Писательница, Профессор, Критик и другие

С момента знакомства Писательницы и Профессора прошло около года. Осень в этом году выдалась ранняя, и уже к концу сентября деревья совершенно озолотились. Ветер качал их за окном маленькой квартирки, где жил Профессор, хватал с них хрупкое шуршащее золото, носил по улицам, роняя в грязные, отражающие розовое небо лужи. Это была осень, наверное, такая, какой любил её гений, создавший героя, имя которого носил наш Критик. Это была такая же осень, как двести лет тому назад, так же располагала она к писательству.

В гостиной Карницкого собралось только четверо из писательского общества: Критик, Поэт, Драматург и сам Профессор. Были осенние мохнатые сумерки, за окном садилось красноватое солнце, в комнате, полутёмной, не включали верхнего света, потому что его не любил Профессор, и пока не укатилось ещё дневное светило за горизонт, спрятанный за городскими домами, сидели без света вообще.

Ждали Писательницу. Критик расположился на старом диванчике с потёртым гобеленовым покрывалом, Профессор и Драматург отдыхали, развалившись в креслах. Дым от сигарет и трубки почти заполнил комнату. На журнальном столике, стоявшем между креслами, стояли две уже пустые бутылки белого вина, бокалы, пепельница и две плитки горького шоколада, одна слегка надъеденная Поэтом.

Профессор, хранитель писательского общества, пытался сделать все, чтобы такие вечера были как можно больше похожи на то, что читал он в книгах. Поэтому, наверное, были вино, трубка и полумрак.

Поэт, светловолосый юноша с нежным румянцем на щеках и пушистыми бакенбардами, декламировал свои стихи, дирижируя правой рукой. Его высокий голос эхом раздавался в комнате.

— О, любимая!.. Куда уходишь ты от меня?.. — восклицал Поэт с патетическим выражением, возводя голубые очи к потолку. «Интересно, кто эта любимая? Которая из последних пяти?» — добродушно посмеивался про себя Критик, выдыхая дым.

— Вернись, вернись, мой херувим, моя мечта! — взывал Поэт. — Как ты божественна, прекрасна и чиста!

«Нет, к вам, Вольдемар Сергеич, она точно не вернется, — улыбался Онегин, отводя глаза в сторону, — Знала бы ваша мечта, как вы на прошлой неделе наклюкались до потери вашего поэтического облика…»

— Пусть не поймет меня мир озлоблённый, мне не надо! Любимой принесу стихов громаду! — торжественно закончил Поэт. Раздались аплодисменты.

«Эх, — вздохнув, подумал Критик, — единственное хорошее в его стихах то, что их много. Может, из этого что-нибудь выйдет».

Следом за Поэтом Драматург, тощий, бледный, с длинными, разбросанными по плечам тёмными волосами, положив локоть на ручку кресла, начал рассказывать писателям сюжет новой пьесы.

— Как я вижу, должна получиться история двух немолодых одиноких людей. То есть одиноких совсем — без детей, жены и мужа, без любимых, без родственников. Без друзей… Полное, абсолютное одиночество. Они даже оторваны от родины: оба уехали за границу, действие происходит в небольшом европейском городке. Итак, знакомятся эти двое совершенно случайно, просто их одноместные номера в дешёвой гостинице на берегу океана оказываются по соседству. Они оба покинули Россию, чтобы изменить жизнь. Она художник-живописец, он пианист.

Она каждый вечер слышит из его номера музыку, а он видит её рисующей на веранде. Наконец, они сталкиваются у дверей своих комнат, она роняет этюдник, из него рассыпаются баночки с красками, и оба начинают их собирать… Они встречаются взглядами: у них одинаковые глаза. Они смотрят друг другу в глаза больше минуты, наконец, он подходит ближе и обнимает её, она тянется к его губам… И они соединяются в долгом поцелуе, — тут Драматург сильно краснеет, так, что щеки его покрываются красными пятнами, которые видно даже в полумраке комнаты. Он закуривает новую сигарету и, справившись с волнением, продолжает:

— Это не любовь. Они просто бегут от постоянного одиночества, которое преследует их по пятам. Теперь они постоянно вместе, переселяются в двухместный номер, но спят на одной постели, как будто боясь потерять друг друга. Они называют друг друга на «Вы» и по имени и отчеству, хотя было уже много поцелуев.

Они ночуют на одной кровати, но не занимаются любовью… — теперь покраснели все; Профессор, пытаясь скрыть свой конфуз, ещё во время рассказа встал с кресла, подошёл к окну, распахнул его и стал попыхивать трубочкой прямо в темнеющее небо.

«Ещё одна абсолютно нежизнеспособная история, — спрятав смущение, подумал Критик, затягиваясь сигаретой. — Странная у него манера: вместо того, чтобы исследовать людей, он уверил самого себя, будто изучает свою душу, но при этом в пьесах выставляет только плоды фантазии. Более того, все эти картинки: два одиночества, веранды, падающие баночки с красками — все это так узнаваемо…»

Во время длинной паузы оглушительным звуком в вечерней тишине раздался дверной звонок. Это была Писательница, все вскочили с мест. Профессор бросился открывать.

— Ну наконец-то! А мы уже заждались, — послышалось из передней. Через пару мгновений в гостиной появилась Писательница в сопровождении Профессора.

— Извини, Кейт, — сказал он после шумных приветствий, — вино тебя не дождалось. Устраивайся, как тебе удобнее. Кстати, остался ещё шоколад. Хочешь кофе?

— Сделай мокко, пожалуйста, — улыбнулась Писательница.

Устроившись в кресле Профессора и прихлебывая горячий кофе из чашечки с толстыми стенками, она начала повествование. К великой радости Критика, Писательница была в ту осень увлечена новым рассказом, который решилась, наконец, записать и уже делала кое-какие черновики.

Она довольно сильно изменилась с того времени, когда мы последний раз её видели. Во-первых, сменила рюкзак на не менее удобную сумку и поношенные ботинки на какое-то подобие женских туфель, только совершенно без каблука. Во-вторых, поменяла брюки на длинную юбку до пят. В-третьих, решила отрастить волосы и немало продвинулась в этом отношении: она собирала их в хвост, как это делал Критик. У неё уже не было прыщей, но смешные гигантские очки ещё сидели на её носу, и это не давало писателям забывать, что она всё та же.

Наша Писательница выросла за этот год из подростка в девушку лет шестнадцати, но стала ли она дамой — это была та ещё загадка, которую не смог бы, наверное, разгадать всевидящий и всезнающий Холмс. Поговаривали, что она влюбилась, и даже называли избранника, но сама Писательница утверждала, что это всё наглая ложь, а Профессор почему-то сильно краснел, когда об этом говорили при нём.

Поведение Писательницы осталось прежним, свои детективы и разговоры с собой она ни на что не променяла. Она также много пила «что-нибудь покрепче» вместе с писателями, иногда напивалась так, что Профессору или Критику приходилось приносить её домой, но чаще всего в таких случаях она ночевала под присмотром Профессора там же, где и заканчивался вечер. Писательница курила трубку по примеру Карницкого, кого считала своим наставником и старшим братом. Её фантазия была такой же необузданной, голова такой же бредовой и бедовой, манеры резкие, нагловатые и по-прежнему детские. Она легко и безнаказанно могла проказничать и шутить, разыгрывать своих лучших друзей — Профессора и Критика. Новое, что появилось в ней, — увлечение всякими женскими штучками: она напоказ носила кружевные чёрные перчатки до локтя.

Через полчаса после того как пришла Писательница, Поэт поднялся со своего места и, сославшись на неотложные дела, попросил разрешение покинуть квартиру Профессора. Ещё через полчаса ушёл Драматург. И теперь они остались одни, эти трое закадычных друзей: Критик, полулежащий на диване, Профессор, рассевшийся на подоконнике и загораживающий собой свет от уличного фонаря, Писательница, уже допившая свой кофе и курящая трубку в кресле.

Уже совсем стемнело. Литераторы не видели друг друга. Профессор предложил зажечь настольную лампу и поставить её на журнальный столик.

— Ну, вы поняли, ребят, — продолжила разговор о своём новом рассказе Писательница, — я хочу сделать не просто детектив, которых в магазинах пруд пруди. Я хочу вложить в него серьёзную идею. Хочу написать трагедию актёрства в реальной жизни, когда человек в повседневности, а не на сцене корчит из себя незнамо что, примеряет на себя ужасающие, порочные маски, а потом уже никто не поверит, что у этого человека есть тонкая душа, что он намного лучше, чем все эти его маски.

Нависла пауза. Профессор вертел в руках давно потухшую трубку и сосредоточенно пытался понять, как клеится такая идея к рассказанному ещё при Поэте и Драматурге детективу. Критик молча стащил с журнального столика пепельницу, уже полную окурков, нашел место, куда окунуть свой, и закурил новую сигарету.— Все это премило и презабавно, — сказал Критик, взяв важный тон, каким могут высказывать свое мнение только критики и редакторы, а также те, кто им подражает. — Но как ты такую идею соединишь с историей о мафиози, которого хотят прикончить его соперники, и как он спасается от них разными способами, наконец, попадая в больницу с переломом руки и ребра?

— Легко! — усмехнулась Писательница, высыпая пепел из трубки в тарелку с обёртками от съеденного шоколада, потому что пепельница была занята Критиком. — Друзья мои, — таинственно улыбнулась она, понизив голос, — друзья, наконец-то я воспользуюсь достоянием нашего писательского общества: я позаимствую приём Виктора Романыча! Я раздвою этого мафиози!

Виктор Романыч, называемый в писательском обществе Драматургом, обожал странные сюжеты, в которых герои раздваивались и могли даже встретить самих себя.

— Плагиат! — прыснул хохотом Профессор.

— Дорогая Катрин, — улыбнулся Критик. — Я умываю руки. Я не собираюсь участвовать в краже литературных приёмов. Считайте, что слово «плагиат» произнес не господин Карницкий, а сам Виктор Романыч.

Вы, что ли, до сих пор не поняли, какой он, наш Драматург?

— О, он гроза всех несправедливостей, — послышалось с подоконника, — всех несправедливостей и справедливостей, когда и те, и другие происходят в реальности…

— Он — ночной кошмар и ужас для всего повседневного… — подхватил Критик.

— Он ведет с филистерами непрерывную борьбу, и как, спросите вы? — дурачился Профессор. — Полным с ними несообщением! Что это значит? Всякое обращение к реальности грозит заражением филистерством, что наш Драматург считает концом романтики…

— Поэтому его приёмы так… специфичны, я бы сказал, — продолжая мысль друга, сказал Критик. Профессор спрыгнул с подоконника и подошёл к креслу Писательницы.

— Настолько специфичны, Кейт, что пользоваться ими может только сам Романыч, — произнес Карницкий, опершись о спинку кресла. — Ну, вы же не такой борец с филистерами, как он, Кейт? Можете молчать, я знаю, не такой, поэтому-то вы и предлагаете такую обыденность — своровать приём. Как вам не стыдно, милочка…

Критик хохотал.

— Да ну вас, господа, — улыбаясь, махнула на них обоих рукой Писательница. — Романыч и не узнает, что у него стащили приём. Он никогда не любил моих детективов, поэтому и уходил с вечера, не дослушав.

Он не прочитает и этот…

— Бросьте, Кейт, вы его недооцениваете, — усмехнулся Профессор.

— А по-моему, Катрин права, — заметил Критик, — единственный писатель, которого чтит наш Драматург, — это он сам. Это же безнадёжный случай. Вы сами говорили, уважаемый Профессор, что если гений поверит в то, что он гений, он уже перестает им быть.

Карницкий ответил не сразу. Ему нравился Драматург своей верой в романтику и в то, что её можно воплощать. Профессор знал, что его приятель графоман, но он уважал в нём стремление жить иначе, жить не как все, которое у того не ограничивалось бесплодными мечтами.

— Не рубите с плеча, — после паузы произнес хранитель писательского общества. — Да, действительно Романыч в плане литературы не обладает большими талантами, но он живет литературой, как не многие из нас. Действительно, он слишком быстро отказывается от реальности, считая её заражённой цинизмом и обывательщиной. Он пока не догадывается, что творчество способно преображать реальность… Но, давайте вернемся к тебе, Кейт. Что же там с этим мафиози? — прервал сам себя Профессор, устроившись в кресле и позволяя Писательнице продолжить.

— Давайте сейчас представим на минутку, что приём никому не принадлежит и я им воспользовалась.

Смотрите, что у меня могло бы получиться. Существует один и тот же человек, только в двух лицах, ну, как шпион с разными документами, но только эти два лица существуют одновременно в разных местах, как совершенно разные люди. Одним лицом будет этот мафиози, а другим…

— Другой мафиози! — засмеялся Профессор. — И потом в финале, как по Виктору Романычу, они встретятся! И… что там у классиков… а! вот: у Лермонтова что-то наподобие: «и друг друга они не узнали».

Все трое снова развеселились.

— Да, нет же, нет, — смеясь, продолжала Писательница. — Другим лицом я предполагаю сделать компьютерного взломщика, хакера, который бы жил в отдельной собственной квартире, занимался бы кражами денег с банковских счетов, разъезжал бы по городу на красном феррари…

— Допустим, красиво, — перебил её Критик. — А сюжет-то с ним какой?

— А! Вот тут начинается самое интересное, — Писательница вошла в азарт, серые глаза её блестели изпод толстых стёкол очков. — Этот хакер однажды вечером добирается домой на феррари с какой-то местной «разборки»…

— Ага! Он ещё и в «разборках» участвует! — воскликнул Профессор. — Ишь ты, какой хакер!

— Так вот… не перебивайте меня, так вот, едет он на феррари и вдруг слышит крики из какого-то переулка. Он полагает, что опять какая-нибудь шпана или сатанисты убивают животных! А надо сказать, он очень любил животных — у него даже дома ручной волк жил…

— Надо же, волк… — подивился Критик.

— Ну! Дальше! — торопил её Профессор.

— Так вот, хакер бросает феррари, перезаряжает два браунинга, которые носит под пиджаком, и идет в переулок. А там темно, хоть глаз выколи. Через несколько мгновений раздаются двенадцать выстрелов, хакер бросает пистолеты, уцелевшие ублюдки спасаются бегством, а он берет зажигалку посмотреть, кого он спас, зажигает её и видит лежащую на асфальте беловолосую девочку. Её волосы грязные, истоптанные ногами этих придурков, но понятно, что они совсем белые. Хакер берет девчонку на руки, она совсем маленького роста, даже меньше, чем я, и на феррари он везет её в больницу.

— Прекрасно! Великолепно! Charmant [1]! — воскликнул Критик.

— Ну дальше! Что же было дальше?! — поторапливал Писательницу Профессор, который из студента четвертого курса превратился в мальчишку, обожающего остросюжетные истории.

— Дальше, когда он привозит её в реанимацию, он знакомится там с красивенькой медсестрой, которая не прочь закрутить с ним роман. Он дает ей свой номер телефона, чтобы та позвонила ему, когда очнётся девочка, но он же знает, для чего ей нужен номер. Он ловелас, у него было очень много любовниц, поэтому, когда она позвонила ему среди ночи, он всё сразу понял. Он приехал в больницу, девочка была ещё без сознания, медсестра сама затащила его в какое-то помещение и… Ну вы меня понимаете…

Даже при свете настольной лампы было видно, что Критик и Профессор очень смутились. Ни у кого из них не было любимых женщин, а саму Писательницу они воспринимали больше как друга или младшую сестричку, но не как даму. Критик опустил глаза, ковыряясь потухшим окурком в пепельнице, боясь вытряхнуть из неё все содержимое. Профессор сделал вид, что ничего особенного не происходит, и, будто извиняясь, произнес:

— Ну а дальше что было?

— Дальше? — переспросила Писательница, очнувшись от смущения — Дальше… А дальше пока ничего не придумано, только концовка. В общем, эта девочка — её звали Мечта — погибает от пули снайпера. Потом хакер сидит на её могиле и, целуя холодный гранит, говорит, что любит её.

Все молчали. Писательница подняла глаза на сидящего напротив Профессора, наполненный столь неожиданной нежностью, но тот не выдержал её взгляда и, смутившись, опустил глаза. Писательница поняла, что делает что-то не то, и, пытаясь сгладить неловкость, зевнула и как ни в чем ни бывало спросила:

— Может, кофе?

Профессор послушно встал и, не глядя на подругу, направился на кухню заварить его. Вскоре чёрный крепкий кофе без сахара, как любили все трое, стоял на журнальном столике в крошечных чашечках.

— Я за собой начинаю наблюдать некоторые странности, — сказал Профессор, отпивая из своей чашки, — иногда мне представляется, как будто все происходящее уже когда-то было…

— Deja vue, — протянул Критик.

— Да, возможно, и так, — согласился Карницкий. — Вот, например, когда я только что варил кофе, мне показалось, что то же самое: кухня, кофе, ночь — все я уже видел.

— Это, наверное, из снов, — предположила Писательница. — Мне тоже иногда чудится, что совершенно незнакомые места я уже видела, что совершенно незнакомых людей встречала. И про кофе я помню сон. Помнишь, Артур, — имя Карницкого она произнесла с ударением на первый слог, как по-английски, — помнишь, когда тебя впервые напечатали, мы все заснули прямо за столом? Помнишь? Так вот, в тот день я во сне точно так же, как мы сейчас, пила кофе.

Критик и Профессор переглянулись с хитрыми улыбками на лицах.

— Да, ну и приключеньице ты нам учинила, дорогая Катрин, в день празднования профессоровой победы, — заметил Онегин.

— Я бы сказал — в ночь, — уточнил Карницкий.

Писательница рассмеялась. Все наперебой начали вспоминать события той злосчастной ночи. Для большей связности рассказа мы приведём всю историю полностью.

Примерно год назад, в начале октября, когда на улице ещё было не совсем сыро и осенние дожди не были постоянными, рано утром, до лекций в институте, Критик позвонил Профессору домой.

— Привет! Поздравляю! — радостно крикнул он в трубку.

— Привет, с чем поздравляешь? — сонно ответил Профессор, разбуженный телефонным звонком.

— Как?! Ты ещё не знаешь?!

— Не знаю. А что я должен знать?

— Ты смотрел сегодняшнюю почту?

— Нет, я только что проснулся.

— Посмотри! Там… Ну ладно, не буду говорить, что там, — сам увидишь.

— Не тяни резину, пока я до ящика доползу, столько времени пройдет. Выкладывай, какие новости?

— Там! В «Литературной губернии»! Ты! На второй полосе!

— Что?!!

— Повторяю: твой рассказ, который ты им посылал, опубликовали на второй полосе. Поздравляю!

— Как?!

— Ты, что, невменяемый, что ли? Может, попозже позвонить, когда ты проснёшься?

— Не может этого быть!

— Не веришь — сам посмотри. Я-то лучше тебя вижу. Я не мог ошибиться. Да. «Литературная губерния», сегодняшний номер, вся вторая полоса. Жди гонорара и рецензий. Я, может, тоже свою напишу.

Профессор молчал. Он потерял дар речи. Совершилось то, чего просто не могло совершиться. Карницкий решил посвятить жизнь науке, а писательство было лишь его хобби. Он всегда сочинял детективные истории шутя, заранее зная, что ни один редактор даже и читать их не станет, а тут опубликовали. Да ещё и на второй полосе.

В глубине души, в тайне даже от самого себя, Карницкий мечтал быть принятым, популярным, читаемым совершенно незнакомыми людьми, мечтал, чтобы, когда он называл свою фамилию, его узнавали.

А уж как он хотел увидеть свой текст напечатанным!

Профессор отправил свой последний рассказ под названием «Июльский лёд» в «Литературную губернию» несколько месяцев назад. И сделал это по настоянию Критика. Рассказ был большой, поэтому-то он занял всю полосу, и, возможно, был напечатан не полностью. Карницкий был занят все это время написанием курсовой и совсем забыл про рассказ. И тут, в одно пасмурное осеннее утро, до мелочей похожее на все остальные, он появился на второй полосе губернской литературной газеты.

— Ну и чего мы молчим? — прервал тишину в трубке Критик. — Иди, отсыпайся, счастливец! Когда придёшь в себя, дай мне знать.

— И помни, — заключил Критик, перед тем как положить трубку, — ты сегодня проставляешься!

Профессор простоял с трубкой в руках ещё с полминуты. Сначала он просто ничего не понял, затем до него стало доходить, что совершилось нечто невозможное, но потом его критичный ум поставил под вопрос эту нереальную новость, и он решил, что это всего лишь шутки Онегина. Но, несмотря на свое решение, он наспех умылся и спустился вниз посмотреть утреннюю почту. Ящик он открывал дрожащими руками и газеты не разворачивал, пока не принес их домой. В гостиной он присел в кресло, вытянул из кучи периодики свежий номер «Литературной губернии» и долго рассматривал первую полосу, будто пытаясь рентгеновским зрением увидеть свой текст на второй полосе. Как только он смог справиться с сильнейшим волнением, распахнул газету на следующей странице и зажмурился. Открыв один глаз, он смутно при утреннем сумеречном свете увидел в центре полосы огромными буквами надпись «Июльский лёд», затем поменьше «Детектив сезона», и ещё меньше, прямо под названием рассказа, «Артур Карницкий».

На любимый спецкурс по древнегреческому языку Профессор не пошел. После двенадцати дня на квартиру обрушился град телефонных звонков: узнав, что Карницкого нет на парах, и желая поздравить его, молодые писатели с филфака звонили на домашний и сотовый.

— Почему-то все считали тогда мой опубликованный рассказ нашей общей победой, — говорил уже намного позже Карницкий, вспоминая об этих днях абсолютного счастья.

Критик купил на профессорские деньги целый ящик шампанского, сделал всё возможное, чтобы очистить свою квартиру от родителей дня на два. Созывать всё писательское общество не стали: Карницкий обещал угостить их на свой гонорар, а пока собрались только втроем.

Раннее утро. Солнце только подумывало о том, чтобы всходить. Предрассветные сумерки. Светлое серое небо. И тишина такая, что шёпот эхом разносится по улице.

Профессор всё ещё сидел за столом, допивая вторую бутылку шампанского, и заплетающимся языком рассказывал друзьям какой-то занимательный случай, какой — он потом не мог вспомнить сам. Вдруг Писательница встала со стула, довольно твердым шагом отправилась к окну, запрыгнула на подоконник и громко крикнула:

— Эй! Слушайте, господа!..

Господа подползли поближе к окну и покорно стали слушать.

— Я сейчас докажу, что я не девчонка, а самый настоящий парень, причём ничуть не хуже вас!

Карницкий и Онегин ничего не поняли. Во время их замешательства, Писательница ловко распахнула окно и выбралась на карниз. Первым это увидел Профессор — всё действие алкоголя мгновенно улетучилось. Он ринулся к окну схватить сумасшедшую, но не успел: она быстро, да ещё и пританцовывая, двигалась по узкому карнизу к окну спальни. Критик жил на четвертом этаже.

Срочно нужно было что-то делать. Заметив, что хозяин квартиры тоже протрезвел, Карницкий скомандовал ему:

— Ловите её внизу! — и почти вытолкнул Критика за дверь квартиры.

Сам он вбежал в спальню, распахнул окно со скрипящей рамой и выглянул наружу. Писательница была ещё на карнизе и маршевым шагом шла ему навстречу. Профессор в ужасе не знал, что кричать ей и кричать ли вообще. Он молча стоял, наполовину снаружи, пока из подъезда внизу с шумом не выскочил Критик.

— Катрин! Осторожнее, Катрин! Ты меня слышишь? — орал во всё горло Онегин и, наверное, разбудил полквартала.

Через несколько мгновений Писательница уже была у самого окна, Карницкий с замиранием сердца как можно крепче схватил её и втащил в комнату. Она повисла на его шее, так что нос Профессора уткнулся в самую её макушку. Даже от волос Писательницы пахло выпитым шампанским.

— О! Какой пассаж! — воскликнул вошедший в спальную Критик. — Я чуть от страха не помер, а они тут обнимаются.

— Замолчите, — поморщился Карницкий. — У меня голова болит. Отведите лучше нас на кухню. Нужно выпить успокоительного.

Критик сам не знал, где лежит в его квартире успокоительное и есть ли оно вообще, но когда Профессор нетвердым шагом подошёл к холодильнику и вытащил оттуда бутылку водки, он всё понял…

— Да, это было так, — смеясь, произнес Профессор, когда все воспоминания и переживания были высказаны. — Но теперь ничего нет. Где я, кто я? Разве я пишу для «Литературной губернии»? Или печатаюсь ещё где-то? Да обо мне забыли на второй же день.

— Для того чтобы печататься, нужно писать, — многозначительно заметил Критик, — а кто-то у нас ничего не записывает.

— Мои детективы — это баловство, им грош цена, — парировал Карницкий.

— Ну конечно, а диссертация по филологии — это так важно! — воскликнул Критик. Профессор метнул в него недружелюбный взгляд.

— Ну, ну, дорогие мои, — примиряющим жестом соединяя руки двух друзей, произнесла Писательница. — Скажите, а ведь вправду: эта ночная история год назад — прекрасный эпизод для какого-нибудь не менее прекрасного романа.

— Какого романа? — спросил Критик, и в зелёных глазах его появился лукавый огонек.

— Поживем — увидим, — улыбнулась Писательница.

На этой многообещающей фразе они и завершили свой вечер, медленно перетёкший в сумрачное утро с небом, накрытым светло-серым пуховым одеялом. 

[1] Очаровательно! (фр.)

Название фрагмента дано редакцией «Татьянина дня»