Воню благоухания

В тот день Татьяна Васильевна смертельно устала. И даже то, что это был ее последний перед каникулами день, не утешало. Ведомости она отнесла в учебную часть – здесь ее благородно дождались, но родная кафедра оказалась закрыта, положить работы было некуда и, проклиная все на свете, она потащила тяжелый, плотно набитый пакет домой.

На улице стоял мороз, и то и дело вспыхивал ветерок, ледяным огоньком обжигая лицо, жестко хватая за горло (шарф надела не шерстяной, зато красивый, в цветную полоску!), но кто ее сейчас видел в этом шарфе? А шея мерзла. И быстро шагая вперед, Татьяна Васильевна неслышно поскуливала от своей незадавшейся жизни. Хоть бы троллейбус скорей подошел!

С раннего утра она принимала экзамен. Ассистент заболел, и все четыре группы достались ей. Один за другим, друг за другом, они садились перед ней и что-то говорили, лопотали, стрекотали, строчили, бойчили, по бумажке и без. Она слушала вполуха. За пятнадцать лет преподавания в университете Татьяна Васильевна давно научилась понимать – по интонации, но главное, по выражению глаз – насколько отвечавший «в теме». Начал он готовиться в ночь перед экзаменом и шпарит по «кратким пересказам» или честно читал книжки весь семестр…

Татьяна Васильевна шла, низко опустив голову, пытаясь хоть так защититься от ветра, по знакомому маршруту мимо библиотеки, через Знаменку, вверх к мосту, а экзамен все продолжался, и снова – глаза: умные, дерзкие, веселые, нахальные, заискивающие, злые, растерянные, хитрые, пустые, редко, очень редко – просто спокойные – плыли перед ней.

Половина из этих ребят уже работали. В ее время такого не было, но эти − эти панически боялись не вписаться, не успеть, упустить свой шанс. Возможно, они были правы. Но с Аристофаном и Проперцием за ними было не угнаться…

Она уже подходила к остановке, рука, державшая пакет, онемела, она попробовала пошевелить пальцами и услышала неприятный треск – остекленевший на морозе целлофан начал рваться. Замирая, Татьяна Васильевна подумала, что еще немного – и белые бумажки с наполовину списанными из Интернета словами подхватит ветер, и полетят они над замершей рекой, над обсыпанной праздничнами огнями набережной, над серебряными сверкающими елками на городских площадях!

На остановке стояла небольшая толпа. Троллейбуса давно не было. Эти люди, пришедшие сюда раньше ее, конечно, оттеснят ее от дверей. Но сейчас все хмуро смотрели вниз, в землю.

И чувство собственной ненужности, отверженности стало еще острей.

35 лет, не замужем, мама умерла позапрошлой осенью, пустая однокомнатная квартира, двухлетняя, но недавно разорванная ей же связь с немолодым фотографом, разумеется, женатым, отношения, в которых не было даже подобия любви… Душа только еще больше выстыла от этого. Холод, холодно, где же троллейбус? И где любовь? Конечно, кое-кто из коллег уважал ее за переводы, но уважение не греет. Студенты? Всегда находилось три-четыре человека, разделявших ее привязанность к Вергилию и Проперцию, но большинству ее предмет был совершенно не нужен. Журналисты… Их богом была злободневность, узкие абзацы прозы современной жизни, никак не просторная древняя поэзия. Высокий парень, стоявший возле нее, вдруг качнулся – дохнуло перегаром, он, похоже, все еще праздновал. И слегка улыбался сам себе.

А она справила Новый год одна-одинешенька, под взрывы чужих петард, под оглушительные плевки салютов, потому что никто из семейных подружек не догадался ее позвать, только тетка настойчиво приглашала, но едва Татьяна Васильевна представила себе стол, с не меняющимся из года в год меню, и те же, тоже неизменные, пошлости, льющиеся из уст ее хмельного мужа, как наотрез отказалась.

Смотрела "Культуру", оперы.

Наконец, на горизонте показался троллейбус. Люди на остановке заняли боевые позиции, но Татьяна Васильевна даже не пыталась вступить в борьбу. Безнадежно встала в конце хвоста. И когда втиснулась, наконец, в душное тепло, троллейбус был забит под завязку. Ее еще немного подтолкнули сзади, продвинули вперед – и… что это? Прямо перед ней было свободное место! Не может быть, нет, это совершенно нереально, но думать было некогда: быстро, воровато оглянувшись, − нет, вроде бы совсем уж дряхлых вокруг никого − она рванулась – и села. Выдохнула, положила пакет с сочинениями на коленки. На секунду даже зажмурилась от счастья. И тут же поняла, почему сюда никто не садился.

Бомж. На соседнем сиденье у окна. Грязное, в далеком прошлом, кажется, бежевое пальто, бордовая вязаная шапочка, пристроившаяся на макушке, седая щетина, крупный сизый нос, руки с сине-желтыми ногтями, но главное – запах, запах. Ну почему их вообще пускают в общественный транспорт? Надо же, неужели придется вставать? А ехать ей до универмага «Москва», то есть еще полчаса, не меньше, качаться, жаться в этой толкучке, прижимая к себе ненавистный пакет!

Божм шевельнулся, вонючее облако ожило, она закашлялась и уже твердо решила встать, как вдруг бомж поднял голову и взглянул на нее. Глаза у него были темно-голубые, слегка навыкате. И видящие. Они были лишены туманной поволоки неведенья и невиденья, присущей его собратьям. Нет, этот все видел, соображал и глядел так… было в его взгляде что-то необычное – за привычным равнодушием, отчаяньем, сквозила усмешка. Ледяная усмешечка видавшего все. Татьяна Васильевна вздрогнула, ей показалось, это он посмеивается над ней, ее удивлением. И она испытала укол стыда, потому что только теперь осознала, что в глубине души, конечно, не считала его за человека. А он им был, потому что смотрел на нее совершенно по-человечески.

Сколько ему лет? Не такой уж он был и старый. 45? 50? 60? Неясно. Ее никто не любил, а кто любил вот его? Кто в последний раз называл его по имени, кто поправлял ему завернувшийся воротник, кто обнимал его с нежностью? Когда он спал под одеялом и на подушке? Где мать его? Дети? И целая жизнь? Вот лежит на колене его грязная красная рука с желтыми ногтями, не раз уже пожимавшая когтистую лапу смерти, – и ей захотелось постричь эти жуткие ногти, и на руках, и на ногах. Вымыть измучившееся тело. Сделать так, чтобы он улыбнулся своим щербатым ртом – по-другому.

Бомж давно не смотрел на нее, разглядывал что-то за окном, но Татьяна Васильевна раздумала вставать. Вряд ли обидится, пассажир он явно закаленный, но ей захотелось, чтобы в его жизни было на одно унижение меньше. И она решила досидеть – во что бы то ни стало. Донюхать. А дышать она будет по чуть-чуть, маленькими порциями.

Троллейбус подъезжал к Первой Градской, вошел юноша с пачкой листовок в руке, рассовал их тем, кто взял, остаток сунул между сиденьем и стеклом и на следующей остановке вышел. Татьяна Васильевна тоже покорно взяла у него листочек, сунула в карман, дыша, как и решила, мелко и осторожно, пока не поняла, что если не вдохнет, наконец, глубоко, всей грудью – умрет. И вдохнула. В легкие ворвался свежий, ясный, морозный воздух из как раз распахнувшихся дверей. Троллейбус тронулся дальше, и она вдохнула снова. Воздух потеплел, она различила легкий запах бензина, женских духов, сигарет, апельсинов, солярки. И никакой вони. Она снова вдохнула. Жуткий запах исчез! Бомж был рядом, но больше не пах. Она все дышала и дышала, но его запах так и не появился.

В полуобмороке от изумления, она доехала до своей остановки, дошагала до подъезда, доставая ключи, вынула бумажку, которую сунул ей в троллейбусе молодой человек, а войдя в квартиру, пробежалась по ней глазами.

Это была не реклама, это был призыв творить дела милосердия. На бумажке был указан телефон. Она позвонила по нему в тот же вечер. Ей сейчас же ответили. И предложили завтра ехать кормить детей на вокзал и дарить им подарки. Она согласилась.

С той поры жизнь Тани совершенно переменилась. Все свободное время она стала посвящать обездоленным, несчастным, больным, ехала, куда позовут, делала, что скажут. Интересно, что и к студентам она стала относиться по-другому – мягче, теплей.

И всем-всем рассказывала про смешное чудо об исчезновении запаха, с которого все и началось и которое случилось с ней, между прочим, в самый рождественский сочельник.