Иван-дурак в предлагаемых обстоятельствах

Иллюстрация Ивана Билибина к сказке Петра Ершова «Конек-горбунок»

У сказочного Ивана-дурака, как вы знаете, начисто отсутствует логика. Мало того, ему хронически не везёт: именно его стрела попадает не к боярской дочери и не к купеческой или какой-то ещё, а к говорящей лягушке. Это ему приходится идти «туда — не знаю куда», добывать Жар-птицу и дружить с волком, который только что нагло съел его коня.

В пространстве волшебной сказки у Ивана-дурака, Ивана-царевича или просто третьего, младшего сына особая роль. Местами пассивная. Отправившись в путешествие в поисках «недостачи», как называет её исследователь фольклора Владимир Пропп (похитителя золотых ли яблок он ищет или пропавшую жену), Иван толком не знает, что делать, и ждёт дарителя или волшебного помощника. Встретившаяся Баба-яга попарит в бане и даст наставления, волк предложит путешествовать вместе... Иногда, особенно в былинах, волшебный помощник и вовсе оказывается неожиданным. Садко выручает не кто-нибудь, а святой Николай — он предлагает способ выбраться с морского дна и вернуться в родной Новгород.

Но то Садко, а наш Иван-дурак пользуется советами волшебных помощников по-разному. Если волк просит взять Жар-птицу, но не трогать клетку, Иван не удержится, тронет и... Сбежится стража, вора поведут к царю, тот велит добыть златогривого коня. Только в обмен на коня Иван получит жар-птицу. А поскольку в заколдованном пространстве сказки всё происходит по три раза, история повторится: Иван царевич опять ослушается, опять будет пойман. Златогривого коня он имеет шанс получить в обмен на Елену Прекрасную. И тут — удивительное дело! — его глупая настырность приводит к царевне, свадьбой с которой закончится вся история.

Ещё одна черта Иванов-дураков и прочих младших сыновей — неожиданный и неуместный альтруизм. Способность принимать что-то на веру. Иван-царевич в «Марье Моревне» идёт много дней, он голоден, но, повстречав заморскую птицу, верит её словам «я пригожусь тебе» и не трогает цыплят. Глупость? Несомненно. В обычную бытовую логику этот поступок не вписывается. Пушкин, переработавший народные сказочные сюжеты, помещает в такую ситуацию князя Гвидона. Есть лук, есть одна стрела, один необитаемый остров. Но стреляет Гвидон не в лебедь, а в коршуна. Просто так, из жалости, не зная, что будет дальше. Что будет дальше, знаем мы: появится волшебный город, и разные чудеса, и шанс обернуться комаром и увидеть отца. Всё это — волшебство. Но оно становится возможным, потому что Гвидон, как всякий сказочный Иван, в решающий момент пренебрёг разумными доводами. А вместо этого послушался внутреннего голоса и поступил по сердцу и по совести.

Фольклористы любят повторять, что сказка — не миф. Она не объясняет происхождение вещей, и в неё не положено верить. Сказки рассказывали для развлечения — причем, что важно, взрослых, а не детей. Никто не верил в существование Бабы-яги или Кощея Бессмертного. Но, похоже, тем, кто рассказывал и слушал сказки, было жизненно необходимо верить во что-то другое. В то, что, когда ты растерян, найдётся мудрый волшебный помощник. В то, что можно поступить по совести, а не по разуму. Пожалеть кого-то, когда самому плохо. Понадеяться на то, что лягушка станет однажды прекрасной царевной. Уговорить безжалостную волну выбросить тебя на берег. Может быть, так себя ведут дураки. Но в волшебной истории эти глупые, но искренние поступки приведут героя к счастливому концу — ведь в русской сказке других не бывает.