Котенок Служитель

Вероятно, Григорий Служитель, работающий в «Студии театрального искусства», хороший актер — своих героев он чувствует хорошо. Вот перед нами одинокая женщина: «Мама Лена была похожа на <…> на забытую в парке куклу. Да, на куклу, которую оставили на качелях, и она так и просидела под дождем и снегом с раскрытыми объятиями много-много месяцев». Вот мужчины в целом, как вид: «Руки сильных здоровых мужчин на поверку оказывались гораздо обходительнее со мной. Потому что я был тем, чего они были лишены. Эти рабочие, охранники, полицейские, нищие и бродяги <…> узнавали во мне себя. Тех себя, какими они оставались внутри, но какими им было строго-настрого запрещено оставаться во взрослой жизни».

Но понимаете, какое дело: эмпатия — это хорошо. Однако глубина ее напрямую зависит от зрелости чувств и глубины личности. И если у писателя (о человеке Григории Служителе судить не могу) личность существа, которое «до старости щенок», то и литературная личность будет так себе эмпатом и так себе наблюдателем. Нежно-акварельная радуга чужих «аур» (яркие цвета автору недоступны), талантливые мизансцены, красивые декорации — и вот перед нами Москва в пастельных тонах. И митинги протеста, и смерть замёрзшего бомжа, и жизнь гастарбайтеров, и усы, которые коты в этом сезоне носят кончиками вверх, и радость от мясного хрящика, и любовь к коробке из-под бананов — все с одной и то же интонацией, с одним и тем же выражением удовольствия на котовой морде:«А я был молод, и я был здоров».

«…рано или поздно мы становимся похожи на то, что любим».

«Так уж задумано природой, что если долго к кому-то прижиматься, то у тебя образуется что-то вроде выемки».

«…руки нужны только для того, чтобы кого-нибудь обнимать, чтобы кого-то ими греть».

Это цитаты из разных мест книги. Её текст можно перемешать, как суп в кастрюле, и ничего не изменится. Ведь вся она — дневник мальчика, который описывает все, что видит: новогодний огонек по телевизору, выступление президента, клипы. Да, клипы, не шучу:

«В следующем клипе действовала девушка. <…> Она полулежала на кровати в раскованной позе. Пыталась набрать номер на телефоне, но длиннющие ногти мешали ей это сделать. Тогда она выбрасывала телефон прочь и сжимала ладонями завитую голову. Телефон медленно летел в стену и разбивался на мелкие осколки…». Один клип — три страницы.

Иллюстрация Александра Николаенко

Многим читателям нравится это солнечно-инфантильное умиление самим собой — и книжка, в которой нет ни истории, ни сюжета, ни отрефлексированных ракурсов, ни конфликта, тоже нравится. Некая завязка в ней намечается в начале второй сотни страниц, когда котика жестоко избивает незнакомый дед. А кульминация совпадает с развязкой. Автор задумывал не историю рассказать, а себя, такого милого и хорошего, показать. Разве можно такого котика не любить?

Савелий не такой как все, потому что ищет себя и еще не нашел. Он убегает от всех хозяев, не хочет становиться ответственным за кошачий прайд, не навещает вроде бы любимую семью — а только шляется по улицам и думает. Ну, как думает:«Мое настоящее было одним из тысяч возможных исходов, случайностью не худшей и не лучшей. И что я думал об этом? Ничего. <…> Мои размышления можно было суммировать двумя словами: "Иди вперед", — и я шел вперед, потому что ничего другого мне не оставалось делать».

Но считает он себя мыслителем. Недаром передает привет и Гофману с его дихотомией филистеров и художников, и Прусту с прогулками в сторону… Мадлен, и Сальвадору Дали, вспоминавшему внутриутробное существование.

Его философия — сетования не совпадающего с реальностью инфантила: «Я не мог разобраться в себе самом. Не мог руководить собственной жизнью. Что же я мог предложить елоховскому прайду? Ничего».

Он как бы гордится нежеланием брать ответственность, не понимая, что разобраться в себе самом можно лишь тогда, когда берешь ответственность за других. Об этом «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, да и вообще вся подростковая литература. Но котик прекрасен и так, сам по себе, потому что молод и талантлив. А что будет, когда постареет? Служитель придумывает милую отмазку. В романе есть старый песик Людвиг, который всех бесит эгоцентризмом и беспомощностью, но котики говорят: «Он просто несчастный пожилой щенок, на которого не следует злиться».

Ну что вы в самом деле, не следует ни на кого злиться, пусть все идет своим чередом. Ведь литературная личность автора, которая постоянно теряет ракурс, путаясь, кто она — котик или человек — безумно прекрасна. Как и сам автор во плоти, тоже описанный в тексте:

«Рыжий актер нахмурился и вдруг протянул ко мне руки. Он аккуратно обхватил мою голову, так что вся моя морда как-то съежилась. Потом взял меня на руки и уставился мне прямо в глаза <…> Он смотрел на меня насупив брови, строго и хмуро, думая что-то свое, будто я подтверждал какую-то его догадку, будто эта догадка пришлась кстати некоторым его размышлениям. Я сложил лапы на груди и неожиданно для себя заурчал. <…> Этому мужчине было что-то около тридцати. И я подумал, что это могло бы стать началом прекрасной дружбы. Не знаю, что уж там между нами возникло, но, клянусь, я готов был уйти от Аскара и отправиться жить к этому актеру».

Иллюстрация Александра Николаенко

Вы понимаете, это же бог! И что ему, молодому богу, какие-то мелкие реалии (коты, например, не стачивают когти), что логические несоответствия («Очевидно, все это было куплено не сегодня. Посуда блестела, а с корзинки даже не успели снять бирку»); невнятные детали, длинные, нигде и никак не откликающиеся описания, непроработанные фразы («Выцветшие глаза ее смотрели спокойно, они все принимали и всех жалели» — очень жалостливые попались глаза, да), штампы: «Он увидел меня, лежащего у батареи без признаков жизни в луже собственной крови <…> взял меня на руки и вынес на улицу. Я истекал кровью».

Шкала экзистенциальных состояний у котика невелика, их два: страхи легкость. Котик считает, что страх — это проблема быдла, то есть большей части общества: «Единственная их пища и сила — страхи. Страх в каждом из них. Страх быть собой, страх не соответствовать навязываемым призракам, страх оставаться одному». Позитивный полюс — легкость, которая приходит к котику в разные моменты жизни: после кастрации, избиения, во время переживания влюбленности, но неизменно в светлых тонах — «я полегчал». И напоминает «легкость необыкновенную в мыслях» Хлестакова.

К концу книги мальчик, который хотел стать писателем, «полегчал» настолько, что начал смеяться своим шуткам и сам себя хвалить: «Когда Алеша был гимназистом, он посещал меблированные комнаты на Бронной. Оттуда он вынес нехорошее заболевание, которое доктор посоветовал лечить путем погружения виновника хвори в горячий раствор. А-ха-ха! Смешно! Вот. Алеша скоро выздоровел, но настолько полюбил процедуру, что повторял ее без надобности почти каждую неделю в течение семидесяти семи лет, вплоть до самой своей кончины. Семейное предание гласит, что он умер тихим майским вечером, сидя в кресле напротив окна, окунув свой причин дал в любимую кружку с надписью “Дорогому отцу, деду, прадеду и прапрадеду от отпрысков!” Мне нравится!»

Финал совершенно слит. Не буду спойлерить, но сериалы на «Домашнем» жизненнее.

А жаль. В начале книги были попытки писать интересно, например, когда котик пытался движениями тела передать ритмический рисунок классической музыки: «Вовремя обеда я попеременно нажимал правой и левой лапой на мамину грудь в ритме allegro: молоко поступало в меня то протяжными долгими legato, а то короткими порциями staccato. В урочные часы я кружился за собственным хвостом в темпе концерта. Я перепрыгивал трещинки в асфальте, стараясь приземлиться на сильные доли!<…>Мама подбегала ко мне, хватала за шкирку и волокла назад в коробку. Пока она несла меня, я раскачивался в воздухе: синь небес — зелень трав, синь небес —зелень трав. Кувырок — дно коробки». Очень хорошо ритмизованный отрывок.

Григорий Служитель. Фото: Freeshows.ru

Обычно тексты, с которыми у меня не получается диалога, в утешение подкидывают лаконичную самохарактеристику. Автор «Дней Савелия» тоже самоотрецензировался:«Порой, когда вдохновение вдруг по ошибке стучалось в дверь, как заблудившийся почтальон, в словах его вдруг начинало биться живое чувство и то наивное и трогательное желание правды и справедливости для всех, которым он был исполнен в далекие отроческие годы».

Да, это история невзросления. Котик ив детстве, и побитым старым котом смотрит на мир одинаково — как испуганный, ничего о жизни не знающий котёнок — растерянный и обаятельный — каким нарисовала его Александра Николаенко при подготовке книги к печати. Чудесные рисунки, чудесный подросток-котенок, вглядывающийся в мир, и кое-где встречающееся заблудившееся вдохновение—вот то, что составляет прелесть книги. Но прелесть и ценность— не синонимы.