«Жизнь моя должна завершиться». Как святой-антифашист ждал своей смерти

Фото: Nikeabooks.ru

Курс на небеса

В 1943 году даты западной и восточной (православной) Пасхи совпали, праздник пришелся на 25 апреля. 19 апреля — день суда над Александром — было первым днем Страстной седмицы, Великим Понедельником, когда Церковь поет: «Христос бо грядет пострадати благостию». В песнопениях Понедельника есть и такие строки, передающие нам слова Христа: «Мою, юже пию, пийте чашу, яко да во Царствии Отца со Мною прославитеся». Наверное, неслучайно, что именно в этот день Шморелю был вынесен смертный приговор и узник пошел навстречу своим страданиям.

«Готовися, душе, прежде исхода, устрой себе ко оному житию [к жизни тамошней приуготовляй себя], — провозглашаем мы на повечерии в самом начале Страстной седмицы, — и Христу, тебе ради пострадати тщащемуся, да тя прославит, потщися спострадати, и сраспятися, и умрети». Одно из первых приуготовлений Александра состояло в том, что он озадачился судьбой Марии Луизы Уплегер. У него были основания считать, что из-за нее он был арестован в мюнхенском бомбоубежище во время авианалета 24 февраля. Сразу после суда Шморель, обращаясь к друзьям, выразил надежду, что после падения гитлеровского режима Марию Луизу не будут ни в чем обвинять и преследовать. Позже Александр повторит это своему адвокату и попросит проследить, чтобы Мария Луиза не пострадала из-за него.

Какими были для Александра долгие недели, которые он провел в тюрьме, ожидая казни? Надеялся ли он, что казнь отменят? Может быть, он верил в лучшее: была вероятность, что война быстро закончится, нацистский режим падет и те, кто был несправедливо осужден, получат свободу. И все же отцу Фердинанду Бринкману казалось, что Александр не питал никаких иллюзий и с первых дней в камере смертников «взял курс на небеса»[1].

Адвокат Зигфрид Дайзингер посещал Александра в тюрьме и был поражен тем, насколько он был спокоен и невозмутим; казалось, что его ободряла твердая уверенность в своей правоте. Дайзингер писал: «Даже в последние недели своей жизни Алекс не терял самообладания и уверенности, что поступил правильно. Было мучительно видеть перед собой молодого талантливого человека, подающего большие надежды, которого ожидала столь страшная участь. Я ужасался — а он оставался спокойным и даже бодрым».

Кроме сознания собственной правоты у Александра был еще один, более глубокий источник утешения. Сюзанна Гирцель, вспоминая время, которое она провела в тюрьме после 19 апреля, отмечала, что течение монотонных и бесконечных дней заключения дало ей возможность сосредоточиться и как следует разобраться в себе [2]. Можно предположить, что и Александр погрузился в себя, прошел путь духовного совершенствования (или «тайного внутреннего созревания», как несколькими годами ранее назвал духовный рост Кристоф Пробст) — и «укрепился от немощи» (Евр. 11: 34).

В своей обширной переписке с родными и друзьями Александр мало пишет о духовном. Создается впечатление, что он не склонен говорить о своих духовных переживаниях и опыте. Только в письмах к родным из тюрьмы (их всего семь) мы можем увидеть его душу, представить, как он искал — и находил — глубокое утешение в вере [3].

Первое письмо написано через неделю после Пасхи, 1 мая.

«Дорогие мои родители!

Нет ничего нового, о чем я мог бы вам написать. Здесь один день похож на другой, и время пролетает очень быстро. Дорогой папа, дорогая мама, если мне придется умереть, если просьба о помиловании будет отклонена, знайте, я смерти не боюсь, нет! Так что не горюйте. Я знаю, что нас ожидает лучшая жизнь, и в ней мы снова встретимся [4]. Но мне тяжело думать, что я должен расстаться со всеми вами, кого я так любил и кто так любил меня. Лишь сейчас, когда нас разлучили, когда мне предстоит потерять вас, я понял, как сильно вас любил. Постарайтесь преодолеть боль утраты, не забывайте, что такова судьба, она отвела мне недолгую жизнь, и, следовательно, все должно было сложиться так. Ничего не происходит вопреки Божьей воле. Передавайте всем, всем от меня сердечный привет. Обнимаю и целую вас много, много раз. Ваш Шурик» [5].

Шли дни, но конец, а с ним и окончательная разлука с близкими, все не наступал. Вопрос о помиловании трех приговоренных к смерти — Александра, Вилли Графа и профессора Хубера — находился в подвешенном состоянии. Гражданским властям было направлено прошение о помиловании Хубера или же о смягчении наказания, но оно не увенчалось успехом. С Александром и Вилли дело обстояло сложнее. Начались затяжные бюрократические препирательства между гражданским и военным ведомствами. Встал вопрос, кто имеет власть помиловать двух молодых офицеров — министерство юстиции или командование вооруженных сил? Пока чиновники спорили, заключенные ждали и искали утешения у Того, Кто имел истинную власть над людьми и событиями.

Семья Шморелей в Мюнхене

В своем втором письме, написанном 30 мая, Александр пытается утешить домашних новой мыслью. Он нашел способ преодолеть боль от грядущего расставания со всеми, кого любит, боль, которой он боялся больше, чем самой смерти: «Нового я вам не могу ничего сообщить, все по-старому. Но все же хочу сказать одну вещь, которая может облегчить вашу скорбь. Если прошение о помиловании будет отклонено, не забывайте, что "смерть" не означает завершения жизни, наоборот, это — рождение, переход к новой жизни, великолепной и вечной. Поэтому смерть не страшна, страшно расставание. Но пережить его не так тяжело, если помнить, что мы разлучаемся не навсегда, а на время— как будто разъезжаемся временно, чтобы потом снова встретиться в новой, вечной жизни, более прекрасной, чем нынешняя. Там мы будем вместе навсегда. Помните об этом, и вам обязательно станет легче».

Еще две недели пролетели быстро — так, во всяком случае, показалось Александру. Он понимал, что близкие беспокоятся не только о его душевном состоянии, но и о здоровье, поэтому 5 июня написал им: «У меня все в порядке. Я здоров и в хорошем настроении. Ничего нового здесь не происходит. Я много читаю — мне дают много хороших книг. Я могу спать сколько хочу — сплю по одиннадцать–двенадцать часов — поэтому хорошо высыпаюсь… Каждый второй день — часовая прогулка, вчера даже помылся». Он надеется, что и дома все в порядке, что волнение немного улеглось. А затем увещевает родных: «Не теряйте надежды на встречу либо здесь, на земле, либо там, в вечности. Господь все устраивает по Своему усмотрению и на наше благо. Потому мы должны всегда доверяться Ему, предавать себя в Его руки, и тогда Он нас никогда не оставит, всегда поможет и утешит».

Николай Гамасаспян и его друг Георг Шлее разработали план бегства из тюрьмы (возможно, на это намекает Александр, когда пишет о возможности «встречи здесь, на земле»). Шлее служил переводчиком в суде и был знаком с одним из охранников тюрьмы Штадельхайм, настроенным против нацистов. На этого охранника и делал ставку Гамасаспян в своем плане, о котором он поведал много лет спустя: «Предполагалось, что охранник войдет в камеру Шмореля, а тот оглушит его и убежит. Я нашел неподалеку от тюрьмы место, где можно было спрятать велосипед и одежду, необходимую Шурику для побега». Однако Александр отверг этот план, потому что не хотел спасать свою жизнь, подвергая опасности других [6].

Следующее письмо датировано 18 июня. В нем Александр снова старается смягчить горе и страдания родных. От одного заключенного ему достались книги о вере, которые произвели на него глубокое впечатление. «Недавно я прочитал в одной замечательной и важной книге пассаж, который так хорошо подходит к вам: "Чем больше трагизм жизни, тем сильнее должна быть вера; чем сильнее кажется, что Бог отвернулся от нас, тем больше должны мы доверять свои души Его Отеческим рукам"». Далее Александр приводит слова преподобного Феодора Студита: «Я возблагодарил Господа за происшедшее, все предоставив неисповедимым судьбам Его Промышления. Еще до сложения мира Он определил каждому свое время и место кончины» (из Послания 134 (322). К Афанасию сыну).

«Именно об этом я вам недавно писал, — продолжает Александр. — Я был бы очень счастлив, если бы и вы так думали: это убавило бы вам столько печали и горя. Но я еще не умер, — поэтому молитесь и не теряйте надежды».

Пытаясь утешить близких надеждой на помилование, сам Александр в это не верит. Тогда же, 18 июня, он написал Нелли, молодой женщине, с которой познакомился в России: «Милая Нелли! Раньше, чем мы все думали, мне суждено покинуть земную жизнь…» Прощаясь с ней, и, через нее, вероятно, с любимой Россией, он заканчивает письмо так: «В загробной вечной жизни мы снова встретимся. Прощай, милая Нелли! И помолись за меня!»

Эта записка была написана на внутренней стороне конверта, в котором он получил письмо от мачехи, и тайно вынесена из тюрьмы. Переписываться разрешалось только с родственниками. И уж конечно, никакие письма на русском языке не допускались. Советская армия к тому времени уже взяла Гжатск, где жила Нелли, поэтому она так и не получила эту весточку. Впоследствии записка вернулась к родителям Шмореля — это и есть единственное сохранившееся письмо из заточения, написанное рукой Александра [7].

К концу июня прошения о помиловании Александра и Вилли прошли все инстанции военного ведомства и достигли высшего уровня — их рассмотрел сам фюрер. 25 июня Гитлер, главнокомандующий вермахта, вынес окончательное решение: «В помиловании отказать». Александру не стали об этом сообщать.

«Не забывайте Бога»

В последующие недели, пока Александр томился в заключении, в нем все росло чувство внутренней умиротворенности. Это расположение резко отличалось от настроения писем, написанных зимой перед арестом. В них Шморель жаловался: «уныние и грусть стали моими постоянными спутниками», «страшное беспокойство одолевает меня». А теперь, после четырех месяцев заключения, находясь в камере смертников, он пишет сестре:

«2 июля 1943

Милая, милая Наташа!

Ты, наверное, читала письма, которые я писал родителям, поэтому примерно представляешь себе мое положение. Вероятно, ты удивишься, что я изо дня в день становлюсь все спокойнее, даже радостнее, что мое настроение здесь зачастую бывает намного лучше, чем раньше, когда я был на свободе! Откуда это? Я сейчас объясню. Все это ужасное "несчастье" было необходимо, чтобы направить меня на истинный путь, и потому это, собственно, совсем не "несчастье". Прежде всего, я счастлив и благодарю Господа за то, что Он дал мне понять это знaмение Божие и последовать в верном направлении. Что я знaл прежде o вере, о настоящей искренней вере, об истине, единственной и предельной Божественной истине? Так мало! Сейчас, однако, я дозрел до того, что даже в моем теперешнем положении весел, спокоен и уверен — будь что будет. Я надеюсь, что вы также прошли сходный путь развития и вместе со мной, после глубокой боли разлуки, пришли к состоянию, когда за все возблагодарили Господа.

Вся эта беда была необходима, чтобы открыть мне глаза. Нет, не только мне, всем нам, всем тем, кого она коснулась, в том числе и нашей семье.

Надеюсь, вы тоже правильно поняли этот Божественный знак.

Передавай всем сердечный привет, тебе же особый привет от твоего Шурика».

Александр Шморель и Ганс Шоль. Восточный фронт, осень 1942 года

Пока Наташа находилась в гестаповской тюрьме, она почти ослепла на один глаз из-за отслоения сетчатки. Александр, узнав об этом, попросил, чтобы ему позволили написать внеочередное письмо домой (их положено было отправлять не чаще чем раз в несколько недель). 11 июля он пишет короткую записку. С присущей ему заботливостью Александр упрашивает родителей обеспечить сестре самую лучшую терапию. Он не советует обращаться в клинику при университете: «Я знаю, как они там работают», а называет имена глазных врачей, к которым следует обратиться. И просит Наташу в точности следовать всем предписаниям.

Александр не знал, что несколькими днями ранее, 8 июля, старший прокурор Мюнхена оповестил главного прокурора народного трибунала в Берлине о том, что казнь Шмореля и профессора Хубера назначена на вторник, 13 июля. Вилли Графа eще не закончили допрашивать, поэтому его казнь откладывалась.

Рано утром 13 июля Александру предъявили официальный приказ об исполнении приговора. Казнь была назначена на пять часов пополудни. Первым будет казнен Шморель, потом профессор Хубер.

И вот Александр в последний раз берется за перо, чтобы написать родным:

«Мои дорогие папа и мама!

Итак, все же не суждено было иного, и сегодня по Божьей воле мне предстоит завершить земную жизнь, чтобы перейти в другую, которая никогда не закончится и в которой мы все снова встретимся. Пусть эта встреча будет вашим утешением и вашей надеждой. К сожалению, для вас этот удар тяжелее, чем для меня, потому что я ухожу с сознанием, что послужил моим самым глубоким убеждениям и истине. Все это позволяет мне со спокойной совестью ожидать смертного часа.

Вспомните о миллионах молодых людей, расстающихся с жизнью там, на поле битвы. Их судьба — моя судьба. Огромный сердечный привет всем моим дорогим! В особенности Наташе, Эриху, Няне, тете Тоне, Марии, Аленушке и Андрею.

Через несколько часов я окажусь в ином, лучшем мире, с мамой. Я не забуду вас и буду молить Господа о вашем утешении и умиротворении. Я буду ждать вас! Об одном особенно прошу [8]: не забывайте Бога!!!

Ваш Шурик.

Со мной уйдет профессор Хубер, от которого передаю вам сердечный привет!»

Памятник «Белой розе» перед Мюнхенским университетом

В полдень пришел отец Александр (Ловчий), которого срочно вызвал Зигфрид Дайзингер. Он принял исповедь Шмореля и причастил его [9]. Вскоре после этого адвокат зашел навестить Александра в последний раз. «Там, в камере смертников, я встретил человека, который незадолго до этого принял последнее утешительное напутствие своей веры и далеко отбросил все земное, — вспоминает Дайзингер. — Никогда не забуду те слова, которые он почти радостно произнес: "Вы удивитесь, что я так спокоен — в такой момент. Но уверяю вас, что даже если бы вы сейчас мне объявили, что кто-то другой — к примеру, тюремный охранник — вместо меня пойдет на казнь, я все равно предпочел бы умереть. Я уверен, что жизнь моя должна завершиться сейчас — даже если кажется, что это слишком рано, — потому что я выполнил задачу своей жизни и не представляю, чем еще мог бы заняться в этом мире, если бы меня сейчас освободили"».

Пришло время адвокату покинуть камеру узника. Час казни приближался, начались последние приготовления. «Твердо и мужественно он попрощался со мной и передал последний привет семье, — рассказывает Дайзингер. — Ясно ощущалась та глубокая любовь — сыновняя и братская, — которой он был исполнен».

В последний момент казнь неожиданно задержали. Незадолго до пяти часов в Штадельхайм явились трое офицеров СС. Они предъявили бумаги, где говорилось, что им разрешается присутствовать во время казни (хотя посторонних обычно не пускали). Посетителям хотелось посмотреть на повешение, чтобы понять, как долго длится агония и можно ли при желании ее ускорить или замедлить. Тот факт, что на этот день намечено гильотинирование, очень огорчил их. Тем не менее они поинтересовались, как работает гильотина, им показали механизм и рассказали о нем.

По мнению Дайзингера, этот ужасающий эпизод со всей ясностью отразил контраст между Александром и отвратительной мерзостью окружающего мира. «На одной стороне был идеалист, высоконравственный молодой человек, готовый умереть за свои убеждения. На другой — „недочеловеки“ с их извращенным желанием посмотреть на смерть беззащитной жертвы».

Небольшая задержка, впрочем, не поколебала самообладание Александра. С достоинством он прошел через тюремный двор в маленький барак, где находилась гильотина, оборвавшая жизнь его друзей и теперь ожидавшая его [10]. Громко и твердо в полутемном помещении прозвучало его «Да», когда дежурный прокурoр спросил, он ли Александр Шморель. Через несколько секунд его душа отправилась в ту самую «новую жизнь, славную и вечную», о которой он так горячо писал в своих последних письмах, которую «издали видел и радовался», чувствуя, что он «странник и пришелец на земле» (Евр. 11: 13).

Через несколько минут оборвалась жизнь профессора Хубера.

Это было 13 июля, на праздник Собора славных и всехвальных двенадцати апостолов, большинство из которых приняли мученическую смерть[11].

Похороны состоялись вечером следующего дня на кладбище Перлахер-Форст. Отпевал Шмореля отец Александр (Ловчий). Было разрешено присутствовать лишь самым близким членам семьи. Александра похоронили недалеко от могил Ганса, Софи и Кристофа.

Николай Гамасаспян наблюдал издали. По пути на кладбище он увидел плакат, извещавший о казни «предателей — профессора Хубера и Александра Шмореля». Сверху большими жирными буквами было написано: «Их дух жив!»

Примечания

[1] Бринкман хорошо узнал Александра за те месяцы, что он провел в тюрьме. «Шморель исповедовал православие, — вспоминал отец Фердинанд. — В католической вере ему недоставало душевности и любви. Это был прекрасный, чрезвычайно начитанный молодой человек, очень интересующийся духовными вещами».
[2] Сюзанна говорит буквально о «встрече с собой лицом к лицу».
[3] Письма Александра из тюрьмы (кроме одного) сохранились в виде копий, в свое время снятых Гуго Шморелем; оригиналы погибли во время бомбежки 1944 года.
[4] В письмах, написанных до своего заключения, Александр не говорит о смерти. Только из воспоминаний Лило Рамдор мы знаем, что он начал всерьез интересоваться этой темой примерно с декабря 1942 года: «Наши с ним разговоры вертелись вокруг веры и отношения к смерти… Я не разделяла любопытства, которое Александр проявлял к загробной жизни. Однако он был твердо уверен в том, что жизнь после смерти существует».
[5] Здесь и далее письма Александра из тюрьмы цитируются по: Храмов И.В. Святой Александр Мюнхенский.
[6] Велосипед для побега должен был предоставить друг Александра, Константин Никитин. Об этом 91-летний Никитин рассказывает в фильме «Святые», выпущенном в 2013 году 5-м каналом ТВ.
[7] Игорь Храмов полагает, что записку вынес отец Александр (Ловчий), когда пришел причастить Александра перед казнью.
[8] Идиоматическую фразу «Eins vor allem lege ich Euch ans Herz» с немецкого можно буквально перевести так: «Одно я хочу более всего поручить вашему сердцу».
[9] Промыслительно, что отец Александр был назначен постоянным настоятелем церкви святителя Николая в Мюнхене в августе 1942 года. Иначе вряд ли получилось бы так быстро найти православного священника.
[10] Орудие казни Александра все еще существует — редкий пример в истории христианского мученичества. Гильотина, которой нацисты пользовались в тюрьме Штадельхайм, была найдена в 2014 году; ее подлинность подтверждена.
[11] А крестили маленького Шурика в оренбургском храме, посвященном апостолам Петру и Павлу.

Заголовок материала дан редакцией «Татьянина дня»