное искушение для художника ― причитания. Избегать их любой ценой»). Но когда он пишет, его изысканный, пластичный французский язык превращается в средство борьбы с сорняками вранья, с готовыми решениями, с вязким миром банальностей, с тотальной агрессией медиа. Каждая заметка в дневнике Дарденна ― не «нравственная хартия кинематографиста», не отвлеченная болтовня, а поиск того, без чего жить нельзя.

Люк цитирует слова Тони Моррисон, которые звучат как эпиграф ко всему творчеству Дарденнов: «Может быть, все отношения между людьми сводятся к этому: спасешь ли ты мне жизнь? Или отнимешь её?» Так же серьёзно ― как способ борьбы со смертью и энтропией ― он воспринимает искусство: «Может ли оно быть одним из путей, ведущих к невозможности убийства? Может ли оно внушить душе невозможность отнятия жизни у другого человека? Тогда смотреть на экран, на картину, на сцену, на скульптуру, на страницу, слушать песню, музыку означало бы: не убивать».

Люк Дарденн ― философ по образованию, цитирующий в дневниках Толстого и Достоевского, Пруста, Шаламова, Мандельштама, Арендт и проч. Герои фильмов, которые снимают Дарденны, ― наоборот, люди в основном простецкие, часто полуграмотные. Но читаешь эти дневники ― и поражаешься, какие точные слова подбирает Люк для тех интуитивных ощущений, которые спустя годы вызывает у тебя его кино.

Герои Дарденнов, как правило, до поры до времени скрыты от нас, их намеренно снимают со спины. Камера следит за ними в аритмическом беге, каждый кадр неустойчив, текуч, не завершен... Тем удивительнее, насколько потом к ним прикипаешь душой. В каждой из картин ― «Сыне», «Дитяти», «Мальчике с великом», «Двух днях, одной ночи» и недавней «Незнакомке» ― явлена нечаянная радость, то чудо, которое Дарденн мучительно ищет в дневниковых заметках. А в кино братья достигают этого без слов, от сердца к сердцу.

И тем страннее увидеть в дневниках Люка повторяющуюся мысль, что надежды нет, что «Бог умер». Как будто Дарденн останавливается перед последней дверью и уходит прочь. Он ощущает себя художником пострелигиозной эпохи. Теперь, считает он, нужно заново искать нравственные основы, с нуля вырабатывать этику существования: «Мы одни. Это известно. После смерти нет ничего. Это известно. Все это сегодня известно. Но откуда? Некий слух разошёлся по Европе за последние двести лет. Легко баюкать себя слухом, одновременно ища забвения при помощи бесчисленного количества золотых тельцов. Совсем другое дело ― спуститься в своё одиночество и встретиться лицом к лицу с этой очевидностью <...> Тот, кто отважится на этот спуск, поднимется более свободным».

Здесь слышен трагический стоицизм, чем-то напоминающий мироощущение Сартра и Камю. «Могут ли наши образы вырваться из-под влияния первого образа, трупа? Как избежать парализующей силы этого первого образа? <...> Что-то внутри толкает меня к окоченению, но я продолжаю сопротивляться».

Князь Мышкин по сходному поводу говорил: «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!». Как это отчаянье может сочетаться с неподдельной надеждой на человека и торжество добра, которые так свойственны Дарденнам, ума не приложу. И всё же ― ещё одно чудо ― из фильма в фильм братья доказывают возможность благодати, вопреки всем утверждениям, «ибо абсурдно». Достаточно посмотреть интервью братьев об очередном фильме, чтобы ощутить эту радость общения с Другим, открытия Другого («человеческое лицо, как первое слово, как первое обращение»).

Два похожих лица излучают свет, рассказывая о своих замыслах ― как бы помимо того, что сказано вслух. Два лица составляют единство: попеременно загораются, гаснут, загораются вновь, ― и готовят для нас новые духовные потрясения.