ГУЛАГ в истории Якутии: как об этом рассказать

Огромное количество книг о советских репрессиях остаётся непрочитанным или не до конца осмысленным, и тем важнее заполнять пробелы, привлекая внимание к этому пласту литературы. Более того, по сей день издаются новые книги об истории ГУЛАГа в судьбах людей, причём не только Книги памяти и научные исследования, но и мемуары и художественная литература. 

Повесть якутской писательницы Елены Слепцовой (Куорсуннаах) «На дне пропасти» (Б.С.Г.-Пресс, 2018) — ещё один памятник жертвам политических репрессий. Она посвящена описанию судеб якутской интеллигенции, которых в 30-е годы высылали из Сибири на Соловки. В повести рассказано о том, как людям жилось в лагере, в карцере и в ссылке после окончания срока; уделено внимание лагерному быту, нравам и отношениям между героями. Особое место занимает удивительная история побега троих отчаянных якутов из лагеря в Финляндию. Как указано в аннотации, повесть написана на основе рассказов и воспоминаний старших родственников автора. При этом Елена Слепцова пишет так эмоционально, так щедро на краски и с такой любовью к своим героям, что порой текст становится похожим не на историческое свидетельство, а на страшную сказку (с присущей фольклору долей наивности и прямоты) о доблестных богатырях, добрых девицах и загадочных шаманах, безвинно пострадавших в тёмные времена, но веривших в победу добра над злом. 

Изучение истории своей страны, малой родины и семьи — дело благородное, а попытка продлить историческую и личную память, посвятив ей произведение искусства, — тем более. Разговор на тему ГУЛАГа становится особенно актуальным в свете недавно прошедших акций «Возвращение имён»,«Колокол памяти», «Голос памяти», «Молитва памяти». Казалось бы, негативную оценку таким вещам может дать только фанатичный сталинист или просто человек, не знающий факты. Поэтому высказываться об этой книге критично — как-то неловко. 

Елена Слепцова-Куорсуннаах. Фото: Archive.ysia.ru

Но приходится. Потому что книга Слепцовой заявлена именно как повесть, то есть художественное произведение в традиционном жанре (а не мемуары или свидетельства по воспоминаниям очевидцев), и к тексту возникают соответствующие требования. Какой бы болезненной ни была тема повести, она не может оправдать недостатков текста, ведь искусство — это не только «что», но и «как». Как говорить на тему репрессий, какие слова подобрать, есть ли вообще адекватные формы для передачи этого опыта — серьёзные, почти экзистенциальные вопросы, и любая попытка ответить на них — большая ответственность. К тому же от члена Союза писателей России, Заслуженной артистки Республики Саха (Якутия), дипломированного филолога и автора двенадцати сборников стихов и прозы справедливо ожидать хорошего текста. 

Как известно, Максим Горький отказался от названия пьесы «На дне жизни», остановившись на менее риторичном, но более ёмком названии «На дне». Позднее Варлам Шаламов, критично оценивавший наследие Горького, употребил выражение «на дне жизни» в рассказе «Заклинатель змей», намекая, что социальный ад был вовсе не в ночлежке, а на Колыме. Елена Слепцова идёт дальше и Горького, и Шаламова, назвав свою повесть «На дне пропасти», и это задаёт характер всего произведения. 

Текст повести переполнен штампами вроде «леденящий душу», «горячая кровь»; с блатным жаргоном и советским канцеляритом странно контрастируют слова «очи», «старче», «мольба», «промолвил». Можно предположить, что автор плохо чувствует стилистику неродного языка, но нет — авторизованный перевод с якутского был выполнен З. Лукиной под редакцией И. Ермаковой, а сама Слепцова в своей повести неоднократно подчёркивает, как хорошо якуты владеют русской речью. 

И правда — речь, приписанная героям повести, старательно украшена: «Мы, якуты, как попали в те места, сразу быстро оказались втянуты по горло в трясину лагеря. Совсем упав духом под тяжестью унизительного гнёта, ходили, не поднимая головы. Остров Соловки смердящим запахом напоминал горькую слезу. Постоянный голод довёл нас до истощения. И теперь все, словно выброшенные на берег мальки, которых сушили на ветру, ползли с открытым ртом, чтобы не задохнуться. Хотя климат острова вроде северный, сквозные сырые ветра, без конца льющие холодные дожди с неутихающими громовыми раскатами, резали наши тела, словно острым ножом, изувечивая до безобразия». 

По-человечески понятно, что Елена Слепцова идеализирует своих предков и поэтому приписывает им такие слова. И кажется, что это оправданно — ведь речь идёт о невинных жертвах советского террора. Но едва ли верится, что на крайнем Севере, в условиях изнурительного труда, постоянного голода, частых побоев и тяжёлых болезней в самом деле была возможна столь изящная риторика. Мемуары других авторов (например, Ирины Ратушинской и Евгении Гинзбург) также свидетельствуют о скудном словарном запасе узников лагеря. Гораздо более убедителен герой рассказа Варлама Шаламова «Термометр Гришки Логуна», объясняющий, что возвышенная, культурная речь для измученного зэка была физически невозможна: 

«Я не мог, не мог выжать из своего иссушенного лагерем мозга ни одного лишнего слова. Не мог заглушить ненависть. Я не справился с работой (десятник велел герою составить текст обращения к начальству — «ТД»), и не потому, что слишком велик был разрыв между волей и Колымой, не потому, что мозг мой устал, изнемог, а потому, что там, где хранились прилагательные восторженные, там не было ничего, кроме ненависти. Подумайте, как бедный Достоевский все десять лет своей солдатчины после Мертвого дома писал скорбные, слезные, унизительные, но трогающие душу начальства письма. Достоевский даже писал стихи императрице. В Мертвом доме не было Колымы. Достоевского постигла бы немота, та самая немота, которая не дала мне писать заявление Зуеву». 

В результате возникает диссонанс: читателя убеждают, что история фактически правдива, но её изложение кажется неправдоподобным из-за словесной формы, не соответствующей содержанию. Эмоциональность автора вполне объяснима, но плохо сказывается на форме произведения. Поэтому в лучшем случае читатель не станет сочувствовать героям, а в худшем — и вовсе не поверит писателю.

Всё вышесказанное нисколько не умаляет ни заслуг Елены Слепцовой на поприще якутской литературы, ни ценности истории её рода, ни важности памяти о жертвах репрессий. Однако повесть «На дне пропасти» трудно оценить положительно по одной простой причине: создавая памятник, нужно заботиться о его качестве.